Жирным шрифтом выделено то, что цензура из «невольных мыслей» сочла необходимым вымарать. Так в СССР было принято: партийные «штафирки» указывали боевым маршалам, как надо правильно, с марксистско-ленинских позиций, освещать историю Великой Отечественной войны.
И уж совершенно вразрез с «последними указаниями ВЦСПС» выглядели размышления Рокоссовского по поводу «некоторых вопросов» руководства боевыми действиями»: «Обращалось внимание и на несколько непонятное положение в управлении войсками, когда начальник Генерального штаба вместо того, чтобы находиться в центре, где сосредоточено все управление вооруженными силами, убывает на длительное время на один из участков фронта, тем самым выключаясь из управления. Первый заместитель Верховного Главнокомандующего тоже выбывал на какой-то участок, и часто получалось так, что в самые напряженные моменты на фронте в Москве оставался один Верховный Главнокомандующий. В данном случае получалось «распределенческое» управление фронтами, а не централизованное. Я считал, что управление фронтами должно осуществляться из центра — Ставкой Верховного Главнокомандования и Генеральным штабом. Они же координируют действия фронтов, для чего и существует Генеральный штаб».
Весьма невысокого мнения был Константин Константинович и об институте представителей Ставки, исполнявших, по сути, роль сталинских надзирателей в ущерб прямым своим обязанностям: «Исходя из этого, для меня вообще непонятной представлялась роль заместителя Верховного Главнокомандующего Г.К. Жукова и A.M. Василевского, а тем более Г.М. Маленкова под Сталинградом в той конкретной обстановке. Жуков с Маленковым сделали доброе дело: не задерживаясь долго, улетели туда, где именно им и следовало тогда находиться. Присутствовали они на фронте или нет — от этого здесь ничего не менялось. А вот пребывание начальника Генерального штаба под Сталинградом и его роль в мероприятиях, связанных с происходящими там событиями, вызывают недоумение…
Уже первые месяцы войны Показали нежизненность созданных импровизированных оперативных командных органов «направлений», объединявших управление несколькими фронтами. Зачем же Ставка опять начала применять то же самое, но под другим названием — представитель Ставки по координированию действий двух фронтов? Такой представитель, находясь при командующем одним из фронтов, чаще всего, вмешиваясь в действия комфронта, подменял его. Вместе с тем за положение дел он не нес никакой ответственности, полностью возлагавшейся на командующего фронтом, часто получавшего разноречивые распоряжения по одному и тому же вопросу: из Ставки — одно, а от ее представителя — другое. Последний же, находясь в качестве координатора при одном из фронтов, проявлял, естественно, большую заинтересованность в том, чтобы как можно больше сил и средств стянуть туда, где находился сам. Это чаще всего делалось в ущерб другим фронтам, на долю которых выпадало проведение не менее сложных операций.
Помимо этого, уже одно присутствие представителя Ставки, тем более заместителя Верховного Главнокомандующего, при командующем фронтом ограничивало инициативу, связывало комфронта по рукам и ногам. Вместе с тем появлялся повод думать о некотором недоверии к командующему фронтом со стороны Ставки».
Впрочем, начальник Генерального штаба маршал Василевский, из 34 месяцев войны 22 месяца проведший на фронтах (в 1943 году — 10 месяцев), утверждает, что «такая практика являлась не только правильной, но и необходимой», так как при планировании и проведении важных операций только такие большие, обладающие широкими полномочиями и сведениями об общем замысле начальники, как он, или, к примеру, Жуков, изучив обстановку на месте, могли «производить на этой основе более обоснованные расчеты». Более того, «широко применявшаяся Ставкой в период войны практика посылки начальника Генерального штаба на главные фронтовые направления… не только не мешала выполнению им этих основных обязанностей, но, как показал опыт и как я убедился в этом лично, при соответствующей организации его работы на фронте помогала ему в этом, способствовала его более конкретному руководству Генштабом».
В чем, собственно, заключалась работа представителя Ставки на фронте?
