— Генри? Величайший слепой в мире?
— На все времена, — подтвердил я.
53Я постоял перед дверью Крамли, и она открылась.
Я постоял на берегу возле дома Констанции Раттиган, и она вышла из моря.
И вот теперь я шел, стараясь быть незамеченным, по бесковровым половицам старой многоэтажки, где сам когда-то жил без гроша в кармане, глядел в потолок, прозревая свои будущие фантазии, и где меня ждал чистый лист, заправленный в портативную «Смит-Корону»[331].
Я остановился перед дверью Генри и почувствовал, как быстро забилось мое сердце, потому что там, за дверью, была комната, где умерла моя дорогая Фанни; и вот теперь я вернулся сюда впервые с тех далеких печальных дней, когда нам, закадычным друзьям, казалось, что мы будем вечно жить вместе.
Я постучался.
И услышал постукивание трости и приглушенное покашливание. Заскрипели половицы.
Я услышал, как Генри коснулся своим темным лбом внутренней стороны двери.
— Я узнаю этот стук, — прошептал он.
Я снова постучал.
— Черт меня подери!
Дверь резко распахнулась.
Невидящие глаза Генри смотрели в никуда.
— Дай-ка мне сделать глубокий вдох.
Он вдохнул. Я выдохнул.
— Господи боже! — Голос Генри дрожал, как пламя свечи при легком ветерке. — Мятная жвачка. Это ты!
— Это я, Генри, — с нежностью проговорил я.
Его руки ощупью потянулись вперед. Я схватил его за обе ладони.
— Господи, сынок, как хорошо, что ты зашел! — вскричал он.
Он схватил и сжал меня в объятиях, потом вдруг опомнился и отступил.
— Прости…
— Что ты, Генри! Обними меня снова.
И он снова стиснул меня в долгих объятиях.
— Где ты был, мой мальчик, о, где ты был так долго, а Генри тут один, в этом проклятом огромном доме, который скоро пойдет под снос.
Он повернулся, подошел к креслу, сел, нашел и ощупал руками два стакана.
— Этот, кажется, чистый, а?
Я посмотрел и кивнул, потом спохватился и сказал:
— Ага.
— Не хочу передавать тебе микробы, сынок. Ну-ка посмотрим. Ага!
Он резко выдвинул ящик стола и извлек оттуда большую бутылку отличного виски.
— Ты это пьешь?
— С тобой — да.
— Вот это дружба!
Он налил и протянул стакан в пустоту. Но стакан почему-то попал прямо мне в руку.
Мы подняли стаканы навстречу друг другу, и по черным щекам Генри потекли слезы.
— А ты и не знал, что черный слепой может плакать, верно?
— Теперь знаю, Генри.
— Дай-ка взглянуть. — Он наклонился и провел рукой по моей щеке. Затем облизнул палец. — Соленая водичка. Черт! Да ты такой же слюнтяй, как и я.
— На все времена.
— Оставайся таким, сынок. Так где же ты был? Жизнь била тебя? Что привело тебя сюда?.. — Он внезапно замолк. — О, какие-то неприятности?
— И да и нет.
— Но в основном да? Это нормально. Когда ты вылетел на волю, я знал, что скоро ты не вернешься. То есть если рассматривать слона с головы, а?
— Если рассматривать слона с хвоста — тоже.
— Почти угадал. — Генри засмеялся. — Господи, как хорошо слышать твой голос, сынок. Я всегда считал, что от тебя хорошо пахнет. Я хочу сказать, если и существовало когда-нибудь воплощение невинности, то это был ты, жевавший по две мятные пластинки сразу. Что же ты стоишь? Присядь. Позволь рассказать о моих тревогах, потом расскажешь мне о своих. Венисовский причал снесли, трамвайные пути убрали, все уничтожили. На следующей неделе снесут и этот дом. Куда бегут крысы? Как нам покинуть корабль без спасательных шлюпок?
— Ты серьезно?
