– Нарисуйте меня будущим летом – только так я смогу увидеть его! Нарисуйте меня у реки или в поле. А лучше – в новых местах, где мы еще не бывали. Меня же ждут совсем другие картины. – Художник задумчиво взглянул в окно, где на стекле зима рисовала сказки, и уверенно продолжил: – Полгода назад один профессор сказал, что жить мне осталось от силы пару месяцев. И вот прошло два месяца. Я побрился, надел лучший костюм и стал ждать. Но, как видите, мог бы уже отрастить бороду, не хуже, чем у Толстого, а все еще жив. Другой врач пророчил мне месяца три-четыре. И если верить его вердикту – я тоже давно мертвец. Самым умным оказался простой участковый: осмотрев меня впервые, он сказал, чтобы я спокойно закончил все дела и полгодика порадовался жизни, не растрачивая время на высоколобых врачей…
Сонная муха вылетела из дальнего угла комнаты и уселась на руку художника. Он повернул кисть – насекомое стало по-хозяйски прохаживаться по его ладони. Саша и Миша завороженно следили за этой мухой, будто ее жизнь была сейчас важнее жизни самого Павла Львовича.
– Признаюсь, что еще совсем недавно я боялся смерти. Точнее, боялся не успеть чего-то в этой жизни. А наша жизнь, ребята, – это время, когда мы в силах менять мир. То драгоценное время, когда все в наших руках, – Павел Львович накрыл муху, что все еще ползала по его ладони, другой рукой, а потом разомкнул кисти. Насекомое поднялось в воздух, и живое жужжание разнеслось по комнате. – А теперь я спокоен. И всерьез думаю, что моей душе настала пора переодеться…
– Переодеться?
– Душе?
В один голос переспросили Миша и Саша, все еще провожая взглядом счастливую муху.
– А вы посмотрите на меня – на кого я стал похож? Все тело ссохлось – этот костюм давно стал мне мал, – Павел Львович еще умудрялся шутить. – Жмет нещадно, скрипит, вот-вот пойдет по швам.
– Никогда не думал, что ты религиозен, – Миша с удивлением смотрел на смеющегося отца.
Тогда художник, будто что-то вспомнив, поднял вверх указательный палец. А потом с неожиданной легкостью подбежал к холсту, что стоял на табурете в дальнем углу комнаты и был бережно укрыт газетным листом.
– А вот и мой подарок нашей Саше! – сказал он, срывая бумагу и переставляя холст на видное место возле портрета ее матери.
Это был портрет самой Саши – два холста теперь стояли рядом, и казалось, что две девушки смотрятся в свои отражения, но не узнают в них себя – оттого и тревога в глазах.
– Знаешь, что говорил Эйнштейн о религиозности? – Павел Львович подошел к Мише, который замер, разглядывая две необыкновенно похожие картины. – Он называл самым глубоким переживанием – ощущение таинственности. И я бьюсь об заклад, что почувствовал это, когда смотрел на твои ледяные скульптуры. Каким-то образом ты пролез мне в душу и сделал ее чуть лучше… сынок.
– Я помню, тогда ты сказал, что наконец увидел мою руку, – Миша замешкался, а потом произнес тихо, еле размыкая губы, будто спрашивая, – отец?..
Павел Львович неуклюже похлопал его по плечу. Они некоторое время так и стояли друг напротив друга, боясь спугнуть этот миг, а потом крепко обнялись. И Миша шепнул сестре:
– Мы немного прогуляемся, ладно?
