— Откуда ты только все это берешь? — удивился Крамли.
— Просто вспомнилось, — пожал плечами я.
— Ты просто забит бесполезной информацией.
— Ну, извини, — обиженно сказал я. — Мы ведь на Маунт-Лоу, не так ли? А этот холм назван в честь профессора Лоу и его тунервильского трамвая, который ходил к вершине.
— Допустим, и что дальше? — сказал Крамли.
— Профессор Лоу придумал делать фотографии с воздушного шара, и это помогало обнаруживать неприятеля во время самой великой из войн. По сути, два изобретения — воздушные шары и железная дорога — принесли нам победу на севере…
— О’кей, о’кей, — проворчал Крамли. — Выходим из машины — и наверх.
Высунувшись из окна, я проводил взглядом заросшую бурьяном тропинку, убегающую вверх по склону и тающую в ранних сумерках.
Закрыл глаза и снова порылся в подсознании.
— До верха не меньше пяти километров, — объявил я. — Ты уверен, что надо идти пешком?
Крамли бросил на гору выразительный взгляд.
— И не уговаривай. — Он подошел к машине и как следует захлопнул дверь. — Если мы сорвемся с этой чертовой тропы, нам точно крышка.
— Именно. Поехали!
Крамли подогнал свою колымагу к подножию холма, выключил мотор, вылез и пошел вверх по тропинке, пробираясь сквозь густые заросли.
— Аллилуйя! — заорал он через минуту. — Железка! Старые рельсы! Они даже не удосужились их убрать, просто похоронили.
— Да неужели!
Весь красный от возбуждения, Крамли метнулся обратно к машине, нырнул в нее и схватился за ключи зажигания.
— Ах ты, тварь! Теперь она не заводится!
— Может, попробуешь нажать на газ?
— Попробую! Комод тебе в рот! — Крамли вдавил педаль в самый пол, так что машина дернулась и слегка прыгнула вбок.
Мы тронулись.
Глава 9
Путь наверх был сущим безумием. Трава высохла от жары до состояния созревшей пшеницы, и машина с ужасающим хрустом продиралась через нее, уже почти в темноте. Пару недель назад во всех газетах и по телевизору сообщали, что кто-то устроил здесь пал травы и якобы весь склон погорел. Даже показали бушующий огонь. Сейчас о пожаре напоминал только легкий запах гари.
— Хорошо, что тебе не видно пейзаж по левому борту, — сказал Крамли через какое-то время. — Высота метров триста.
Я невольно сжал колени.
— Ну, хорошо, — сто пятьдесят, — уступил Крамли.
Я зажмурился и просканировал архивы.
— Трамвайная ветка Маунт-Лоу работала на электричестве и еще дублировалась канатной дорогой.
— Так-так? — Крамли изобразил любопытство.
Я разжал колени и продолжил свой поток сознания.
— На открытие железной дороги в июле 1983 года прибыли тысячи людей, всем раздавали бесплатную выпечку и мороженое. Для первого подъема в вагончик загрузили Пасаденский духовой оркестр, который исполнял «Привет, Колумбия!». Правда, эту композицию они играли только вначале, а когда скрылись в тучах, перешли на «Ближе, Господь, к Тебе». В этот момент плакали все — все десять тысяч человек. А потом, уже на самой вершине, они сыграли «Вверх, только вверх». Следующим заходом в вагончики загрузился Симфонический оркестр Лос-Анджелеса в полном составе: струнные — в первый, медные духовые — во второй, а литавры и деревянные духовые — в третий. В суматохе забыли кондуктора вместе с жезлом. Но и это было еще не все. Ближе к вечеру в путь отправился хор Обители мормонов из Солт-Лейк-Сити — тоже в трех вагонах. В первом — сопрано, во втором — баритоны, а в третьем — басы. Они пели «Вперед, Христовы воины!», что выглядело особенно символично, когда они скрылись в густом тумане. Как писали в прессе, на многие километры все было украшено разноцветными флажками — красными, белыми и голубыми. Вечером во все газеты попала цитата из пламенной речи некой экзальтированной дамы, которая бурно восторгалась заслугами профессора Лоу, создавшего эту прекрасную железную дорогу вместе с тавернами и отелями. «Хвала Господу за все его благодеяния — и профессору Лоу!» — возвестила она. И опять все рыдали…
— Меня сейчас стошнит, — сказал Крамли.
— Тихоокеанская трамвайная дорога проходила через Маунт-Лоу, Пасаденскую страусиную ферму, Селегский львиный питомник, Миссию Святого Гавриила, Монровию, ранчо Балдвина и Виттиер…
Крамли что-то прошамкал и выразительно замолчал.
Кажется, он хотел этим что-то сказать.
— Мы что — приехали? — спросил я.
— Разуй глаза, слизняк…
Я присмотрелся.