Каждый такой представитель и сопровождавшая его свита первым делом «изучали обстановку» и строчили доклады, то есть действовали как еще одна проверяющая инстанция. Затем командующего фронтом знакомили с замыслом предстоящей операции и давали ему обязательные к исполнению рекомендации для принятия «наиболее правильных решений». Хотя, во-первых, проще было вызвать командующего в Москву, что на самом деле и делалось. А во-вторых, какие советы Коневу, Ватутину или Рокоссовскому могли давать такие дилетанты, как проваливавший любое порученное дело маршал или «красный профессор», нарком Госконтроля? Кроме того, представитель Ставки должен был обеспечивать решение вопросов стратегического взаимодействия курируемых фронтов и выбивания для них максимально возможных материальных и людских ресурсов, хорошо бы с избытком. При этом, координируя действия двух-трех фронтов, ни Жуков, ни Василевский, ни тем более кто-то другой не имели права без санкции Верховного Главнокомандующего перебросить с одного фронта на другой ни одной дивизии или изменить в интересах дела установленные Ставкой разграничительные линии.
Спрашивается, что такого особенного вершил представитель Ставки, чего нельзя было доверить командующему фронтом? Только две вещи — контроль «за неуклонным выполнением» и ежедневный личный, «точный и объективный», доклад Верховному. Так что, скорее всего, речь и вправду идет о «некотором недоверии», для которого имелись причины, и всеохватывающем контроле. Иначе система и не могла работать — аксиома ленинизма.
«Распределенческое» управление тоже имело место быть, что вполне естественно. Невозможно болеть за всю державу, если тебя назначают ответственным за конкретную операцию на конкретном фронте, на других фронтах есть свои представители — пусть у них голова и болит.
«Не хочется приводить многочисленные конкретные факты о необоснованных или, прямо скажем, безграмотных заявках, — сообщает по этому поводу бывший начальник ГАУ маршал артиллерии Н.Д. Яковлев, — разве что упомяну о поведении уполномоченного Ставки Л.З. Мехлиса, который в марте 1942 года прислал в ГАУ с десяток возмутительно грубых телеграмм, добиваясь новых поставок боеприпасов для войск на Керченском полуострове. Хотя он по своей скверной привычке грозил репрессиями, мы в ГАУ знали, что обеспеченность войск на Керченском полуострове была сверхдостаточной… Итог этого прискорбного дела был таков: при отходе с Керченского полуострова наши войска оставили свыше 4000 вагонов боеприпасов…
Трудно не вспомнить A.M. Василевского, который одно время хлопотал об обеспечении фронтов артвооружением и боеприпасами как представитель Ставки… Считая потребности своих войск особыми, он проявлял необычайную настойчивость перед центром».
Фронтов было много, безграмотных и бездарных генералов, выдвинутых в командующие «из батраков», — еще больше. Талантливых военачальников можно было пересчитать по пальцам. Война потребовала «гинденбургов», а в наличии оказались К.Е. Ворошилов, Я.Т. Черевиченко, Ф.И. Кузнецов и прочие «лихие рубаки». Вот и мотались по всем направлениям «товарищ Константинов» и «товарищ Михайлов», выясняя для Верховного реальную обстановку, помогая организовывать и проводить операции, выбивая под них необходимые средства. Одних командующих, рассчитывавших, в случае неудачи, разделить ответственность и прикрыться чужим авторитетом, такое положение устраивало, другим — активно не нравилось. Поэтому и отношение к представителям Ставки было разным, и мнения о приносимой ими пользе высказывались противоречивые.
«Но в целом, — утверждает С.М. Штеменко, — деятельность представителей Ставки себя оправдала. Обстановка требовала присутствия на фронтах лиц, которые обладали бы опытом и властью, позволяющими быстро решать важнейшие вопросы, нередко выходившие за рамки компетенции командующего фронтом. Продолжительная работа непосредственно в действующей армии, на главных направлениях Г.К. Жукова предопределялась прежде всего его положением заместителя Верховного Главнокомандующего.
