— Генри! — крикнул я громко.
И побежал стучаться к миссис Гутьеррес.
Она открыла дверь, увидела меня и разрыдалась. Глядела на мое лицо, а слезы так и катились по ее щекам. Протянув пахнущую маисовыми лепешками руку, она погладила меня по лицу.
— О бедный, бедный! Входи, ox, ox! Бедный! Садись, садись. Есть хочешь? Сейчас принесу. Нет, садись, садись. А кофе хочешь? Да? — Она принесла мне кофе и вытерла глаза.
— Бедная Фанни! Бедный Чокнутый! Что?
Я развернул газету и, держа перед ее глазами, показал объявление.
— Не читаю inglese, — попятилась она.
— И не надо! — сказал я. — Не помните? Фанни не приходила к вам звонить с этой газетой?
— Нет, нет! — И тут же краска залила ее лицо — она вспомнила! — Estupido![153] Si! Приходила! А куда звонила, не знаю!
— Она долго говорила, много?
— Долго. — Миссис Гутьеррес приходилось переводить в уме каждое мое слово, но вот она энергично затрясла головой. — Si! Долго. Долго смеялся. Она так смеялся и говорил, говорил и смеялся!
«Смеялась, приглашая к себе Ночь, Бесконечность и Вечность», — подумал я.
— И держала в руках эту газету?
Миссис Гутьеррес повертела газету, словно это была китайская головоломка.
— Может, si, может, no. Эту ли, другую ли? Не знаю. А Фанни теперь у Бога.
Чувствуя, что потяжелел втрое, я повернулся и, держа в руке сложенную газету, прислонился к двери.
— Хотел бы и я там оказаться, — сказал я. — Можно от вас позвонить?
По наитию я не стал набирать номер «Зеленой зависти», указанный в объявлении. Я подсчитал узелки, завязанные Генри на шнурке, и набрал получившийся номер.
— Издательство «Янус», — ответил гнусавый голос. — «Зеленая зависть». Не вешайте трубку.
Аппарат уронили на пол. Я услышал, как тяжелые шаги прошаркали по сугробам скомканных бумаг.
— Сработало! — заорал я, испугав бедную миссис Гутьеррес, она даже отшатнулась от меня. — Номер совпал! — прокричал я выпуску «Зеленой зависти», который держал в руке.
Для чего-то Генри узелками обозначил на своем памятном шнурке номер издательства «Янус».
— Алло, алло! — звал я трубку.
Но слышно было только, что в далекой редакции «Зеленой зависти» дико визжит какой-то маньяк, прикованный рехнувшимися, бешено бренчащими гитаристами к электрическому стулу. А два гиппопотама с носорогом, отплясывая в сортире фанданго, пытаются заглушить их музыку. В этом бедламе кто-то упорно стучал на машинке. А кто-то наигрывал на гармошке под барабан.
Подождав минуты четыре, я грохнул трубку на рычаг и в неистовстве ринулся к дверям.
— Мистер, — закричала миссис Гутьеррес, — почему так волнуешься?
— Почему, почему! Заволнуешься тут! — надрывался я. — Кто-то бросает трубку и больше не подходит к телефону, а у меня нет денег, чтобы добраться до этой сволочной редакции, она где-то в Голливуде, и звонить снова нет смысла — трубка-то снята, а время поджимает, и еще Генри пропал! Неужели он умер, черт побери?
«Не умер, — должна была сказать миссис Гутьеррес, — просто спит».
Но она ничего не сказала, и я, мысленно поблагодарив ее за это, вынесся вихрем в холл, не зная, куда бежать. Даже на то, чтобы доехать до Голливуда на несчастном красном трамвае, денег у меня не было. Я…
— Генри! — крикнул я в лестничный пролет.
— Да? — отозвался голос.
Я повернулся как ужаленный и вскрикнул. Передо мной была темнота.