— Они наняли термитов, работающих там, внизу, круглосуточно. На крыше — динамитная команда, в стены вгрызаются гоферы и бобры, а шайка трубачей, разучивающих «Иерихон, Иерихон»[332], репетируют рядом с домом, чтобы все это поскорее рухнуло. Куда мы катимся? Мало нас осталось. Умерла Фанни, Сэм спился и умер, а Джимми утонул в ванне, и почти сразу все почувствовали, что их обвела вокруг пальца — как ты бы сказал, подтолкнула под локоток — старушка Смерть. Незаметно подкралась печаль, и этого хватило, чтобы в одно мгновение опустошить многолюдный дом. Стоит запустить одну больную мышь, и начнется мор, это уж точно.
— Неужели все так плохо, Генри?
— Все хуже и хуже, но ничего. В любом случае пора двигаться дальше. Я всегда говорил: каждые пять лет бери зубную щетку, покупай новые носки — и вперед. У тебя нет на примете местечка для меня? Знаю, знаю. Там вокруг одни белые. Но я же слепой, черт возьми, так какая им разница?
— Есть свободный уголок в гараже, где я стучу на машинке. Он твой!
— Бог, Иисус и Святой Дух явились мне разом.
Генри откинулся в кресле и ощупал свои губы.
— Это улыбка или улыбка? Я останусь всего на пару деньков! — добавил он быстро. — Потом этот негодяй, муж моей сестры, приедет за мной из Нового Орлеана и отвезет домой. Так что я избавлю тебя от своей персоны…
Он перестал улыбаться и наклонился ко мне.
— Опять попал в дурные места? Там, в большом мире?
— Не совсем, Генри, но что-то вроде того.
— Надеюсь, не совсем дурные.
— Хуже, — сказал я, выдержав паузу. — Ты не мог бы пойти со мной прямо сейчас? Мне очень неприятно дергать тебя, Генри. И прости, что вытаскиваю тебя на улицу среди ночи.
— Ничего, сынок, — тихо усмехнулся Генри, — ночь, день: я что-то слышал об этом в детстве.
Он встал и пошарил вокруг рукой.
— Погоди, — сказал он, — найду палку. Чтобы видеть.
54Крамли, слепой Генри и я пришли на кладбище в полночь.
Я в нерешительности остановился, внимательно глядя на ворота.
— Он там. — Я кивнул в сторону могил. — В ту ночь Человек-чудовище побежал туда. Что делать, если встретим его?
— Не имею ни малейшего понятия.
Крамли зашел в ворота.
— Черт! — произнес Генри. — Почему бы нет?
И тоже пошел, оставив меня позади, во тьме, на пустынном тротуаре.
Я догнал их.
— Подождите-ка, дайте принюхаться. — Генри сделал глубокий вдох и выдохнул. — Ага. Точно, кладбище!
— Это тебя беспокоит, Генри?
— Черт возьми, — сказал Генри, — мертвые не кусаются. Это из-за живых я теряю сон. Хочешь знать, откуда мне известно, что это не просто старый сад? В садах полно разных цветов, смесь запахов. А на кладбищах? В основном туберозы. С похорон. Всегда ненавидел похороны из-за этого запаха. Ну как я вам, детектив?
— Класс, но… — Крамли отвел нас подальше от света. — Если торчать здесь, кто-нибудь решит, что мы торопимся в могилу, и сделает свое дело. Шевелитесь!
И Крамли быстро зашагал среди тысяч молочно-белых надгробий.
«Человек-чудовище, — подумал я, — где ты?»
Я оглянулся и посмотрел на машину Крамли: она показалась мне дорогим другом, от которого я уходил за тысячи миль.
— Ты еще не сказал, — заговорил Генри, — зачем притащил слепого на кладбище. Тебе нужен мой нюх?
— Ты просто собака Баскервилей, — ответил Крамли. — Сюда.