Отец и сын вышли на улицу. Им нужно было о многом поговорить, и одной комнаты для этого было мало. А Саша осталась стоять среди портретов. Она еще долго вглядывалась в лица двух девушек, подмечая их сходство и различия. Пытаясь найти где-то между легкими штрихами и густыми мазками правду взрослой дочери и юной матери. А рядом по пыльному подоконнику, любуясь диковинным зимним днем, ползала живучая муха…
Глава семнадцатая О чем молчит дорога
Миша шел рядом с отцом, пытаясь хоть как-то осознать случившееся. Пусть он давно уже догадывался, что в семье ему многое недоговаривали. И поверить в то, что папа был немощным больным, ушедшим задолго до рождения сына, никак не получалось. Но всерьез задуматься о том, кто же его настоящий отец, тем самым окончательно признав ложь родных, у Миши никогда не хватало духа. Он и так неплохо жил, окруженный любовью и заботой. А поиски требовали усилий, какого-то целенаправленного движения, к чему Миша был абсолютно не склонен. И сейчас впервые начинал понимать – вероятно, бездействие могло бы сыграть с ним злую шутку. Если бы не обстоятельства, не Сашина юношеская пылкость, Павел Львович ушел бы раньше, чем Миша посмотрел на него как на отца, и вряд ли когда-нибудь смог бы себе это простить. С рождения учитель постоянно был рядом – любящий, терпеливый, мягкий. Готовый выслушать, прийти на помощь, отдать всего себя. По сути, он всегда заменял Мише папу. Вот только заменять отца и быть им, как оказалось, вещи совершенно разные. Но только сейчас это становилось очевидным. Будто кровное родство пело в жилах, прибавляя сил и желаний. Мише очень хотелось говорить, но как-то по-новому, чтобы стать еще ближе. Правда, как это сделать, он толком не знал. Какие слова подобрать? Как объясниться в любви человеку, которого знаешь всю жизнь? Оказывается, это очень непривычно. Неловко. И Миша краснел, косился на отца, пытаясь сохранить в себе этот день, спрятать от прошлого и будущего. Сколько раз они вот так ходили вместе, выбирая места для установки мольберта, либо просто отправлялись на рыбалку. И почему-то с Павлом Львовичем – другом семьи, учителем ему было куда проще, чем теперь – с отцом. Что-то должно было измениться, но Миша не знал, что именно. Ни дорога, ни знакомые дворы не хотели подсказывать ему ответ. Да и сам отец пока не решался начать разговор. Кто знает, что творилось у него внутри. Быть может, он боялся Мишиного гнева или осуждения. Быть может – простого непонимания. Наверное, если бы он узнал, что душа сына полна лишь любовью и сочувствием, разговор сложился бы быстрее. Ни тени обиды не было в Мишиных мыслях. Лишь радость – теперь он знал свои корни, сомнения и тревоги ушли. Наступило время ясности. Теперь Мише была понятна его близость с учителем, тяга как можно больше времени находиться рядом. Их схожесть и принятие друг друга. Да и какое право Миша имел осуждать отца за любовь, которой сам еще не познал. Он мог лишь быть благодарен за верность и мужское плечо, которое всегда оказывалось рядом, стоило лишь захотеть. Сколько раз Павел Львович утешал и наставлял его после мальчишеских ссор или драк. Сколько раз смягчал семейные конфликты, становясь на Мишину сторону. А уж как обучал вождению, разрешая садиться за руль «Божьей коровки» с первых классов школы. Сначала не выгоняя машину со двора. А потом, потихоньку, усаживая Мишу к себе на колени, он колесил с ним по узеньким улочкам между бревенчатых домов истринских окраин. Тарахтел мотор, и машина тряслась, а порой визжала тормозами, так что пыль и щебень отлетали от колес. А Миша был счастлив и чувствовал себя настоящим водителем – смелым и отважным. Тогда, в детстве, он мечтал о дальних странах, великих свершениях, быть может, подвигах! И куда же подевались эти мечты? Видимо, с возрастом у них появляется вес, а порой – даже цена. И уж точно – для их осуществления нужно великое непоколебимое и деятельное стремление. Тогда мечты пугаются, пропадают. Вдруг оказывается, что каждая возможность хранит в себе обязанность, как шкатулка с секретом. Только лишь в детстве продукты растут в холодильнике, одежда – в шкафу, а деньги – в карманах. И когда вдруг оказывается, что для того, чтобы стать путешественником, мореплавателем, археологом или охотником на крокодилов недостаточно просто лечь в кровать и закрыть глаза, мечта начинает бледнеть. А потом совсем пропадает: узнав о конкурсе в исторический вуз, морской болезни или малярии…
И вот сейчас впервые за долгие годы Миша заскучал по той наивной мечтательности, которая рождалась за рулем тарахтящей «Божьей коровки» на коленях у Павла Львовича. Учитель же до конца жизни так и остался тем непуганым мечтателем, что оказывался в бескрайнем море или посреди жаркой пустыни не выходя из своего шаткого домишки. Взрослый ребенок, со своей мудростью, сохранивший наивность и пыл. Он всегда старался бережно хранить все, что попадало ему в руки, вот только нового ничего не приобрел. А теперь сын оказался тем долгожданным шагом вперед, устремлением в будущее, придающим смысл всему, что было ценно и дорого для Павла Львовича. И сейчас, как никогда, Миша осознавал свой долг перед человеком, который берег и охранял его всю жизнь. Пришло время реализовывать то, что учитель так долго и кропотливо вкладывал в своего ученика. В своего сына…
– Ты как? – Отец первым решился нарушить молчание. – Все в порядке?
Он с опаской поглядывал на Мишу, не зная, что можно от него ожидать.
– Кажется, неплохо. Будто так было всегда. Это правильно?
– Правильно, правильно! – Отец радостно закивал. – Главное не потерять то, что есть между нами. Ведь так?
– А я не против и что-то новое попробовать, – Миша глянул на отца. – Ты как… пап.
