– Во всем ее облике, – рассказывал Ходкевич, – было нечто зловещее, хотя она очень хороша собой, правда, по-декадентски тоща. И одета она была прекрасно, совершенно по-европейски, и выглядела вполне респектабельно. Как-то раз на одном из наших сборищ появился сам Горький, который в те годы обитал большей частью в Саарове под Берлином. Тогда он находился в полном отчуждении от большевизма. На мелькнувшую в поле его зрения брюнетку, бывшую футуристку, он посмотрел с отвращением. И когда Ходкевич с восторгом отозвался о ее загадочности и внешности, Горький неприязненно сказал:
– Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служит у них. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту!
Ходкевич, всегда стоявший далеко от Белого движения, ничего не слыхал про катастрофу на «Лукулле». Однако он моментально заметил, как изменились при его рассказе мы с Максимом. Я не смогла удержаться от того, чтобы не начать озираться с ужасом, как будто зловещая Елена Феррари уже стояла у меня за спиной, выставив свой маленький черный «браунинг». Максим тоже выглядел встревоженным. Мы несколько успокоились, только когда Ходкевич сказал, что этой особы не видно вот уже три месяца и что вполне может статься, она покинула Берлин.
И вот теперь мы узнали, что она покинула не только Берлин, но и этот мир. Революция, которой она отдала себя, пожрала ее!
Ну что ж… я не могу сказать ничего, кроме – слава богу.
Слава богу!
Со времени появления в нашей жизни Елены Феррари – пусть и незримого, в том разговоре в Берлине, – прошло пять лет. Чужбина – не родина, но мы постепенно привыкаем к жизни здесь. Наши дети говорят по-французски так же хорошо, как и по-русски… впрочем, и мы с Максимом уже давно освоили язык, который некогда казался нам непостижимым. Из чисто исследовательского интереса я даже прочла дневник Шарлотты Лепелетье.
Во всей нынешней нашей жизни есть толика безумия. Думаю, им заразила нас, словно смертельным вирусом, обезумевшая Россия. И уж Елена-то Феррари, с ее жесткостью, с ее маниакальным упорством и стремлением к цели, определенно была душевнобольная. Мне приятно думать, что, попадись ей все же в руки дневник Шарлотты и Луизы-Сюзанны Лепелетье, он окончательно свел бы ее с ума. Говорят, маньяки не способны пережить крушение своих надежд. Каково было бы Елене Феррари узнать, что в дневнике Лепелетье нет ни одного слова, которое указывало бы на место нахождения пропавшей картины Давида!
Ни единого слова. Я убеждена: эту картину невозможно отыскать. Ее никто никогда не найдет!
Разве что совершенно случайно.
7 августа 200… года, аэропорт Франкфурт-на-Майне. Валентина Макаровa
Классная штука – авиация!
Сегодня около шести утра я была еще около Гранд-Опера в Париже… Там, со стороны улицы Скриба, находится остановка автобуса «Руасси Бас», который курсирует между центром Парижа и аэропортом Шарль де Голль. Первый рейс автобуса в 5.45. Учитывая, что в 7.00 заканчивается регистрация на мой самолет, я как раз успевала. Правда, Николь и ее отец предлагали проводить меня в аэропорт или хотя бы до автобуса, но я отказалась наотрез. Сказала, что хочу-де проститься с Парижем, побыть одна, то да се…
Нет, в самом деле, зачем людям в такую рань тащиться со мной невесть куда? Я им и так обязана за гостеприимство, к тому же они нагрузили меня подарками так, что я серьезно боюсь: придется доплачивать за багаж. Тут и косметика, и бутылка бургундского (коллекционного, между прочим), и множество сыров, в том числе несколько упаковок моццареллы, и кое-какие шмотки мне и Лельке, и даже игрушка для нее – точно такой же клоун Ша, который есть у Шанталь… Всеми этими многочисленными подарками деликатная Николь как бы пыталась загладить свою косвенную вину за неуспех своей миссии свахи. Вопрос только в одном: почему деликатная Николь из всех мыслимых и немыслимых игрушек, которые можно найти в большом-пребольшом городе Париже, выбрала именно этого поющего клоуна Ша, точную копию того, которого Шанталь подарил Максвелл Ле-Труа? Случайность? Или намек на то, что Николь поняла из моих отрывочных, бессвязных и неохотных рассказов гораздо больше, чем я надеялась?