— Не трогай за живое. У меня собачий нюх, но гордость, как у кошки. Берегись, Смерть.
И он пошел, ведя нас между надгробиями, постукивая тростью направо и налево, словно прогоняя ночь, отбивая от нее большие куски или высекая искры там, где никогда не было ни единой искры.
— Ну как я вам? — прошептал он.
Я стоял рядом с Генри посреди всех этих мраморных плит с именами и датами, понемногу зарастающих травой.
Генри принюхался.
— Кажется, я чую большущий камень. Так. Что тут за азбука Брайля?
Он переложил трость в левую руку, а правая, дрожа, нащупала имя, высеченное над дверью склепа в греческом стиле.
Его пальцы с дрожью очертили «А» и застыли на конечном «Т».
— Знакомое имя. — В его белых, как бильярдные шары, глазах защелкали листки картотеки. — Не покоится ли здесь великий и давно почивший владелец киностудии, той самой, что находится за стеной?
— Да.
— Крикливый тип, сидевший на всех заседаниях, так что никому уже не оставалось места? Тот, что сам готовил себе бутылочки, сам менял себе пеленки, в два с половиной года купил песочницу, в три уволил детсадовскую воспитательницу, в семь отправил десяток мальчишек прямиком к медсестре, в восемь ухаживал за девочками, в девять их имел, в десять приобрел автостоянку, а в двенадцать — киностудию, когда умер его отец, оставив сыну Лондон, Рим и Бомбей? Этот?!
— Генри, — вздохнул я, — ты чудо.
— Жить от этого не легче, — тихо признался Генри. — Что ж.
Он протянул руку, чтобы еще раз нащупать имя и дату под ним.
— Тридцать первое октября тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Хеллоуин! Прошло двадцать лет. Интересно, каково это — так долго быть в мертвецах? Черт. Давайте спросим! Кто-нибудь прихватил инструмент?
— Я взял лом из машины, — сказал Крамли.
— Хорошо… — Генри вытянул вперед руку. — Если только эта дьявольская штуковина не…
Его пальцы дотронулись до двери склепа.
— Святые угодники! — воскликнул он.
Дверь медленно отворилась на смазанных петлях. Никакой ржавчины! Никакого скрипа! Они смазаны маслом!
— Господи Иисусе! Заходи кто хочешь! — Генри живо отошел в сторону. — Раз ты зрячий… иди первым, ладно?
Я коснулся рукой двери, и та открылась, мягко скользнув во тьму.
— Сюда.
Крамли подскочил ко мне, зажег карманный фонарь и ступил в кромешную мглу.
Я пошел за ним.
— Не оставляйте меня здесь, — попросил Генри.
Крамли показал на вход:
— Закрой дверь. Мы же не хотим, чтобы кто-то увидел наш фонарь…
Я помедлил. Столько раз я видел в кино, как двери склепа захлопываются и люди оказываются в ловушке навсегда — кричи не кричи. А что, если там, внутри, стоит Человек-чудовище?..
— Боже! Смотрите! — Крамли толкнул дверь, оставив лишь узкую щелку для воздуха. — Вот.
Он обернулся.
Комната была пуста, если не считать большого каменного саркофага, стоящего посредине. На нем не было крышки. Внутри должен был находиться гроб.
— Черт! — сказал Крамли.
Мы заглянули внутрь. Гроба не было.
— Не говорите мне ничего! — сказал Генри. — Надену-ка я мои черные очки, так лучше чувствуется запах! Вот так!
И пока мы смотрели, Генри наклонился, глубоко втянул в себя воздух, задумался, задержав мысль за темными очками, потом выдохнул, потряс головой, сделал еще один вдох. И просиял.
— Дудки! Нет тут ничего! Верно?
— Верно.
— Арбутнот, где ты? — прошептал Крамли.
— Здесь его нет, — сказал я.
— И никогда не было, — добавил Генри.
Мы быстро взглянули на него. Он кивнул, чрезвычайно довольный собой.
