— Что ты имеешь в виду?
Я прекрасно знаю, что он имеет в виду. Он считает мою фракцию самой жестокой из пяти, и ничем более.
— Я просто не хочу, чтобы ты пострадала. Не надо на меня злиться. — Он наклоняет голову. — Что с тобой там случилось?
— Ничего. Ничего со мной не случилось.
Я закрываю глаза и потираю затылок ладонью. Даже если бы я сумела все ему объяснить, мне не хочется этого делать. У меня нет сил, чтобы просто подумать об этом.
— По-твоему… — Он смотрит себе на ботинки. — По-твоему, ты сделала правильный выбор?
— Не думаю, что у меня был выбор. А ты?
Он оглядывается. Прохожие посматривают на нас. Его взгляд скользит по лицам. Он по-прежнему нервничает, но, возможно, дело не в том, как он выглядит, и не во мне. Возможно, дело в них. Я хватаю его за руку и тащу под арку металлической фасолины. Мы идем под ее полым подбрюшьем. Я вижу повсюду свое отражение, искривленное гнутыми стенами, в пятнах ржавчины и копоти.
— Что происходит?
Я складываю руки на груди. Только сейчас я заметила темные круги под его глазами.
— Что случилось?
Калеб прижимает ладонь к металлической стене. Крошечная голова его отражения съехала набок, а рука словно выгнута назад. Мое отражение, напротив, кажется низеньким и приземистым.
— Происходит что-то важное, Беатрис. Что-то неладно. — Его глаза большие и стеклянные. — Я не знаю, в чем дело, но люди все время носятся вокруг, тихонько переговариваются, и Жанин постоянно толкает речи о том, как испорчен Альтруизм, почти каждый день.
— Ты веришь ей?
— Нет. Может быть. Я не… — Он качает головой. — Я не знаю, чему верить.
— Нет, знаешь, — жестко возражаю я. — Ты знаешь, кто наши родители. Знаешь, кто наши друзья. Как по-твоему, отец Сьюзен испорчен?
— Что я знаю? Что мне позволили знать? Нам не разрешали задавать вопросы, Беатрис, нас лишали знаний! А здесь…
Он поднимает глаза, и в плоском круге зеркала над головами я вижу две крошечные фигурки размером с ноготь. «Вот наше подлинное отражение, — думаю я. — На самом деле мы такие же маленькие».
— Здесь информация свободна, она всегда доступна, — продолжает он.
— Эрудиция не Правдолюбие. Здесь есть лжецы, Калеб. Есть люди, настолько умные, что знают, как тобой манипулировать.
— По-твоему, я бы не понял, если бы мной манипулировали?
— Если они такие умные, как ты считаешь, то не понял бы. Думаю, ты ничего бы не знал.
— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. — Он качает головой.
— Ага. Откуда мне вообще знать, на что похожа испорченная фракция? Я всего лишь обучаюсь на лихача, ради всего святого, — фыркаю я. — По крайней мере, я знаю, где мое место, Калеб. А ты решил пренебречь тем, что мы знали всю жизнь… Эти люди высокомерные и жадные, и они никуда тебя не приведут.
Его голос становится жестче.
— Пожалуй, тебе пора уходить, Беатрис.
— С удовольствием. Да, и вряд ли тебе это важно, но мама просила передать, чтобы ты исследовал симуляционную сыворотку.
— Ты ее видела? — Он кажется задетым. — Почему она не…
— Потому что! — рявкаю я. — Эрудиты запретили альтруистам посещать свой лагерь. Разве эта информация не была тебе доступна?
Я протискиваюсь мимо него, иду прочь от зеркального грота и скульптуры и ступаю на тротуар. Мне не следовало уходить. Теперь лагерь Лихости кажется домом — по крайней мере, там я точно знаю, на чем стою, а именно на неустойчивой почве.