— Генри! Это…
— Я, — сказал Генри и выступил в едва заметное пятно света. — Уж если Генри решил спрятаться, так он спрячется как следует, его никто не найдет. Этот мистер Подмышки опять был здесь. Думаю, он знает, что мы знаем обо всей этой каше. Я услышал, как он крадется по крыльцу под моим окном. Все бросил как попало и сбежал. Ты нашел, что я бросил?
— Да. Трость и шнур с узелками — догадался, что они означают номер телефона.
— Хочешь, расскажу про эти узелки и этот номер?
— Хочу, конечно.
— За день до того, как Фанни ушла от нас навсегда, услышал я, как в коридоре кто-то плачет. Она стояла у моей двери. Я открыл — пусть, думаю, вся эта печаль ко мне войдет. Нечасто я встречал ее наверху, она же не могла подниматься, для нее это смерть была! «Я не должна была этого делать!» — плачет она. «Я сама во всем виновата», — только и повторяет. «Вот, Генри, возьми это барахло и побереги его, — говорит. — Какая же я дура». И сует мне старые пластинки и какие-то газеты. «Это очень важно», — говорит. Ну а я подумал: «Что за черт?» Но поблагодарил, все взял, а она так и пошла к себе вниз, плачет в голос и твердит: «Какая я дура». Эти газеты и пластинки я сунул куда-то и думать о них забыл. А вот когда Фанни отпели, похоронили и в землю зарыли, я раз утром наткнулся рукой на эти паршивые бумаги и думаю: «Что это еще такое?» Позвал миссис Гутьеррес и спрашиваю ее по-английски и по-мексикански: «Что это?» Она эти газеты просмотрела и увидела, что в пяти разных номерах одни и те же слова обведены чернилами. И номер телефонный всюду указан одинаковый. Ну я и начал гадать, с чего бы это Фанни так горько плакала и что это за номер, вот и завязал узелки. А потом позвонил. Ты звонил?
— Да, Генри, — подтвердил я. — Я нашел одну такую газету у Фанни в квартире. Что же ты мне раньше про них не говорил?
— А зачем? Я думал, это глупость какая-то. Дамские штучки. А ты-то прочел газету? Мне миссис Гутьеррес прочитала, плохо, но прочла вслух. Я только смеялся. «Боже, — думал я, — ну и чушь собачья!» Только теперь я думаю по-другому. Кто-то прочел этот бред и клюнул?
— Фанни клюнула, — с трудом выговорил я.
— Ну а скажи мне, когда ты набрал этот чертов номер, какой-то сукин сын снял трубку, ответил, собрался кого-то позвать и больше не вернулся?
— Все точно так, тот же сукин сын, — сказал я.
Генри начал подталкивать меня к открытой двери своей комнаты, будто я тоже был слепой. Я не протестовал.
— Как же у них дела идут в этой газете? — подивился он.
Мы уже приблизились к его двери.
— Думаю, когда тебе на все наплевать, — сказал я, — деньги к тебе сами плывут.
— Точно! Со мной всегда была одна беда — мне до всего есть дело. Вот ко мне деньги и не плыли. Ну и не надо! У меня и так наличных денег полно…
Он замолчал, услышав, как я втянул в себя воздух.
— Вот, вот, так дышит тот, кому хочется одолжить мои накопленные денежки! — улыбнулся он, спокойно кивнув.
— Только если ты поедешь со мной, Генри. Поможешь найти негодяя, издевавшегося над Фанни.
— Подмышки?
— Подмышки!
— Мой нос к твоим услугам. Пошли.
— Нам нужны деньги на такси, Генри. Надо сэкономить время.
— В жизни не ездил на такси, зачем оно мне теперь?
— Нам нужно успеть в эту редакцию, пока она не закрылась. Чем скорее мы все выясним, тем спокойнее можно будет действовать. Я не желаю больше всю ночь тревожиться, как ты тут, и трястись за самого себя в своей лачуге.
— У Подмышек острые зубки, да?