Что же касается A.M. Василевского, то он, конечно, должен был больше находиться в Генеральном штабе. Но Верховный Главнокомандующий по этому поводу ни с кем не советовался».
Товарищ Сталин был сам себе Генштаб, а организацию, официально существовавшую под этой вывеской, долгое время считал подобием некой военной канцелярии, которая нужные бумаги готовит и карты раскрашивает. Как сформулировал один из семи начальников Оперативного управления В.М. Злобин: «Мы, по существу, превратились в простых технических передатчиков не только принимаемых, но и уже оформленных там решений». Зато любое успешное сражение можно будет представить как очередное достижение «сталинского полководческого гения».
Но вот разгромить группу армий «Центр» в очередной раз не получилось. Не имевшее оперативных резервов командование группы сумело осуществить маневр силами и отразить натиск трех советских фронтов благодаря, кроме вышеназванных причин, блестяще проведенной эвакуации ржевско-вяземского выступа.
На этом выдвинутом в сторону Москвы плацдарме, имевшем глубину 160 и ширину у основания 200 километров, занимали оборону 29 немецких дивизий из состава 9-й полевой и 4-й танковой армий.
Наличие крупной вражеской группировки численностью 250 тысяч человек всего в 150 километрах от столицы изрядно нервировало советское руководство. На протяжении всего 1942 года Красная Армия, пытаясь ликвидировать потенциальную угрозу, неустанно и безуспешно «пилила» ржевский выступ, щедро оплачивая своей кровью каждый отвоеванный метр. Только в трех битвах, длившихся в общей сложности 154 дня, было потеряно почти 1,2 миллиона человек, в том числе 400 тысяч безвозвратно. Если в 1942 году Красная Армия на всех фронтах среднесуточно теряла убитыми, умершими от ран и пропавшими без вести примерно 9000 человек (Вермахт — 1500), то под Ржевом, Вязьмой и Сычевкой каждый день ложились в землю свыше 2500 бойцов и командиров.
Гитлер до последней возможности старался сохранить в своих руках «пистолет, направленный в грудь Москвы», и немецкая пехота прочно удерживала 530-километровую линию Пречистое — Белый — Ржев — Карманово — западнее Юхнова — Милятино. В этих сражениях взошла полководческая звезда командующего 9-й армией Вальтера Моделя, признанного «мастером обороны». Давая характеристику этому генералу, в будущем тоже ставшему фельдмаршалом, Манштейн писал: «По своему характеру он был оптимистом, не признававшим трудностей. Его кипучая энергия, его стремление добиться хороших личных отношений с главными деятелями режима импонировали Гитлеру… Эти качества сочетались у него с уверенностью и способностью твердо выражать свое мнение. Во всяком случае, Модель был храбрым солдатом, не щадившим своей жизни и требовавшим этого от подчиненных, хотя и нередко в грубой форме. Его часто можно было видеть на критических участках его фронта… Моделю не удалось пожать лавры победы в качестве руководителя какой-нибудь смелой операции. Он все в большей степени стал играть роль человека, которого Гитлер ставил на угрожаемом или на пошатнувшемся участке фронта, чтобы восстановить положение, и Модель добивался многого при выполнении этих задач».
В конце концов судьба Ржевского плацдарма решилась на юге. После поражения под Сталинградом, положившего конец мечтам о новом походе на Москву, Цейтцлер и Клюге вырвали у Гитлера согласие убрать немецкие дивизии из ржевско-вяземского выступа и за счет сокращения фронта перебросить их в район Орла, где назревал новый кризис. Помешать этому маневру теоретически должны были занимавшие охватывающее положение по отношению к немецкой группировке одиннадцать армий (43, 41, 22, 39, 30, 31, 20, 5, 33, 49, 50-я — 876 тысяч человек) Калининского и Западного фронтов, которыми командовали генералы М.А. Пуркаев и В.Д. Соколовский. На практике ничего не вышло.