Толпа на тротуаре редеет, и я поднимаю взгляд, чтобы узнать почему. В нескольких ярдах передо мной стоят два эрудита со сложенными на груди руками.
— Прошу прощения, — произносит один из них. — Вы должны пройти с нами.
Один мужчина идет за мной по пятам, так что я чувствую его дыхание затылком. Другой ведет меня в библиотеку и далее по трем коридорам к лифту. За библиотекой деревянный пол сменяется белой плиткой, и стены мерцают, как потолок в комнате проверки склонностей. Мерцание отражается от серебристых дверей лифта, и я щурюсь, чтобы что-либо разглядеть.
Я стараюсь оставаться спокойной. Задаю себе вопросы из учебного курса Лихости. «Что делать, если кто-то нападает из-за спины?» Я воображаю, как бью локтем назад, в живот или пах. Воображаю, как бегу. Жаль, у меня нет пистолета. Это мысли лихача, и они стали моими.
«Что делать, если нападают сразу двое?» Я иду за мужчиной по пустому мерцающему коридору в кабинет. Стены сделаны из стекла… пожалуй, я знаю, какая фракция разработала проект моей школы.
Женщина сидит за металлическим столом. Я смотрю ей в лицо. То же лицо господствует в библиотеке Эрудиции, оно приделано к каждой выпускаемой ими статье. Как давно я ненавижу это лицо? Я не помню.
— Садись, — говорит Жанин.
Ее голос кажется знакомым, особенно когда она раздражена. Ее прозрачные серые глаза останавливаются на мне.
— Я постою.
— Садись, — повторяет она.
Я определенно уже слышала ее голос.
Я слышала его в коридоре, она разговаривала с Эриком, перед тем как на меня напали. Я слышала, как она упоминает дивергентов. Но я слышала его и раньше… слышала в…
— Это был ваш голос в симуляции, — говорю я. — В смысле, на проверке склонностей.
Она — та опасность, о которой меня предупреждали Тори и мать, опасность быть дивергентом. Сидит прямо передо мной.
— Верно. Проверка склонностей на данный момент — мое величайшее достижение как ученого, — отвечает она. — Я просмотрела результаты твоего теста, Беатрис. Очевидно, с ним возникли проблемы. Он не был записан, и твой результат пришлось вводить вручную. Тебе известно об этом?
— Нет.
— Тебе известно, что ты одна из двух людей за все время, которые получили результат «Альтруизм», но перешли в Лихость?
— Нет.
Я пытаюсь скрыть потрясение. Кроме нас с Тобиасом — никого? Но его результат был настоящим, а мой — поддельным. Значит, на самом деле он один.
У меня сводит живот при мысли о нем. Сейчас мне плевать, насколько он уникален. Он назвал меня жалкой.
— Что заставило тебя выбрать Лихость? — спрашивает она.
— Какое это имеет значение? — Я стараюсь смягчить свой голос, но получается плохо. — Разве вы не собираетесь наказать меня за то, что я покинула свою фракцию и отправилась на поиски брата? «Фракция превыше крови», верно?
Я делаю паузу.
— Кстати, как вообще я оказалась в вашем кабинете? Разве вы не важная шишка?
Возможно, это немного осадит ее.
Ее рот на мгновение кривится.
— Наказание оставим лихачам. — Она откидывается в кресле.
Я кладу руки на спинку кресла, в которое отказалась сесть, и стискиваю пальцы. За ее спиной — окно с видом на город. Поезд лениво поворачивает вдалеке.
— Что до причины твоего присутствия здесь… моей фракции свойственно любопытство, — продолжает она, — и, изучая твои записи, я обнаружила еще одну ошибку с симуляцией. Ее также не удалось записать. Тебе известно об этом?
— Как вы получили доступ к моим записям? Он есть только у лихачей.