— Да уж, в этом лучше не сомневаться.
— Пошли! — Генри, улыбаясь, обошел свою комнату. — Поищем-ка, где слепой прячет денежки. А по всей комнате! Дать восемьдесят баксов?
— Нет, что ты!
— Шестьдесят? Сорок?
— Двадцать-тридцать хватит за глаза!
— Ладно. — Генри остановился, захрюкал, засмеялся и вытащил из бокового кармана брюк толстую пачку денег. И стал отсчитывать бумажки.
— Вот сорок баксов!
— Скоро отдать не смогу, учти.
— Ну, если мы отыщем этого гада, который насмерть напугал Фанни, ты мне ни цента не будешь должен. Держи деньги! Захвати мою трость. Запри дверь — и вперед! Поехали, найдем идиота, который снимает трубку и отправляется в отпуск.
В такси Генри улыбался всем запахам и ароматам, хотя откуда они исходят, не видел.
— Шикарно! Ни разу не нюхал такси! А это наше новенькое и едет быстро.
Я не смог удержаться и спросил:
— Генри, как ты умудрился скопить столько денег?
— Понимаешь, я играю на скачках, хотя лошадей не вижу, не трогаю и даже не могу их понюхать. У меня там друзья завелись. Они прислушиваются и делают ставки. Знаешь, я больше ставлю и меньше проигрываю, чем зрячее дурачье. Так денежки и копятся. Когда набирается слишком много, я хожу к кому-нибудь из этих противных леди в бунгало рядом с нашим домом. Все говорят, что они противные. Но мне-то плевать. Все равно ничего не вижу — слепой. Так что вот так. Где мы?
— На месте, — объяснил я.
Мы остановились в захудалой части Голливуда, южнее бульвара, в переулке за каким-то зданием. Генри потянул носом.
— Это не Подмышки, но кто-то из таких же. Держи ухо востро.
— Сейчас вернусь.
Я вышел из машины. Генри остался на заднем сиденье — глаза безмятежно закрыты, трость на коленях.
— Буду прислушиваться к счетчику, чтобы не бежал слишком быстро.
— Буду прислушиваться к счетчику, чтобы не бежал слишком быстро.
Сумерки уже успели уступить место темному вечеру, пока я, шагая по переулку, разыскал вход в здание, над задними дверями которого красовалась наполовину потухшая неоновая вывеска с изображением двуликого бога Януса, глядящего в разные стороны. Одно из его лиц было почти смыто дождем, да и второе вот-вот должна была постичь та же участь.
«Даже у богов, — подумал я, — выдаются неудачные годы».
Извиняясь и прося прощения, я пробирался вверх по лестнице мимо молодых, но со старыми лицами парней и девушек, скорчившихся на ступеньках, как побитые собаки; все курили, и никто не обращал на меня внимания. Наконец я поднялся на верхний этаж.
Помещение редакции, казалось, не убирали со времен Гражданской войны. Весь пол, каждый его дюйм, был завален, засыпан, забросан бумагами. На столах и подоконниках лежали сотни пожелтевших, пожухлых старых газет. А три корзины для мусора пустовали. Те, кто швырял в них скомканную бумагу, видно, всякий раз промахивались, и таких промахов было не меньше десятков тысяч. Я шел через это бумажное море, доходившее мне до щиколоток, давя старые сигары, окурки и, судя по хрусту их крошечных ребер, тараканов. Под заваленным бумажными сугробами столом я увидел брошенную телефонную трубку, взял ее и послушал.
Я подумал, что услышу, как шумят машины под окнами миссис Гутьеррес. Балда! Она-то уж, наверно, давно повесила свою трубку.
— Благодарю, что подождали, — сказал я.
— Эй вы, что надо? — спросил кто-то.
Я повесил трубку и обернулся.
Через бумажное море ко мне продвигался высокий костлявый мужчина, на кончике его длинного худого носа висела прозрачная капля. Желтые от никотина глаза осмотрели меня с ног до головы.