На подготовку «великого отступления» под кодовым наименованием «Движение буйвола» генерал Модель получил четыре недели февраля 1943 года. За это время необходимо было создать промежуточные рубежи обороны, проложить дополнительно 850 километров дорожной сети, подготовить к вывозу склады с имуществом, промышленное и сельскохозяйственное оборудование, запасы зерна и крупный рогатый скот, отработать тактику и график отхода четвертьмиллионного воинского контингента и эвакуации около 60 тысяч гражданских лиц, запятнавших себя сотрудничеством с оккупантами и имевших серьезные основания избегать встреч с бдящими органами Советской власти.
Вечером 1 марта немецкие дивизии, оставив пулеметные заслоны, снялись с позиций на берегу Волги и отступили на 30 километров. Этот маневр не остался незамеченным. Ставка ВГК приказала Калининскому и Западному фронтам начать энергичное преследование, широко применяя обходные движения, подвижными отрядами выйти на тылы врага, отрезать ему пути отхода и разгромить ржевско-вяземскую группировку. Наступление началось 2 марта при поддержке 3-й и 1-й воздушных армий. Однако ни выйти на тылы супостата, ни разгромить его, ни задержать, ни даже догнать Пуркаеву с Соколовским не удалось. Противник под прикрытием сильных арьергардов строго по графику осуществлял планомерный отход от рубежа к рубежу, взрывая попутно мосты, разрушая дороги, демонтируя рельсы и сматывая сотни километров телефонных проводов. Как обычно, вместе с немцами исчезала «развитая дорожная сеть», а раскисшая с наступлением весны лесисто-болотистая местность в значительной степени «сковывала» маневр наших подвижных групп. Была и другая причина, заставившая советские армии резко притормозить свой разбег, в советских источниках упоминаемая вскользь, — «широкое применение противником различных заграждений». Имеется в виду примененное Моделем тотальное минирование всего и вся.
Вот как это выглядело в описании Пауля Кареля: «Этими дьявольскими яйцами были буквально вымощены эвакуированные немецкие позиции, окопы и блиндажи, переправы через реки и ручьи, размокшие дороги и перекрестки. Соединенные заряды коварно располагались в фальшивых камнях на дорогах. Но в этом виде традиционного минирования для русских не было ничего нового. При отступлениях в первые два года войны они приобрели в этой области богатый опыт и стали непревзойденными мастерами в искусстве минной войны. В результате они знали, где ожидать минирования и как обезвредить эти подарки. Обычное минирование, таким образом, не могло надолго остановить их на открытых пространствах. Требовалось придумать что-либо более эффективное…
Опытные саперы 9-й армии придумали совершенно новый способ прятать свои мины. Они крепили взрывные устройства к входным дверям в жилые дома. Когда дверь открывали, смерть била с порога огнем и осколками. Детонаторы скрытых противотанковых мин цепляли тонкой проволокой к окнам. Открывали окно — смерть. Смерть могла таиться за безобидными лестницами, ручными тележками, лопатами и заступами. Коварные адские машины скрывались в печках, скрепленные проволокой с печной заслонкой. Они присоединялись к крышкам соблазнительно приоткрытых коробок с «документами» — всегда предмет особого интереса русских…
Эффект такой минной войны был ошеломляющим. Чего не могли добиться самые крупные силы прикрытия, мины выполняли самым впечатляющим образом. За первые двадцать четыре часа своего яростного преследования русские понесли такие тяжелые потери в «адских садах» Ржева, что возникла своего рода паника. Воздух гудел от русских радиограмм с предупреждениями, наводящими ужас донесениями и настойчивыми инструкциями быть предельно осторожными. Боязнь скрытых немецких мин преследовала русские войска, как привидение, эффектно замедляя их наступление».
В итоге темп нашего продвижения составлял не более 6–7 километров в сутки. По мере ухода немцев советские войска 3 марта освободили Ржев, 8 марта — Сычевку, 10 марта — Белый, а 12 марта — Вязьму. 22 марта они вышли к заранее подготовленному оборонительному рубежу противника северо-восточнее Ярцево — Спас-Деменск — позиция «Буйвол», где встретили яростное сопротивление и вынуждены были остановиться. Попытки прорвать здесь немецкую оборону предпринимались до конца месяца. Общие потери двух советских фронтов составили в марте 138 тысяч человек.