— Никого с таким именем или с любым другим никогда здесь не было. Если б был, я бы почуял, понимаете? Ни чешуйки перхоти, ни ногтя, ни волоска из носа. Здесь нет даже запаха туберозы или ладана. В этом месте, друзья, никогда не лежал мертвец, ни часа не лежал. Нос даю на отсечение!
Ледяной пот заструился у меня по спине, затекая в ботинки.
— Боже, — пробормотал Крамли, — зачем они построили склеп и никого туда не положили, а только сделали вид?
— Может быть, и трупа никогда не было? — предположил Генри. — Что, если Арбутнот не умирал?
— Нет-нет, — сказал я. — Газеты трубили об этом по всему миру, пять тысяч людей пришли на похороны. Я сам там был. Я видел катафалк.
— Что же они тогда сделали с телом? — спросил Крамли. — И для чего?
— Я…
И тут дверь склепа с грохотом захлопнулась!
Генри, Крамли и я закричали от испуга. Я схватился за Генри, Крамли схватил нас обоих. Фонарь упал. Мы с проклятиями наклонились, стукнувшись головами, и у нас перехватило дыхание, ибо мы услышали, как в двери поворачивается ключ: нас заперли. Мы стали обшаривать пол, чуть не подрались из-за фонаря и наконец направили дрожащий луч на дверь в жажде жить, видеть свет, дышать ночным воздухом.
Все втроем мы навалились на дверь.
И — о боже! — она действительно была заперта!
— Господи, как мы выберемся отсюда?
— Нет, только не это, — повторял я.
— Заткнись, — велел Крамли, — дай подумать.
— Думай скорее, — сказал Генри. — Тот, кто нас запер, пошел за подмогой.
— Может, это всего лишь сторож? — предположил я.
«Нет, — подумал я тут же, — это был Человек-чудовище».
— Нет, дай-ка мне фонарь. Ага. Черт! — Крамли посветил фонарем вверх, вокруг. — Все петли снаружи, до них не добраться.
— Что ж, вряд ли здесь есть другие двери, а? — высказался вслух Генри.
Крамли резко направил луч фонаря на его лицо.
— Что я такого сказал? — спросил Генри.
Крамли отвел луч света от его лица и стал обходить склеп, держа перед собой фонарь. Он светил то вверх, то вниз, освещая то потолок, то стены, затем провел лучом вдоль швов каменной кладки и вокруг маленького окошка, такого крохотного, что даже кошка не смогла бы в него пролезть.
— Может, покричать в окно?
— Не хотел бы я встретиться с тем, кто откликнется, — заметил Генри.
Крамли ходил кругами, размахивая фонарем.
— Другая дверь, — бормотал он. — Должна быть другая дверь!
— Должна! — вскрикнул я.
Я почувствовал, как в глазах закипают слезы, а горло пересохло от жестокой засухи. Я представил, как среди могил звучат тяжелые торопливые шаги, как они приближаются, чтобы убить меня, как стремительно надвигаются тени, чтобы задушить меня, они называют меня Кларенсом, они желают мне смерти. Я представил, как распахивается дверь и нас накрывает, захлестывает многотонная волна книг, фотографий и открыток с автографами.
— Крамли! — Я выхватил у него фонарь. — Дай-ка мне!
Осталось только одно место, где мы еще не смотрели. Я заглянул в саркофаг. Вглядевшись, я так и ахнул.
— Смотрите! — сказал я. — Там. Боже, что это? Ямки, зубчики, бугорки. Никогда не видел ничего подобного в могилах. А там, смотрите, на стыке: уж не свет ли оттуда пробивается? Точно, черт! Погодите!
Я вскочил на край саркофага и, удерживая равновесие, взглянул на одинаковые, равномерно расположенные зубцы на дне.
— Будь осторожен! — крикнул мне Крамли.
— Сам будь осторожен!
Я спрыгнул на дно саркофага.