И вроде бы губы его лишь разомкнулись, чтобы через секунду снова сомкнуться. Один миг – а внутри все перевернулось. Новое слово. Неожиданное, желанное, казалось – навсегда потерянное. Такое короткое, что ветер унес его быстрее, чем оно могло долететь до слуха собеседника.
– Повтори…
Тогда Миша вдруг прижал к себе этого бледного, худого и самого родного человека на свете. Сгорбился, склонил голову ему на плечо и еще долго хрипел куда-то в потрескавшуюся кожу дубленки, все повторяя и повторяя это короткое и очень нужное им обоим слово. А художник гладил сына по голове, не решаясь успокаивать, и просто старался ощутить это счастье каждой клеточкой своего существа. Город снежно склонился над ними, кружа белой крошкой, заметая дорожки. Здесь не было прошлого и будущего. Здесь было только сейчас – сочное, глубокое – то, что остается навсегда…
– Что-то я совсем как маленький, – засмущался Миша, вытирая ладонью глаза.
– Это можно. Это так и нужно…
– Пойдем, я что тебе покажу! – Миша будто только сейчас вспомнил что-то важное. – Чуть не забыл, куда тебя вел…
И они начали спускаться к обледенелой реке. Слезы высыхали. Весь длинный разговор, которого немного побаивались и Миша и Павел Львович, свелся всего-то к одному слову. И оно решило все. Просто подведя черту всем тем чувствам, которые эти двое мужчин всегда питали друг к другу. Другого ничего и не надо было.
Река в этот день стояла перьевая: она казалась мягкой и пушистой. Запорошенная снегом, скрывающим укрепившийся за последние дни лед.
– Далеко ведешь, Сусанин? – шутил отец.
Но Миша понимал, что прогулка начинает понемногу утомлять его.
– Скоро! Почти пришли!
Они свернули с дороги и спустились по пологой узкой тропинке, которую протоптал сам Миша, почти что к самому берегу.
– Вот, гляди. Узнаешь?
У самой береговой кромки, на небольшом взгорье стояла ледяная машина. Дверей в ней не было вовсе, отчего забраться внутрь не представляло труда. Форма и размер не оставляли сомнений – это была сияющая «Божья коровка».
– Прокатимся? – Миша подмигнул отцу.
И хлопнулся на ледяное сиденье. Он положил руки на руль, подождал, пока папа усядется рядом, и только тогда завел мотор. Затарахтел, запыхтел, изображая его работу. А в лобовом стекле уже плясали далекие снежные равнины и взгорья. Они плыли по льду, немного искаженные, будто сказочные. И Мише, и Павлу Львовичу сейчас действительно казалось, будто они несутся по-над Истрой туда, где живут мечты. Прозрачные бока ледяной «Божьей коровки» украсил морозный узор, отчего машина теперь казалась расписной, почти гжелевской. У Миши в этот раз оказался великий и могучий помощник – сама природа.
– Стойте! Куда вы? Я с вами!
По тропинке вниз буквально летел Димка. Он размахивал руками, отчего напоминал огромную стрекозу. И вот уже он плюхнулся на заднее сиденье, возликовав на полном серьезе:
– Успел!
И «Божья коровка» буквально задрожала, зазвенела – это бился в ее ледяном теле смех: живой, радостный, беззаботный. Димка поначалу непонимающе оглядывался, а потом тоже расхохотался.
– Смейтесь, смейтесь, путешественники, – сказал он. – А я вас щелкнуть успел, с горочки.
– Как это щелкнуть? – Павел Львович вытирал слезы от смеха. – Мы что – орехи?
– Да на свой новый фотик! – Димка выставил вперед висевшую на шее камеру.
– У нас же теперь есть местный фотокорреспондент! – подхватил Миша. – Из-подо льда достанет!
– Вылезаем, пока не примерзли! – скомандовал художник.
И все выскочили из стеклянного панциря, продолжая смеяться и подначивать друг друга. Пора было возвращаться в город. И Миша был даже рад появлению друга, который, сам того не зная, снял напряжение последних часов. В компании Димки уже не надо было вспоминать недавний тяжелый разговор и молчаливый путь раздумий, пока они с отцом не вышли к реке. И Миша продолжал улыбаться, до поры до времени скрывая от Димки свалившуюся нежданно новость. Пусть сначала прорастет внутри, закрепится как следует. А то откроешь рот – и вылетит безвозвратно. У них с Димкой впереди еще много времени для того, чтобы успеть поделиться сокровенным. А пока пусть просто топает рядом, задает свои странные вопросы и щелкает новенькой камерой. С ним всегда легче, проще и как-то веселей. И уже возле старенькой хаты художника Миша вспомнил о расставании.
– Помочь чем нужно? – спросил он отца.