…С тех пор, когда я увидела Максвелла на крыльце дома Брюнов в Мулене, прошло две недели. За все это время от него не было ни одного звонка. Разумеется! Когда я поймала его отчужденный взгляд, то сразу поняла, что между нами все кончено, что он не простит мне предательства.
Именно поэтому я даже не осмелилась подойти к нему тогда и хоть как-то объясниться. Подобрала свой рюкзачок, валявшийся около оживающего Тедди, поцеловала пса в голову – и тихонько смылась, воспользовавшись полной неразберихой, которая царила вокруг убитого Исы, мечущейся, орущей Клоди – и Максвелла, торжественно стоящего на крыльце со своей ошеломляющей находкой в руках.
Уходила я из Мулена тем путем, каким и собиралась, – через Нуаер. Там зашла на почту и позвонила в Париж. Сказала Николь, что должна срочно уехать из Мулена, что дом остался открыт, что прошу прощения… Она меня успокоила: оказывается, два часа назад ее отец выехал туда, чтобы проведать меня, так что дом недолго простоит бесхозным. Не хочу ли я вернуться в деревню и подождать мсье Брюна, который и отвезет меня в Париж завтра или послезавтра, спросила она.
Завтра или послезавтра!
Нет, я не хотела. Я не могла больше там оставаться. А потому села на автобус, доехала до станции, там взяла билет на поезд… Вскоре я была на вокзале Монпарнас в Париже, а еще через полчаса – дома у Николь.
Совершенно очевидно, что и она, и мадам Брюн намеревались засыпать меня вопросами. Однако посмотрели на меня – и… прикусили язычки. Наверное, видок у меня был очень выразительный… Собственно говоря, еще в поезде на меня с немалой озабоченностью косились пассажиры, так что я ничуть не удивилась поведению Николь и ее матушки.
Кое-что я потом им рассказала, впрочем, довольно бегло, кое-что дополнил вернувшийся через два дня мсье Брюн, который тоже поглядывал на меня странно. Честно говоря, и я была немало озадачена его рассказом. К примеру, он ни словом не упомянул о найденной картине. Сказал только, что Максвелл, которого кто-то, какой-то злоумышленник (может быть, убитый террорист-чечени, оказывается, разыскиваемый Интерполом), запер в брюновском погребе, так отчаянно пытался вырваться наружу, что умудрился сорвать с потолка медную трубу (ту самую, на которой весьма высокохудожественно были подвешены цепи с крючьями для окороков и сыров) и проломил ею дверь. Конечно, Максвелл вызвался исправить причиненные разрушения, что и обязался сделать не позднее чем через неделю.
Вообще, сказал мсье Брюн, в Мулене творились какие-то странные дела. Клоди впала в состояние умопомешательства и начала кричать о том, что ее низко, коварно обманул какой-то Гийом. Возможно, она имела в виду местного жителя Гийома Феранде, скульптора и дизайнера, оформлявшего дома в Мулене с помощью медных труб и умершего почти год назад. Еще она кричала, что это с ее помощью был убит в тюрьме знаменитый корсиканский экстремист Жан-Ги Сиз, что она также убила какую-то русскую проститутку, да и гибель чечени с непроизносимой фамилией И-са Ба-хо-ефф не обошлась без ее участия. Поскольку полицейским было доподлинно известно, что вышеупомянутого чечени ненароком подстрелил один из них, а Клоди Бертс тут совершенно ни при чем, то столько же доверия возникло и к другим ее откровениям. Короче, бедняжку связали (она впала в настоящее буйство) и увезли на машине «Скорой помощи», которая в кои-то веки приехала и впрямь очень скоро.