Послышался скрип смазанного механизма. Подо мной пришел в движение какой-то противовес, и комната вокруг закачалась.
Я начал опускаться вниз вместе с полом. Мои ступни утонули во тьме, затем и колени. Крышка стала наклоняться вместе со мной и вдруг остановилась.
— Ступеньки! — воскликнул я. — Лестница!
— Что? — Генри потыкал палкой дно. — Да!
Дно саркофага в горизонтальном положении было похоже на ряд пирамидальных зубцов. Теперь же, когда дно наклонилось, они превратились в удобные ступени, ведущие под могилу.
Я начал торопливо спускаться вниз.
— Пошли!
— Пошли?! — переспросил Крамли. — Ты хоть знаешь, черт возьми, что там внизу?
— А там что, черт возьми! — показал я на захлопнувшуюся входную дверь.
— Проклятье!
Крамли залез на саркофаг и подал руку Генри. Тот подпрыгнул, как кошка.
Я медленно спускался по лестнице, дрожа, и водил фонарем. Генри и Крамли, чертыхаясь и пыхтя, шли следом.
Крышка саркофага плавно переходила внизу в следующий пролет лестницы, уводящий еще на десять футов в глубь катакомбы. Когда Крамли, шедший последним, переступил эту грань, крышка с шорохом поднялась и захлопнулась. Я бросил взгляд на закрывшийся над нами потолок и увидел висящий в полумраке противовес. С обратной стороны исчезнувшей лестницы торчало огромное железное кольцо. Отсюда, снизу, можно было схватиться за кольцо и, используя свой вес, опустить лестницу.
Все это я увидел в одно мгновение.
— Не нравится мне это место! — сказал Генри.
— Тебе-то откуда знать, что это за место? — спросил Крамли.
— И все равно не нравится. Слышишь? — сказал Генри.
Наверху ветер — или что-то другое — бился о входную дверь.
Крамли схватил фонарь и посветил им во все стороны.
— Теперь и мне не нравится это место.
В десяти футах от нас в стене виднелась дверь. Крамли дернул за ручку и что-то проворчал. Дверь открылась. Пропустив Генри между нами, мы с Крамли протиснулись в нее. Дверь захлопнулась за нашими спинами. И мы побежали.
«Прочь от чудовища, — думал я, — или прямо к нему в лапы?!»
— Не смотри! — крикнул Крамли.
— Что ты имеешь в виду: не смотри? — Генри молотил по воздуху своей тростью, стуча ботинками по каменному полу и мечась от стены к стене между нами.
Крамли, бежавший впереди, крикнул:
— Просто не смотри, и все!
Но я, пока мы мчались, натыкаясь на стены, все же разглядел груды костей и пирамиды черепов, разбитых гробов и разбросанных венков, через которые мы с шумом пробирались; загробное побоище; расколотые урны для благовоний, осколки статуй, растерзанные иконы, словно в разгар долгих похоронных торжеств смерть выпустила, прогоняя нас, шрапнель как раз в тот момент, когда мы убегали с одним-единственным фонариком, луч которого отскакивал от зеленовато-замшелых потолков и втыкался в квадратные дыры, где разлагалась плоть и улыбались оскалы черепов.
«Не смотреть? — думал я. — Нет, не останавливаться!» Я едва не толкнул Генри в бок, опьяненный страхом. Он осадил меня, хлестнув тростью, и припустил вперед, как изобличенный злодей.
Мы вслепую переносились из одной страны в другую, от груды костей к грудам жестянок, от мраморных сводов к бетонным, и вдруг очутились на территории старого, немого, черно-белого. Повсюду громоздились коробки с пленками, мелькали имена и названия фильмов.
— Черт, где это мы? — задыхаясь, проговорил Крамли.
— Раттиган! — услышал я свой собственный задыхающийся голос. — Ботуин! Боже мой! Мы же… на «Максимус филмз»! По ту сторону, мы прошли под стеной, сквозь стену!