— Кажется, приехали.
О том, что мы прибыли на место, красноречиво говорили руины железнодорожной станции и остатки сгоревшего павильона.
Мы с Крамли вылезли из машины, и перед нами открылся живописнейший вид: окрестные земли, которые простирались до самого моря.
— Такого, наверное, не видывал сам Кортес[372], — сказал Крамли. — Просто блеск. Остается только удивляться, почему это все до сих пор не восстановили.
— Политика, однако…
— Как всегда. Ну, и где, скажи на милость, мы должны искать здесь абонента по фамилии Раттиган?
— Везде!
Примерно в двадцати метрах, среди перечных деревьев, мы заметили небольшой дом, наполовину вросший в землю. Огонь его пощадил, зато непогода отыгралась по полной: краску смыло дождем, а крышу местами сорвало ветром.
— Значит, труп находится там, — сказал Крамли, как только мы двинулись к дому.
— Почему сразу труп?
— Дальше иди один. Я останусь здесь переживать по поводу того, что взял так мало выпивки.
— О’кей, поиграем в детектив… — Я решительно подошел к дому и рывком распахнул дверь. Когда она открылась, я на всякий случай отпрыгнул назад, а уж потом заглянул внутрь.
— Крамли! — крикнул я.
— Что? — отозвался он издалека.
— Иди сюда.
— Что там — труп?
— Не то слово.
Глава 10
Перед нами был лабиринт из прессы. Огромные штабеля New York Times, Chicago Tribune, Seattle News, Detroit Free Press, настоящие катакомбы — с узкими проходами, с поворотами и тупиками. Ходить здесь было опасно для жизни — в любой момент мог последовать сход лавины.
— Господи, спаси меня! — поежился я.
— Помолись как следует, — прорычал Крамли. — Спаси меня, Господи, от тысяч воскресных и ежедневных газет, лежащих здесь слоями, — и от старых пожелтевших спаси, и от свежих белых… И от одной пачки спаси, и от сотни пачек!
Коридор из прессы делал изгиб и скрывался где-то в темноте за углом.
Мы с Крамли, втянув животы и задницы, осторожно протискивались между его стенами. Наверное, так же чувствовал себя лорд Карнавон, обнаруживший в 1922 году гробницу Тутанхамона. Древние заголовки, некрологи. Впереди штабеля, сзади штабеля… Куда ведут, зачем ведут?
— А если, не дай бог, землетрясение? — прошептал я.
— Было уже! — раздался вдруг голос откуда-то снизу, из дальнего конца газетного коридора. — Снесло все к чертовой матери! Сам чуть не погиб!
Наверное, это была мумия.
— Кто здесь? — спросил я. — Где вы, черт возьми?
— Как вам мои катакомбы? — весело продолжала мумия. — Все сам строил! «Утренний дайджест», «Ночная жизнь», «Новости со скачек», «Воскресные комиксы» — все по кирпичику. Сорок лет! Целая музейная библиотека новостей, не для печати. Проходите сюда, ко мне! После плавного поворота резко налево…
— Пошли! — тяжело дыша, подтолкнул меня Крамли. — Где-то здесь должен быть просвет.
— Сюда! — прохрипел голос. — А не то задохнетесь. Забирайте налево. И не курите там. Огнеопасная зона: «Гитлер захватил власть», «Муссолини сбросил бомбы на Эфиопию», «Кончина Рузвельта», «Черчилль строит железный занавес» — и все в таком духе.
Мы миновали последний поворот, бумажная чаща расступилась, и мы вышли на поляну.
В дальнем ее конце мы увидели армейскую раскладушку. На ней лежало нечто одновременно напоминающее кусок вяленой говядины и восставший из-под земли мумифицированный труп. Воняло оно безбожно. Я подумал, вот же он — не мертвый и не живой.
Мы осторожно приблизились. Запах окреп, и его природа стала более понятной. Пахло не смертью, а давно не мытым телом.
Когда мы подошли, нечто зашевелилось, в результате чего произошло частичное отслоение от лица фрагментов старого одеяла, а в трещинах высохших век появились проблески света.
— Извините, что не встаю, — произнесли трясущиеся сухие губы. — Со мной это уже лет сорок, со времен осады Армантьера. — Он попытался извлечь из себя кудахтающий смех, но в итоге чуть не умер от кашля.
Откашлявшись, он продолжал, уже шепотом:
— Все, порядок… — Голова откинулась набок. — Ну, и где вы были?
— В смысле?..
— Я вас ждал! Какой сейчас год? 1932-й? 1946-й? 1950-й?
— Теплее…
— 1960-й. Попал?
— Все, порядок… — Голова откинулась набок. — Ну, и где вы были?
— В смысле?..
— Я вас ждал! Какой сейчас год? 1932-й? 1946-й? 1950-й?