Полиция пыталась разыскать молодую женщину, предположительно, русскую, которую чечени взял в заложницы вместе с Клоди Бертс, однако она исчезла бесследно, и никто в Мулене ничего о ней не мог сказать. В том числе и мсье Брюн, само собой разумеется.
Пропал невесть куда и Жильбер, так что Жаклин, которая вернулась от сына из Аржентоя и рассчитывала найти мужа дома, немало бранилась, забыв привычную сдержанность, и делала недвусмысленные намеки на его старинную дружбу с Жани Феранде. Впрочем, Жани, по слухам, уехала в Нант, так что, может статься, и Жильбера стоило бы поискать там же. Однако полиции было совершенно не до него, потому что убийство русской проститутки и террориста чечени целиком поглотило их внимание.
Вот и все, о чем рассказал мсье Брюн. О Максвелле он больше не обмолвился ни словом, да я и не спрашивала. Какое-то время у меня еще теплилась надежда, что он объявится. Даже гулять с Шанталь (а я просто-таки с головой окунулась в обязанности добровольной нянюшки – прежде всего потому, что одна только малышка Шанталь ни о чем не пыталась, как бы невзначай, меня выспросить и не поглядывала на меня испытующе) я ходила почему-то только в Аллеи, причем пройти туда норовила по улице Монторгей… Но Максвелл словно в воду канул. Я просматривала газеты, я слушала все сообщения в новостях… Однако о находке картины Давида не прозвучало ни слова, ни полслова – и в конце концов я пришла к выводу, что все мы ошиблись. Ошиблась я, подумав, что труба с картиной встроена Гийомом в светильник. Ошиблась и Клоди, когда решила, что Гийом нашел картину, а потом спрятал ее не в своем доме, а в подвале Брюнов, замаскировав под держак для крючьев. Там висела какая-то обычная труба, которую сорвал Максвелл, чтобы выбраться из подвала, понимая, что не может рассчитывать ни на кого, кроме себя. С чего я, в самом деле, взяла, что в трубе находится картина? Да просто потому, что он появился на крыльце дома Брюнов так эффектно с этой трубой…
Полиция пыталась разыскать молодую женщину, предположительно, русскую, которую чечени взял в заложницы вместе с Клоди Бертс, однако она исчезла бесследно, и никто в Мулене ничего о ней не мог сказать. В том числе и мсье Брюн, само собой разумеется.
Пропал невесть куда и Жильбер, так что Жаклин, которая вернулась от сына из Аржентоя и рассчитывала найти мужа дома, немало бранилась, забыв привычную сдержанность, и делала недвусмысленные намеки на его старинную дружбу с Жани Феранде. Впрочем, Жани, по слухам, уехала в Нант, так что, может статься, и Жильбера стоило бы поискать там же. Однако полиции было совершенно не до него, потому что убийство русской проститутки и террориста чечени целиком поглотило их внимание.
Вот и все, о чем рассказал мсье Брюн. О Максвелле он больше не обмолвился ни словом, да я и не спрашивала. Какое-то время у меня еще теплилась надежда, что он объявится. Даже гулять с Шанталь (а я просто-таки с головой окунулась в обязанности добровольной нянюшки – прежде всего потому, что одна только малышка Шанталь ни о чем не пыталась, как бы невзначай, меня выспросить и не поглядывала на меня испытующе) я ходила почему-то только в Аллеи, причем пройти туда норовила по улице Монторгей… Но Максвелл словно в воду канул. Я просматривала газеты, я слушала все сообщения в новостях… Однако о находке картины Давида не прозвучало ни слова, ни полслова – и в конце концов я пришла к выводу, что все мы ошиблись. Ошиблась я, подумав, что труба с картиной встроена Гийомом в светильник. Ошиблась и Клоди, когда решила, что Гийом нашел картину, а потом спрятал ее не в своем доме, а в подвале Брюнов, замаскировав под держак для крючьев. Там висела какая-то обычная труба, которую сорвал Максвелл, чтобы выбраться из подвала, понимая, что не может рассчитывать ни на кого, кроме себя. С чего я, в самом деле, взяла, что в трубе находится картина? Да просто потому, что он появился на крыльце дома Брюнов так эффектно с этой трубой…
Короче, а был ли мальчик-то? Может, мальчика-то никакого и не было?