– Отдохну, а вы гуляйте! Небо вон проясняется…
Пока Димка зазевался, разглядывая в камеру каких-то голубей, Миша подскочил к отцу и шепнул:
– Я зайду завтра, пап?
– Заходи, непременно заходи…
Калитка скрипнула, и Миша до самой двери дома проводил взглядом худую спину отца. А оторвавшийся от голубей Димка уже подпрыгивал, вытянув вверх руку.
– До свидания! Еще увидимся! – выкрикивал он.
Но художник почему-то не повернулся. А Димка подскочил к Мише и затараторил:
– Я чего тебя искал-то – дело есть!
Миша откинул всякие неприятные раздумья, в такой день не хотелось вспоминать о плохом, и жадно уставился на Димку.
– Какое дело?
– Ну, разговор, – Димка понизил голос.
– Пошли к нам? – Миша развернулся к дому.
Но друг почему-то прирос к земле, не делая и шага вперед. Он отрицательно мотал головой.
– Нет-нет-нет! Только не к вам. Там же она!
– Кто? – не понял Миша.
И Димка почему-то шепнул:
– Саша.
И тут только Миша все понял. Не один раз за эти новогодние праздники он замечал мечтательный взор друга, провожающий Кнопку. И, конечно, уже догадывался, что Саша сильно нравится Димке. Только вот не ожидал, что он решится говорить об этом. Как-то про любовь друзья никогда не откровенничали. Обходили эту скользкую тему: никто из них не мог похвастаться удачами или завоеваниями. Вот и не приходилось еще толком поделиться опытом. Сам Миша никогда не решился бы заговорить о своих романтических мечтах, боясь, что даже Димка не сможет понять его. А мечта эта была – зыбкая, недосягаемая и манящая. Хотя теперь Миша начал сомневаться: а вдруг за этой мечтой он просто-напросто прячется от реальности. Опять-таки – чтобы ничего не делать, а просто ждать. Но теперь это не казалось ему верным решением. Все вокруг подталкивало к движению, и он буквально кожей чувствовал попутный ветер – наставало время для принятия решений. И сейчас он не станет советовать Димке тихо ждать своего часа.
– Пройдемся или посидим?
– Пошли, а! – попросил Димка.
Он заметно нервничал: усадить его сейчас в каком-нибудь кафе было совершенно невозможной задачей. И Миша смирился, хотя успел немного подмерзнуть за время прогулки с отцом. Но что не сделаешь ради друга! Тем более, его пыла и жара, кажется, должно было хватить на двоих.
– Выкладывай! – уверенно заявил Миша.
И Димка закряхтел, точно кипящий чайник, надулся, покраснел.
– Как думаешь, есть у меня с Сашкой шанс? – выдавил наконец он.
– Шанс всегда есть, – Миша положил руку другу на плечо.
Вроде непринужденно, но заодно и погреться.
– Я же не дурак, вижу, как ей Никита нравится, – вздохнул Димка. – Но у него же Светка или как там ее…
– Ты-то не дурак, а вот Никита… – нахмурился Миша. – Променять мою Кнопку на какое-то шило.
– И что мне делать? – Димка искал поддержки. – Она на меня и не смотрит. Вот, недавно предложила стать ее братом. Как тебе?
Миша на миг замер, но не выдал другу своей тайны. Просто еще раз подумал, как же Сашка мучилась, пока нащупала верный ответ.
– Не бери в голову, – успокоил он Димку. – Я тебе потом расскажу одну вещь. Ты все поймешь. Но пока важно другое.
– Что? – насторожился Димка.
– А ты мне Кнопку не обидишь?
Кажется, Димка даже решил надуться. Плечи его так и заходили ходуном под Мишиной рукой.
– Да я!.. За нее!..
– Понял, понял, – закивал Миша. – Дело серьезное.
И Димка тоже кивнул, всем своим видом подтверждая серьезность намерений. Некоторое время они шли молча.
– Всегда можешь на меня рассчитывать, – сказал наконец Миша. – Хочешь, чтобы я с ней поговорил?
– Нет! Что ты! – испугался Димка. – Хотя да… Мама тут в Доме культуры хочет сделать выставку моих снимков. Представляешь? У нас вчера в гостях был какой-то бородач, а я как раз несколько кадров отпечатал. Так они ему понравились, прикинь!
– Здорово! – обрадовался Миша.
– Мне самому неловко Сашку звать. Решит еще – задаюсь. Может, ты ей скажешь?
– Да ладно, сам позови! – удивился Миша.
– Нет! Я не могу. У меня с ней никогда ничего не получается. Она не пойдет, если я позову. И уж лучше ты, чем Никита подсуетится…
– Хорошо, – согласился Миша. – Я ее приведу, обещаю.