— Теплее…
— 1960-й. Попал?
— В яблочко, — сказал Крамли.
— Видите, я еще не совсем… того, — прошелестели губы. — Что, принесли мне харч?
— Харч?
— Понятно, ложная тревога. Мне тут пацан притаскивает банки с собачьим кормом, я каждый раз боюсь, что он обрушит к чертовой матери всю эту Граб-стрит[373]. Вы же — не он?
Мы с Крамли покачали головами и опасливо огляделись.
— Как вам мой чертог? Между прочим, слово «чертог» происходит от корня «черт». Первоначально оно означало — «защитное укрепление от чертей». Это уже потом все договорились, что «чертог» будет значить — «дворец». Чтобы повысить ренту. Где я был тогда? Ладно, не суть… Что скажете?
— Читальный зал общества «Христианская наука»[374], — сказал Крамли.
— Вот я и говорю — дурная голова… — продолжал Рамзес II. — Начал эту бодягу в 1925 году. И не смог остановиться. Руки загребущие. Началось с того, что я забыл выбросить утренние газеты. Потом они скопились за неделю. А потом пошло-поехало — Tribune, Times, Daily News… Вот тут справа 1939-й год. Слева — 1940-й. За ним — 1941-й. Осторожнее!
— А если вам понадобится конкретная газета за какое-то число, а она лежит в самом низу, под слоем толщиной в метр?
— Лучше не думать об этом. А за какое число?
— Девятое апреля 1937 года, — ляпнул я наугад.
— Начинается… — проворчал Крамли.
— Не мешай парню, пусть спрашивает, — поднимая пыль, прошуршали ошметки одеяла. — Отвечаю: Джин Харлоу, скончался в двадцать шесть лет. Уремия. Похороны с утра, на Форест-Лаун, музыкальное сопровождение — дуэт Нельсон Эдди и Джанетт Макдональд[375].
— Боже милосердный! — воскликнул я.
— Чтоб я опух, — сказал Крамли. — А еще?
— Третье мая 1942 года, — выпалил я.
— Погибла Кэрол Ломбард. Авиакатастрофа. Гейбл в слезах[376]…
Крамли переглянулся со мной.
— Вы только это можете вспомнить? Про звезд кино — кто когда умер?
— Ну, вот что. Хватит меня дурачить, — произнес голос из загробного мира. — Что вы тут делаете?
— Мы пришли, гм, чтобы… — начал Крамли и сбился.
— Дело в том, что… — продолжил я.
— Не надо, я понял. — Старичок зашевелился и поднял настоящую пыльную бурю. — Вы — вторая серия.
— Вторая серия?
— В последнее время на Маунт-Лоу добираются только те, кто собрался сигануть с обрыва. Правда, никто так и не решается — все спускаются обратно и там, внизу, находят утешение под колесами. А вот сегодня в полдень…
— Сегодня?!
— А почему бы и нет? Можно ведь и проведать иногда старую рухлядь — а то я уже мхом тут зарос без женской ласки, считай, с 1932 года. Несколько часов назад слышу — кто-то крадется через мои залежи дурных новостей… А потом как завопила! Сказка про горшочек каши. Помните? «Горшочек, вари!» И он стал варить. Девочка его запустила. А слово, чтобы остановить, забыла. И чертова каша затопила весь город. Людям приходилось проедать в каше дорожки, чтобы прийти друг к другу в гости. А у меня, вот, не каша, а старые газеты… Так о чем я?
— Завопила.
— Ну да. Где-то примерно между London Times и Le Figaro… Вы когда-нибудь слышали, как кричит осел? Я аж штаны промочил — как она заорала. Думал, стены рухнут от ее крика. Стоит ведь одну стопку завалить — и они все, как костяшки домино… Вся печатно-массовая архитектура. Верная гибель!
— Как при землетрясении…
— Хуже! Бывали у меня землетрясения. Трясло дай боже… Пережил и «Потоп на реке Янцзы», и «Римские походы Дуче». Даже во время самых мощных толчков — в 1932-м — мои карточные домики устояли. А эта фурия — она же страшнее атомной войны. … Пришла, начала на меня орать, обвинять во всех грехах, стала требовать какие-то газеты. За такое-то число такого-то года, за такое-то такого-то… Я говорю ей: посмотри в левом ряду сверху, потом в правом… У меня ведь все по порядку. Слышали бы вы, что она там устроила! Прямо «Пожар в Лондоне» номер два. А потом как хлопнет дверью — и побежала. Наверное, обрыв искать, чтобы с него сигануть. Машину-то вряд ли за ней прислали… Что, так и не догадались, о ком речь? Я ведь нарочно не стал называть имя.
— Откуда же мне знать, — недоуменно пожал плечами я.