Похоже, что так.
Я думаю обо всем этом в тысячный, должно быть, раз, ожидая автобуса на стоянке близ Гранд-Опера (и он приходит тютелька в тютельку без четверти шесть), и во время часового пути до первого терминала аэропорта Шарль де Голль, откуда улетают самолеты авиакомпании Люфтганза, и потом, во время полета, вяло жуя уже знакомые мне крохотные рогалики и запивая их минералкой. Думаю и спустя час, уже в аэропорту Франкфурта.
На сей раз у меня гораздо больше времени между рейсами, аж два часа, и я вполне могла бы схватить такси и смотаться в город, посмотреть, что это за Франкфурт и что это за Майн. Однако я никуда не еду. Не потому, что боюсь опоздать или денег жалко (и евро, и доллары у меня, кстати, еще остались), – нет. Просто ничего не хочется. Вот и сижу я в уголке шумного кафе под названием «Weise Rabe» [48]. Не представляю, что сие означает, я не понимаю по-немецки, но на вывеске нарисована очень важная ворона, так что, наверное, название каким-то образом связано с ней. Сижу, стало быть, бездумно смотрю на посетителей, слушаю немецко-английско-французские объявления о прибытии и отбытии рейсов, клюю носом (ночь я практически не спала, так боялась проспать – у меня мания недоверия к будильникам) и втихомолку браню нижегородское представительство компании Люфтганза.
Нет, ну что такое, в самом деле! Зачем они дали мне билет на самолет до Франкфурта с таким безумным временным отрывом от рейса, на котором я полечу в Нижний? За это время объявили, между прочим, о прибытии еще одного самолета из Парижа. Почему бы мне было не лететь на нем? И сама выспалась бы, и добрых людей не перебудила. Брюны ведь, разумеется, встали помахать мне на прощание: дамы в ночных рубашках, мсье в пижаме под ночными халатами. Спала только Шанталь. Слава богу, хоть ее не потревожили, а то я вообще чувствовала бы себя последней нахалкой. Единственное, что меня слегка утешило, это то, что, уже захлопнув за собой тяжеленную брюновскую дверь и загружаясь в лифт, я услышала, как в квартире залился телефон. Какая-то нечистая сила решила непременно пообщаться с Брюнами в полшестого утра. То есть они так и так проснулись бы. От этого открытия моя больная совесть слегка утихомирилась.
Смотрю на часы. Регистрацию на мой рейс объявят еще через двадцать минут. С ума сойти, честное слово!
Устала я от шума, от аэропорта, от беспрестанно звучащих объявлений и музыкальных трелей, которые их сопровождают, от разноголосых звонков портаблей тут и там… Господи, какую только музыку для них не приспособили, не изуродовали! Есть даже анекдот на эту тему. Один браток спрашивает другого, знает ли он, кто такой Моцарт. Конечно, знаю, отвечает братила, это, типа, тот парень, который пишет музыку для наших мобильников.
Вот, кстати, о мобильниках. У кого-то трезвонит в кармане гнусавейшая мелодия, ну просто мрак! А потом слышится сиплое восклицание:
– А бьенто! Чмок!!!
И снова музыка, и снова этот разухабистый вопль:
– А бьенто! Чмок!!!
Что за безобразие? Я озираюсь. Даже подозрительно поглядываю на нарисованную ворону: уж не из ее ли клюва вырываются эти совершенно неприличные звуки:
– А бьенто! Чмок!!!
Люди вокруг тоже начинают посматривать друг на друга возмущенно, и, что характерно, их глаза почему-то все чаще обращаются ко мне.