— Поскольку симуляции разработала Эрудиция, у нас существует… взаимопонимание с лихачами, Беатрис. — Она наклоняет голову и улыбается мне. — Меня всего лишь волнует добротность нашей технологии. Если в твоем присутствии она пасует, я должна это прекратить, понимаешь?
Я понимаю только одно: она лжет. Ее не волнует технология… она подозревает, что с моими результатами что-то неладно. Как и лидеры Лихости, она вынюхивает дивергентов. И если мама хочет, чтобы Калеб исследовал симуляционную сыворотку, то это потому, что ее разработала Жанин.
Но что такого угрожающего в моей способности манипулировать симуляциями? Какое это имеет значение для представителя Эрудиции?
Я не могу ответить ни на один вопрос. Но ее взгляд напоминает мне взгляд бойцового пса в проверке склонностей — злобный, хищный взгляд. Она хочет порвать меня в клочья. Я не могу лечь в знак подчинения. Мне нужно самой превратиться в бойцового пса.
Сердце пульсирует в горле.
— Я не знаю, как это работает, — начинаю я, — но от жидкости, которую мне вкололи, меня затошнило. Возможно, распорядитель симуляции отвлекся, потому что беспокоился, не вырвет ли меня, и забыл ее записать. После проверки склонностей мне тоже стало плохо.
— У тебя всегда был слабый желудок, Беатрис? — Ее голос острый, как лезвие бритвы. Она барабанит подстриженными ногтями по стеклянной столешнице.
— С самого детства, — как можно небрежнее отвечаю я.
Я отпускаю спинку кресла и обхожу его, чтобы сесть. Нельзя казаться напряженной, пусть даже мои внутренности сплелись в змеиный клубок.
— Ты невероятно успешна в симуляциях, — говорит она. — Чем ты объяснишь легкость, с которой справляешься с ними?
— Я смелая.
Я смотрю ей прямо в глаза. У других фракций сложился вполне определенный образ лихачей. Дерзких, агрессивных, импульсивных. Наглых. Я должна соответствовать ее ожиданиям. Я ухмыляюсь ей.
— Я лучший неофит, который им достался.
Я наклоняюсь вперед, упирая локти в колени. Надо развить тему, чтобы она мне поверила.
— Хотите знать, почему я выбрала Лихость? Потому что скучала.
Еще, еще. Ложь должна быть убедительной.
— Я устала быть добренькой малюткой и хотела вырваться на свободу.
— Значит, ты не скучаешь по родителям? — мягко спрашивает она.
— Скучаю ли я по нагоняям за то, что смотрелась в зеркало? Скучаю ли по вынужденному молчанию за ужином? — Я качаю головой. — Нет. Я по ним не скучаю. Они больше не моя семья.
Ложь, вырываясь, обжигает мне горло, а может, это слезы, с которыми я борюсь. Я представляю, как мать стоит за спиной с гребнем и ножницами и слегка улыбается, подстригая мне волосы, и мне хочется кричать, а не оскорблять ее, как я это делаю.
— Означает ли это… — Жанин покусывает губы и умолкает на пару секунд, прежде чем закончить фразу, — что ты согласна с отчетами, которые выпускаются о политических лидерах этого города?
С отчетами, которые называют мою семью испорченными, жадными до власти, морализирующими диктаторами? Отчетами, в которых содержатся смутные угрозы и намеки на революцию? Меня тошнит от них. Оттого что она их выпустила, мне хочется ее задушить.
Я улыбаюсь.
— Всем сердцем, — отвечаю я.
Один из прислужников Жанин, мужчина в голубой рубашке и солнечных очках, отвозит меня обратно в лагерь Лихости на блестящей серебристой машине, подобных которой я раньше не видела. Мотор работает почти бесшумно. Я спрашиваю мужчину почему, он отвечает, что машина работает на солнечной энергии, и пускается в пространное объяснение того, как панели на крыше превращают солнечный свет в энергию. Через минуту я перестаю слушать и гляжу в окно.