— Я звонил сюда полчаса назад, — кивнул я на трубку. — Только что закончил разговаривать сам с собой.
Он уставился на телефон, поскреб в затылке, и наконец до него дошел смысл моих слов. Изобразив слабое подобие улыбки, он протянул:
— Во-от гадство!
— Точно то же подумал и я.
Я заподозрил, что он гордится тем, как пренебрегает телефоном, — куда эффектней самому сочинять новости.
— Слушай, парень, — сказал мужчина, которого осенила новая идея — видно, он был из тех сообразительных, кто вытаскивает мебель из дому, когда ему нужно загнать в хлев коров. — А ты, случаем, не из легавых?
— Нет, я пудель.
— Что, что?
— Помнишь фильм «Пара черных ворон»?
— Что?
— Шел в двадцать шестом году. Там еще двое белых толкуют о пуделях? Ладно! Забудь! Это ты писал? — И я протянул ему страницу «Зеленой зависти» с грустнейшим призывом в самом низу.
Он прищурился на газету.
— Черт, нет, не я. Но все по закону. Это прислали.
— А тебе не пришло в голову, что может натворить такое объявление?
— О чем ты говоришь? Мы же их не читаем, станем мы! Печатаем, и делу конец. У нас свободная страна, верно? Ну-ка дай взглянуть. — Он выхватил газету и, шевеля губами, стал читать. — Ах это! Черт! Здорово! Вот хохма, да?
— И тебе невдомек, что кто-то мог прочесть эту гнусь и решить, что это правда про него?
— Им же хуже. Слушай, парень, а катился бы ты отсюда вон! И без тебя тошно! — Он сунул мне в руку газету.
— Без домашнего телефона этого шутника я не уйду!
Он остолбенел, заморгал глазами, потом расхохотался.
— Да это секретная информация. Никому знать не положено. Хочешь ему написать — пожалуйста. Мы перешлем. Или он зайдет, сам заберет.
— Но мне надо срочно. Тут один человек умер, и… — Однако завод у меня вдруг кончился. Я снова глянул на окружавшее нас бумажное море и, еще ни о чем толком не помышляя, вынул из кармана коробок спичек.
— Как у вас тут насчет пожароопасности? — спросил я.
— Какая еще пожароопасность? Иди ты к чертовой матери! — Он обвел горделивым взглядом вороха бумаги годичной давности, пустые банки из-под пива, брошенные прямо на пол бумажные стаканчики, старую обертку от гамбургеров. Его прямо-таки распирало от самодовольства. Глаза заискрились, когда его взгляд упал на картонки от молока, стоящие на подоконниках и активно вырабатывающие пенициллин, рядом с ними валялись кем-то сброшенные мужские трусы — завершающий штрих в этом хаосе.
Я чиркнул спичкой, чтобы привлечь его внимание.
— Эй! — воскликнул он.
Я задул первую спичку, показывая ему, какой я покладистый, но, поскольку никакого желания помочь он так и не выказывал, я зажег вторую.
— А что, если я случайно уроню ее на пол?
Он снова окинул взглядом пол. Бумажное море шуршало и ласкало его щиколотки. Урони я спичку, и огонь доберется до него в считаные секунды.
— Не посмеешь ты бросить, — сказал он.
— Да? — Я задул эту спичку и зажег третью.
— Ну и чувство юмора у тебя! Сволочное!
Я уронил спичку.
Он завопил и подпрыгнул.
Я наступил на пламя, прежде чем оно успело распространиться.
Он набрал полную грудь воздуха и разразился руганью:
— Катись отсюда к чертовой матери! Катись, говорю!
— Подожди! — Я зажег последнюю спичку и, пригнувшись над ней, чтобы не погасла, пристально следя за огоньком, придвинулся вплотную к куче, в которой было не меньше полутонны рукописей, визитных карточек, разорванных конвертов.
Я прикоснулся спичкой к куче в нескольких местах, и бумага загорелась.