И тут до меня доходит…
Матушка Пресвятая Богородица! Да ведь это орет мой клоун Ша! Вернее, не мой, а Лелькин, но это уже вторично. Ну конечно, я ведь сдала в багаж только чемодан, а сумку с игрушками и самыми ценными подарочками (вино, моцарелла, клоун Ша) взяла с собой. И, видимо, нажала ненароком то ли на нос, то ли на голову, то ли на ладошки этого клоуна. Вот он и заорал нечеловеческим голосом.
Поскорей расстегиваю «молнию», начинаю лихорадочно ковыряться в сумке. Елки, что-то в таком роде со мной уже было. И, что характерно, в этом же самом аэропорту… Что и говорить, судьба, совсем как авторы дамских романов, обожает кольцевую композицию!
А, вот она, коробка с клоуном Ша… Надо поскорей вырубить этого хулигана…
Секундочку. А как это сделать? Коробка плотная, картонная, она запечатана и оклеена сверху блестящей пленкой. То есть надо сначала снять всю эту сбрую, чтобы добраться до клоуна Ша. Вот интересно, как я умудрилась нажать на его руки или голову (или что там игрушку включает?), если до него совершенно невозможно добраться?
О господи, он опять поет! И опять орет:
– А бьенто! Чмок!
С силой ударяю кулаком по коробке. Напрасно! В панике озираюсь, чтобы попросить у официанта нож или ножницы: скорей взрезать коробку, вырубить Ша и избавиться от осуждающих взоров, которыми обливают меня добропорядочные немцы и прочие нацмены…
– Помочь? – слышится рядом мужской голос, и я вскидываю испуганные глаза.
Человек в шляпе, надвинутой на лоб, мгновение смотрит на меня, высокомерно подняв брови, потом вынимает руку из кармана. В руке у него что-то черное, плоское. Он протягивает руку к коробке… и клоун Ша послушно затыкается, как тот фонтан, о котором давно и живописно написано Козьмой Прутковым.
Господи, да ведь Ша – радиоуправляемая игрушка, его можно выключить с помощью пульта. Как это мне в голову не пришло… А кстати, где пульт от моего клоуна?
– Возьми, – говорит мужчина, который так своевременно пришел мне на помощь. – Ты забыла пульт у Брюнов. Николь просила непременно отдать его тебе.
Тупо смотрю в его темные, совершенно неоперенного цвета глаза. Выражение их, кстати, тоже невозможно понять.
– А откуда ты узнал про пульт?
– Угадай с трех раз!
Я молчу.
– Позвонил Брюнам, само собой, – высокомерно разъясняет он. – Вечером приехал наконец из Дижона, а рано утром позвонил. Они сказали, что ты буквально несколько минут назад отправилась в аэропорт. Николь, кстати, и сказала, что ты забыла пульт.
– Ты что, отправился вслед за мной во Франкфурт, чтобы отдать мне пульт? – Я пытаюсь шутить, но, кажется, не очень удачно.
– Вот именно, – хмуро кивает он. – Честно говоря, я прилетел через час после тебя и уже отчаялся, шатаясь по этому безумному аэропорту. Никак не мог тебя найти. Потом решил попросить помощи у клоуна Ша – и получилось, гляди-ка!
Честно говоря, у него тоже не самые удачные шутки. И вообще, вид такой злой…
Я его боюсь. Боюсь смотреть на него, боюсь говорить с ним. Но молчать еще страшней, поэтому решаюсь спросить:
– А… что-нибудь слышно о Жани? О Филиппе? Я слышала, Жильбер пропал…
– Да, он уехал. Видишь ли, он побоялся, что именно на него падет подозрение в убийстве Лоры. Клоди что-то там кричала про туфельку, которую он искал в саду Жани… Ты понимаешь, о чем речь. Но убийцу уже не ищут.
– Почему? А, ну понятно, Клоди ведь призналась…
– Клоди тут ни при чем.
– Как? Значит, все-таки Жани…
– И она ни при чем. Проведена экспертиза, выяснилось, что Лора умерла совершенно случайно.