Не знаю, что мне скажут, когда я вернусь. Наверное, ничего хорошего. Я представляю, как мои ноги болтаются над пропастью, и закусываю губу.
Водитель тормозит у стеклянного здания над лагерем Лихости. Эрик уже ждет меня у двери. Он берет меня за руку и тащит в здание, даже не поблагодарив водителя. Пальцы Эрика сжаты так сильно, что я знаю: останутся синяки.
Он встает между мной и дверью на улицу. Начинает хрустеть костяшками. В остальном он совершенно спокоен.
Я невольно содрогаюсь.
Тихий хруст его костяшек — вот и все, что я слышу, не считая собственного дыхания, которое становится все более учащенным с каждой секундой. Закончив, Эрик переплетает пальцы перед собой.
— С возвращением, Трис.
— Эрик.
Он идет ко мне, аккуратно ставя одну ногу перед другой.
— О чем ты вообще думала?
Его голос, поначалу тихий, к концу фразы становится громовым.
— Я… — Он стоит так близко, что я вижу проколы в его коже. — Я не знаю.
— Мне хочется назвать тебя предателем, Трис. Разве ты не слышала, что фракция превыше крови?
Я видела, как Эрик делает ужасные вещи. Я слышала, как он говорит ужасные вещи. Но я никогда не видела его таким. Он больше не безумец — он превосходно себя контролирует, замечательно уравновешен. Осторожен и спокоен.
Впервые передо мной открывается истинный Эрик: эрудит, переодетый лихачом, гений, равно как и садист, охотник на дивергентов.
Мне хочется убежать.
— Ты была недовольна жизнью, которую вела здесь? Возможно, ты сожалеешь о своем выборе?
Унизанные металлом брови Эрика поднимаются, лоб покрывается складками.
— Я хотел бы услышать объяснение, почему ты предала Лихость, себя и меня… — он постукивает себя по груди, — отправившись в штаб-квартиру другой фракции.
— Я…
Я глубоко вдыхаю. Он убьет меня, если узнает, кто я такая, я чувствую это. Его пальцы сжимаются в кулаки. Я одна здесь; если со мной что-то случится, никто не узнает и никто не увидит.
— Если ты не в состоянии объяснить, — тихо произносит он, — возможно, мне придется пересмотреть твой ранг. Или, поскольку ты кажешься настолько привязанной к своей бывшей фракции… возможно, мне придется пересмотреть ранги твоих друзей. Возможно, маленькая альтруистка внутри тебя отнесется к этому более серьезно.
Моя первая мысль — что он не может этого сделать, что это нечестно. Вторая — что, разумеется, может и не замедлит ни на секунду. И он прав… при мысли, что мое опрометчивое поведение может вытеснить из фракции кого-то другого, в груди все замирает от страха.
Я пытаюсь еще раз.
— Я…
Но мне тяжело дышать.
А затем дверь отворяется. Входит Тобиас.
— Что ты делаешь? — спрашивает он Эрика.
— Выйди из комнаты.
Голос Эрика становится громче, не таким монотонным. Теперь он больше похож на знакомого мне Эрика. Его лицо тоже меняется, становится подвижным и оживленным. Я таращусь на него, пораженная тем, как легко он может надевать и снимать маску, гадая, какая стратегия за этим стоит.
— Нет, — возражает Тобиас. — Она просто глупая девчонка. Ни к чему тащить ее сюда и допрашивать.
— Просто глупая девчонка, — фыркает Эрик. — Будь она просто глупой девчонкой, разве она получила бы первый ранг?
Тобиас берется двумя пальцами за переносицу и смотрит на меня между ними. Он пытается мне что-то сказать. Я быстро размышляю. Какой совет давал мне Четыре в последнее время?
Единственное, что приходит на ум: «Притворись уязвимой».
Это уже один раз сработало.
— Я… я просто была смущена и не знала, что делать.