— Черт тебя подери! Чего ты хочешь?
— Всего лишь номер телефона. Ничего больше. Заметь, я даже адреса не прошу, так что увидеть этого типа, выследить его я не смогу. Но если ты, ублюдок, не скажешь мне номер его телефона, я все тут спалю к чертям собачьим.
С удовольствием я услышал, что голос у меня звучит громче обычного децибел на десять. Это Фанни бушевала у меня в крови. Множество других умерших кричали вместе со мной, всем им хотелось вырваться наружу.
— Давай номер! Сейчас же! — закричал я.
Огонь начал расползаться.
— Вот дерьмо! Затопчи огонь, дам я тебе этот проклятый номер!
Я начал отплясывать на горящей бумаге, заструился дым, и к тому времени, как мистер Янус, редактор, два лика которого смотрели в разные стороны, разыскал номер, записанный в его блокноте, пожар закончился.
— Держи, будь ты проклят. Вот этот несчастный номер: Вермонт, четыре-пять-пять-пять. Записал? Четыре-пять-пять-пять.
Я зажег еще одну, уже самую распоследнюю спичку, вчитываясь в карточку, которую он сунул мне под нос.
«Кто-то, кто любил тебя», — значилось на ней и номер телефона.
— Ну! — завизжал редактор.
«Фанни, — подумал я, — теперь его песенка спета».
Видно, я произнес эти слова вслух, потому что лицо редактора вспыхнуло и он обдал меня слюной.
— Чего ты добиваешься?
— Чтобы меня убили, — ответил я, сбегая вниз.
— Надеюсь, так и будет! — крикнул он мне вслед.
Я открыл дверцу такси.
— Счетчик тикает как бешеный, — сообщил Генри с заднего сиденья. — Хорошо, что я богатенький.
— Сейчас я вернусь.
Я знаками попросил шофера подъехать к телефонной будке на углу, а сам бросился к ней бегом. У меня долго не хватало духу набрать номер, боялся — вдруг действительно ответят!
А что можно сказать убийце, если звонишь ему в такое время, когда ужинать пора?
Я набрал номер.
«Кто-то, кто любил тебя давным-давно».
Ну кто бы стал отвечать на такой дурацкий призыв?
Да любой, если бы увидел эти слова в трудную минуту. Голос из прошлого, он напоминает о знакомых прикосновениях, теплом дыхании у твоего уха, о страсти, поражающей, как удар молнии. Кто из нас устоит, услышав этот голос в три утра? А может, вспомнишь об этом призыве, когда проснешься в полночь, разбуженный чьим-то плачем, и окажется, что плачешь ты сам, слезы льются по твоим щекам, а ты даже не заметил, что ночью тебе приснился дурной сон.
«Кто-то, кто любил тебя…»
«Где сейчас она? Где он? Неужели еще жив? Быть того не может! Столько времени прошло. Тот, кто любит меня, неужели он где-то живет и дышит? А вдруг? Не позвонить ли? Я ведь тут, попробую».
Я три раза набрал номер, потом вернулся и сел рядом с Генри на заднее сиденье — он все еще слушал счетчик.
— Не расстраивайся, — сказал он. — Счетчик меня не волнует. На меня еще лошадок хватит, так что денежки не уйдут. Иди, дитя, позвони еще раз.
И дитя пошло.
На этот раз где-то далеко-далеко, как мне показалось — в неведомой стране, трубку снял тот, кто сам назначил себе день похорон.
— Да? — проговорил голос.
Я замер, но наконец выдавил:
— Кто это?
— Ну, если вопрос стоит так, то кто это? — тот же осторожный голос.
— Почему вы так долго не подходили к телефону? — Я слышал шум проезжающих машин на том конце провода.
Значит, это автомат в каком-нибудь переулке. «Черт! — подумал я. — Он поступает так же, как я. Пользуется ближайшей платной уличной будкой как своим номером».