Возможно, догнать уходящих «фрицев» красноармейцы не смогли еще и потому, что, мягко говоря, недостаточно хорошо питались, недополучали калории. А местами — на Калининском, к примеру, фронте — попросту пухли от голода и умирали от дистрофии под чутким командованием генерал-полковника М.А. Пуркаева. Если верить жуковской характеристике, Максим Алексеевич Пуркаев (1894–1950), куда успешнее истреблявший собственных солдат, чем вражеских, «был опытный и всесторонне знающий свое дело генерал, человек высокой культуры, штабист большого масштаба». Организация кормления собственных бойцов не требовала ни большого опыта, ни особой культуры, но, видимо, масштаб вопроса был для генерала мелковат. Соответственно и вполне сытые командармы мало интересовались состоянием дел на передовой.
Комиссия ГКО во главе со Щербаковым установила, что на Калининском фронте продовольствие на позиции просто не доставляли, в результате чего в первом квартале 1943 года умерли от голода 76 бойцов.
Пуркаева, вместо того чтобы содрать с него лампасы и повесить перед строем, как гитлеровского агента, «наказали» перемещением на должность командующего войсками Дальневосточного фронта. Вместо него в действующую армию вернулся из санатория генерал Еременко, с возмущением писавший в дневнике: «К сожалению, некоторые командиры, одни по халатности, другие по нерадивости, уделяли мало внимания вопросам питания… Что я обнаружил в 43-й армии (именно эта армия, занимавшая позицию у северного основания ржевско-вяземского выступа, должна была отсекать пути отхода и выходить на тылы противника, но даже не сдвинулась с места. — В. Б.)? Командующий армией генерал-лейтенант Голубев вместо заботы о войсках занялся обеспечением своей персоны. Он держал для личного довольствия одну, а иногда и две коровы (для производства свежего молока и масла), три-пять овец (для шашлыков), пару свиней (для колбас и окороков) и несколько кур. Это делалось у всех на виду, и фронт об этом знал… Может ли быть хороший воин из этакого генерала? Никогда! Ведь он думает не о Родине, не о подчиненных, а о своем брюхе. Ведь подумать только — он весит 160 кг. КП Голубева, как трусливого человека, размещен в 25–30 км от переднего края и представляет собой укрепленный узел площадью 1–2 гектара, обнесенный в два ряда колючей проволокой. Посередине — новенький рубленый, с русской резьбой пятистенок, прямо-таки боярский теремок. В доме четыре комнаты, отделанные по последней моде, и подземелье из двух комнат… Подземелье и ход отделаны лучше, чем московское метро. Построен маленький коптильный завод. Голубев держит человека; хорошо знающего ремесло копчения. На это строительство затрачено много сил и средств, два инженерных батальона почти месяц трудились… Это делалось в то время, когда чувствовалась острая нехватка саперных частей для производства инженерных работ на переднем крае». Генерал-лейтенант К.Д. Голубев еще больше года, под водочку и шашлыки, продолжал командовать 43-й армией, когда в мае 1944 года все-таки был снят с должности по представлению Баграмяна. Вот интересно, чего это Константин Дмитриевич мог после войны преподавать «в высших военных учебных заведениях»? (В связи с этим вспоминается рассказ Альберта Шпеера о том, как начальник штаба сухопутных сил генерал Цейцтлер в знак солидарности с голодающими в Сталинграде войсками урезал свой рацион до размера их пайка. За две недели он похудел на двенадцать килограммов и лишь по личному приказу Гитлера прекратил свою «диету». У нас же в вымирающем, заваленном трупами Ленинграде специальный цех делал пирожные для товарища А.А. Жданова, потреблявшего их с невозмутимостью истинного ленинца.)