Я засовываю руки в карманы и смотрю в пол. Затем щиплю себя за ногу так сильно, что слезы наворачиваются на глаза, и поднимаю взгляд на Эрика, хлюпая носом.
— Я попыталась… и… — Я качаю головой.
— Что попыталась? — спрашивает Эрик.
— Поцеловать меня, — отвечает Тобиас. — Но я ее отверг, и она сбежала, как пятилетка. Ее действительно не в чем винить, кроме глупости.
Мы оба ждем.
Эрик переводит взгляд с меня на Тобиаса и смеется, слишком громко и слишком долго… его смех звучит угрожающе и скребет, как наждачная бумага.
— Не рановато ли для тебя, Трис? — Он снова улыбается.
Я вытираю щеку, как будто смахиваю слезу.
— Можно идти?
— Ладно, — соглашается Эрик, — но впредь не смей покидать лагерь без сопровождения, ясно?
Он поворачивается к Тобиасу.
— А ты… лучше постарайся, чтобы переходники больше не покидали наш лагерь. И чтобы не лезли к тебе с поцелуями.
Тобиас закатывает глаза.
— Договорились.
Я выхожу из комнаты на улицу, встряхивая руками, чтобы избавиться от дрожи. Сажусь на мостовую и обнимаю колени.
Не знаю, как долго я сижу здесь, опустив голову и закрыв глаза, прежде чем дверь снова отворяется. Возможно, проходит минут двадцать, возможно, час. Тобиас идет ко мне.
Я встаю и скрещиваю руки на груди в ожидании выволочки. Я ударила его, а затем ввязалась в неприятности с лихачами — выволочки не избежать.
— Что? — спрашиваю я.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
Между его бровями появляется складка, и он нежно касается моей щеки. Я смахиваю его руку.
— Ну, — начинаю я, — сначала мне дали нагоняй у всех на виду, затем пришлось болтать с женщиной, которая пытается уничтожить мою бывшую фракцию, и наконец Эрик едва не вышвырнул моих друзей из Лихости, так что да, денек был из приятных, Четыре.
Он качает головой и смотрит на полуразрушенное здание справа от себя, которое сделано из кирпича и мало напоминает гладкую стеклянную иглу за моей спиной. Наверное, оно древнее. Никто больше не строит из кирпича.
— Да и вообще, какое тебе дело? Ты можешь быть либо жестоким инструктором, либо заботливым бойфрендом.
Я напрягаюсь при слове «бойфрендом». Я не собиралась использовать его так легкомысленно, но уже слишком поздно.
— Нельзя играть обе роли одновременно.
— Я не жестокий, — хмурится он. — Я защищал тебя сегодня утром. Как по-твоему, что сделали бы Питер и его идиоты-дружки, если бы узнали, что мы с тобой…
Он вздыхает.
— Ты ни за что бы не победила. Они бы непременно объявили твой ранг результатом моего покровительства, а не твоего мастерства.
Я открываю рот, чтобы возразить, но не могу. На ум приходит несколько достойных ответов, но я отмахиваюсь от них. Он прав. Мои щеки горят, и я остужаю их ладонями.
— Не надо было меня оскорблять, чтобы что-то им доказать, — наконец говорю я.
— А тебе не надо было сбегать к брату, только потому что я тебя обидел. — Он скребет в затылке. — К тому же… разве это не сработало?
— За мой счет.
— Я не думал, что это так на тебя повлияет. — Он опускает взгляд и пожимает плечами. — Иногда я забываю, что могу причинить тебе боль. Что тебе можно причинить боль.
Я засовываю руки в карманы и раскачиваюсь на пятках. Меня пронизывает странное чувство — приятная ноющая слабость. Он сделал то, что сделал, потому что верил в мою силу.
Дома сильным был Калеб, потому что умел забывать о себе, потому что все качества, которые ценили мои родители, давались ему без труда. Никто и никогда не был так убежден в моей силе.