– Я послал куда подальше поганую свинью Мошана, – не сдержался все-таки и заявил он с гордостью.
Хозяйка бросила на него взгляд, в котором он прочитал иронию и полнейшее презрение, и мгновенно от этого взгляда протрезвел. «Невелика заслуга, – осадил он сам себя, – заткнуть рот жирному унтеру в метр шестьдесят ростом… Это следовало сделать десять лет назад, подумаешь, подвиг, нашел чем гордиться. Хорошенький подвиг для мнимого убийцы, семнадцать раз пырнувшего ножом несчастного бельгийца и сбросившего его живьем в канал…» В эту минуту Герэ впервые почувствовал, как за ним захлопывается западня.
Он вдруг испугался, что она заподозрит обман. И понял, что особенно сейчас, после дня торжества, более всего, даже более возможного ареста он боится, что она перестанет считать его преступником, что в ее ясных хищных глазах сотрется образ Герэ-головореза, образ, позволивший ему целый день прожить человеком. А что, если найдут убийцу? Настоящего. Если она узнает, что дерзкое преступление совершил не он? Если догадается, что вовсе не злость «дюжего мужика», как ей представлялось, а простая случайность сделала его обладателем драгоценностей?..
Он смутно чувствовал, что такое открытие коренным образом все бы изменило и деньги, которых она так откровенно желала, обесценились бы для нее на три четверти. Что банкноты, не будь они вымазаны густой кровью жертвы, сделались бы в ее глазах «грязными». Это ощущение пронзило его, и он на секунду замер с поднятой вилкой и опущенной головой, лишившись разом аппетита и мыслей. Старик Дютиё не произносил ни слова, она подавала бесшумно, даже без тех редких отрывистых комментариев, какими удостаивала своих постояльцев прежде. И новый Герэ начинал постепенно распадаться: он застегнул ворот рубашки, затянул галстук, уронил вилку, смутился. Ему казалось, что он жует слишком шумно, что рука его одрябла, а мускулы сдулись.
Когда Дютиё поднялся, угрюмо буркнув: «Спокойной ночи», – ему захотелось его удержать, сыграть с ним в карты и даже завести разговор о войне 40-го и плене – излюбленной теме старика, давно набившей всем оскомину. Но дедулю мутило после вчерашнего, и задерживаться он был не расположен, так что вскоре Герэ остался за столом один; он сидел, положив руки по бокам от тарелки, подавленный, скованный, переходя от стыда к отчаянию и от отчаяния – к желанию позвать на помощь… но кого? Эта женщина казалась бесстрастнее гранита. Как несбыточный сон, вспоминались ему те несколько минут, когда она смеялась, говорила об орхидеях, о солнце, о том, как ей будут массировать большие пальцы на ногах; те несколько незабываемых минут, когда лицо ее озарилось светом очарования, молодости и поразительной красоты.
«Она мне нравится», – говорил он себе с изумлением, но сильнее изумления было сожаление о том, что она больше не старалась его обольстить. Между тем ее бесформенный на первый взгляд силуэт, подобранные волосы, скрытное, отмеченное печатью времени и горечи лицо казались ему отныне отражением его собственной судьбы. Несуразные мысли одолевали его затуманившийся разум: побежать наверх, взять кожаный мешочек, высыпать все драгоценности на кухонную клеенку, отдать их ей, умолять ее, если понадобится, их принять. В затмении своем он даже мечтал броситься к ногам печальной и мрачной домохозяйки, предложить ей свою жизнь, кровь, сокровища – все, что угодно, лишь бы только она еще раз взглянула на него с тем загадочным уважением и желанием… Речь, понятно, не о том, чтоб она его полюбила, думал он, вернее, силился так думать, нет, просто ему хотелось, чтоб она обратила на него внимание, чтоб восхищалась им как мужчиной и как героем. Потому что новый для него образ героя и мужчины, в котором она ему сегодня отказывала, не имел ничего общего с тем, который отражался в глазах Николь: последний был слишком примитивным, однозначным, лишенным притягательности.
Хозяйка мыла посуду размеренными привычными движениями; и вдруг он не выдержал, ударил кулаком по столу, да с такой силой, что тарелка подскочила и разбилась о кафельный пол. Мадам Бирон, хотя и стояла к нему спиной, даже не вздрогнула, лишь обернулась через плечо.
– Боже мой! – закричал Герэ. – Боже мой! Вы что, мне слова сказать не можете? Что я такого сделал? За шаль извиняюсь, я не нарочно…
Ничего не отвечая, она тяжело наклонилась и метелкой собрала осколки на совок, «явно преувеличивая усилие», – подумалось Герэ. Она намеренно старалась казаться старее и утомленнее, чем была на самом деле. Она не стремилась больше ему понравиться, она его отталкивала. Да что ему за дело, в конце-то концов, уговаривал он себя. Какое ему дело до того, что эта взбалмошная, грубая и жадная особа к нему охладела? Он отдаст ей часть добычи, треть, половину, если она захочет, а на остальное уедет в Сенегал или еще куда-нибудь и станет жить там припеваючи. Так чего ей еще надо? Так твердил он про себя безо всякой логики, потому что откуда ей было знать, что он уже сдался и оставил ей отступного.
– С вас три пятьдесят за разбитую тарелку, месье Герэ, – сказала она. – Я запишу на ваш счет.
– Да плевал я на три пятьдесят! – гаркнул он и в подтверждение своих слов еще сильнее хлопнул по столу, желая, чтоб стол сломался, чтоб все полетело на пол и разбилось и чтоб нанесенный урон пробудил в ее потухшем взоре искорку интереса.
Ничего подобного не произошло, а он только отбил себе ладонь. Не сознавая, что ведет себя как маленький, он поднес ушибленную руку к губам.