— Видите письменный стол с кошачьим наполнителем? Разгребите мусор и найдите там бумаги с вензелями.
Я подошел к столу. Под слоем пыли и какого-то птичьего помета мне удалось обнаружить стопку абсолютно одинаковых приглашений.
— Кларенс Раттиган и… — Я запнулся.
— Читайте, читайте! — сказал старик.
— … и Констанция Раттиган, — выдохнул я, после чего продолжил: — Рады сообщить о своем бракосочетании на вершине Маунт-Лоу 10 июня 1932 года, в три пополудни. Доставка наверх по железной дороге и на моторе. Шампанское для гостей.
— Вы такое не получали? — спросил Кларенс Раттиган.
Я поднял взгляд к потолку и покопался в архивах.
— Кларенс Раттиган и Констанция Раттиган… Постойте-постойте. А как же девичья фамилия невесты… Констанции?
— Намекаете на инцест?
— Ну да, звучит немного странно.
— Смешно сказать, — прошелестели губы, — но это Констанция заставила меня сменить фамилию! Моя фамилия была Оверхольт. И она сказала, что ни за что в жизни не поменяет свой шикарный псевдоним на какую-то второсортную дешевку.
— То есть вы покрестились другим именем прямо перед брачной церемонией?
— Нет, не другим именем. Я вообще принял крещение в первый раз. Дьякон там, в Голливуде, подумал, что у меня не все дома… А вы когда-нибудь пробовали спорить с Констанцией?
— Я…
— Только не говорите мне, что да! «Люби меня — или уходи» — так, кажется, она пела. Очень красивая мелодия. В общем, вымазали меня каким-то маслом — или елеем, черт его разберет… Наверное, второго такого идиота не нашлось во всей Америке — который бы своими руками сжег свое свидетельство о рождении…
— Будь я проклят…
— Да нет, это будь я проклят. Ну, что вы так смотрите?
— На вас смотрю.
— Понятно, — сказал он, — видок у меня не очень. Да и раньше был не ахти… Видите блестящую штуковину там, на столе, рядом с приглашениями? Это рукоятка от трамвайного колокольчика — с трамвая на Маунт-Лоу. Раттиган любила, когда я в него звонил. Я был вагоновожатым этого чертова трамвая… Ради всего святого, есть ли тут где-нибудь глоточек пива? — неожиданно вырулил он.
Я чуть не подавился.
— Вы только что сделали такое признание, объявили себя первым мужем Раттиган, а после этого как ни в чем не бывало переходите к пиву?
— Я не говорил — первым. Одним из нескольких. Так что там насчет пива? — Он пожевал губами.
Крамли со вздохом полез в карманы.
— Вот пиво, и еще есть печенье — бисквит в шоколаде.
— Печеньки! — Старик высунул язык, и я положил на него бисквит Mallomar, который тут же стал таять, как священная облатка. — Печеньки! Шоколад! Женщины! Жить без них не могу!
Он приподнялся, чтобы глотнуть пиво.
— Раттиган, — умоляюще сказал я.
— Ах да. Про женитьбу. Она приехала сюда на моем трамвае — и ее очень разозлила погода, она почему-то решила, что это моих рук дело, и предложила пожениться, а потом, в какую-то ночь, уже после медового месяца, выяснила, что ошиблась, что на самом деле я не могу управлять климатом, быстро охладела ко мне и сбежала. А мое тело уже никогда не будет таким, как прежде… — Старик вздрогнул.
— Это все?
— Что значит — все? А вам удавалось хоть раз выиграть у нее две партии из трех?
— Почти… — тихо сказал я.
После этого я вытащил записную книжку Раттиган.
— А вот что привело нас сюда.
Старик впился взглядом в свое имя, обведенное красным.
— Кто вас сюда направил? — Он снова глотнул пиво. — Погодите… Вы — какой-то писатель?
— Ну, допустим, какой-то…
— Как я вас вычислил! И давно вы с ней знакомы?
— Несколько лет.
— Сочувствую, сынок. Один год с Раттиган — это уже тысяча и одна ночь. Причем в сумасшедшем доме. В общем, мне все понятно. Эта чертовка пометила меня красным, потому что хочет, чтобы ты написал для нее автобиографию. Мемуары. А я ей нужен, как Старый Гейзер[377].
— Не думаю.
— Разве она не просила тебя про нее написать?
— Нет, не просила.
— И зря, между прочим. Идея отличная! Книга про Раттиган! Хищники на свободе! Такая отпетая стерва, как она, тянет на бестселлер! Одна ночь с Раттиган — и утром ты просыпаешься в лучах славы. Давай, сынок, руки в ноги — и вниз, подписывать договор с издательством. И мне тоже отстегнешь процентик. О’кей?
— О’кей.
— А пока — еще печенек и пива. Дальше-то будешь слушать?