– Больно, – буркнул он с обидой, словно бы мог рассчитывать хоть на толику жалости с ее стороны.
Тем временем она повесила на место тряпку, расшевелила золу в печи, сняла фартук, сложила – и все это не глядя на Герэ, будто бы его здесь не было. Сейчас она уйдет спать, а он останется – в пух и прах побежденный победитель на жалком, выложенном плиткой поле боя. Тем не менее он не посмел шевельнуться, когда она выходила, и еще добрых пять минут после ее ухода просидел неподвижно в изнеможении и отчаянии, положив обе руки на скатерть, слушая тиканье настенных часов. Затем поднялся к себе, не заперев двери, подошел к печи, протянул руку за мешочком, но брать не стал. Не раздеваясь, он повалился на кровать и до самого рассвета курил сигарету за сигаретой, глядя, как при электрическом свете, тускнеющем от посмеивающихся над ним первых лучей дневного, становятся гротескными и пугающими приклеенные на стене фотографии средиземноморских пляжей и соблазнительные красотки на них.
На другой день шел дождь и на третий – тоже. Завод Самсона вновь обрел своего незаметного и молчаливого младшего счетовода, а собака снова начала от него шарахаться; на третий день, когда Герэ поднял камень, чтоб вспугнуть не в меру расщебетавшегося на верхушке дерева дрозда, собака приняла угрозу на свой счет, взвыла и, поджав хвост, бросилась наутек. Оставшись один, Герэ вдруг припустился к дому, готовый на все и ни на что конкретно. Влетел в коридор, заорал, как безумный: «Мадам Бирон! Мадам Бирон!» – голосом, полным отчаяния и паники; заглянул в пустую кухню и маленький кабинет; без стука ворвался к Дютиё, пустая спальня которого означала, что старик, как обычно, уехал на выходные; забежал к себе, но даже не взглянул на печь с ее сокровищами и тем же решительным шагом переступил порог комнаты хозяйки.
Накинув халат, она сидела в закутке, служившем ей ванной. Одно плечо у нее было оголено, волосы распущены, в ней чувствовалась обезоруженность женщины за туалетом; Герэ не увидел торжествующего и лукавого взгляда, который она бросила на себя в зеркало, когда он накинулся на нее, обнял, как опьяненный страстью юнец, уткнувшись лицом в ее затылок и все еще округлое плечо, такое плотское, такое для него желанное, которое она подставляла ему со спины, как его единственную и последнюю надежду.
На рассвете он сидел на ее постели с обнаженным торсом и сквозь открытое окно смотрел на зарождающийся серый суровый день, на бледную землю пустыря, по которому дождь стучал умиротворенно и чуть ли не ласково.
Она лежала у него за спиной, натянув простыню до самого подбородка, наполовину скрытая подушкой, и властной, красивой, таинственно выступающей из темноты рукой мечтательно гладила его по спине, спокойно, как гладят лошадь. Поскольку он не реагировал, она больно ущипнула его, но он и тут не обернулся, а только чуть наклонил к ней голову, улыбаясь смущенно и умиротворенно. Он не мог видеть ее на еще окутанной полумраком кровати, но отчетливо слышал ее голос, близкий, теплый голос удовлетворенной женщины. «Красивый парень, – говорил этот голос, – ты красивый парень…» Она похлопывала его по бокам, точно барышник лошадь, а он польщенно улыбался. Он непринужденно закурил, она требовательно застучала ему по спине; протянув сигарету ей, он сам взял другую.
– Очень мило с твоей стороны раскуривать сигареты для старушки матери, – проговорил насмешливый голос у него за спиной. – Ты знаешь, что я тебе в матери гожусь? А? Негодник ты эдакий?
– Очень мило с твоей стороны раскуривать сигареты для старушки матери, – проговорил насмешливый голос у него за спиной. – Ты знаешь, что я тебе в матери гожусь? А? Негодник ты эдакий?
Он чуть сдвинул брови, нахмурился, а голос, успокаивающий и в то же время беспощадный, продолжал:
– Добрый юноша раскуривает сигареты старухе матери – своей старой шлюхе-любовнице… Добрый юноша вежлив с главным бухгалтером Мошаном… Добрый юноша всаживает ночью семнадцать ударов ножом какому-то бедолаге… Ты странный тип, знаешь…
Она расхохоталась. Герэ только на секунду зажмурился и продолжил глядеть в окно, затягиваясь дымом. Он ощущал полнейшую беззаботность, словно прибыл в пункт назначения, в надежное место, в убежище, гарантированное ему звуком ироничного, немного вульгарного голоса ничего о том не подозревающей женщины за его спиной. Он даже усмехнулся про себя украдкой, но сразу замер, когда голос, сделавшийся вдруг низким, настойчивым, зашептал:
– Расскажи, как ты это сделал?.. Ну, первые три удара – я понимаю, а после? Как ты смог? Расскажи.
– Нет, – отвечал Герэ. – Только не это.
Он швырнул сигарету в окно, повернулся к лежащей на постели, но невидимой ему женщине и набросился на нее с исступлением, очень походившим на страсть.
– Грубиян… Животное… – сказал еще голос и замолчал.
В следующее воскресенье в карвенской церкви звонил колокол. Светило солнце, хозяйка пансиона Бирон, одетая по обыкновению в черное, поливала цветы, а жилец, Герэ, в одной майке и брюках, босой сидел на пороге и наблюдал за ней, рядом с ним стояла чашка кофе, у ног его лежала чья-то приблудившаяся собака.
«Счастливая семейка», – злословили по-воскресному разодетые соседки и, проходя мимо пансиона на Равнинной дороге, ускоряли шаг – то ли потому, что спешили на зов колокола, то ли чтоб не видеть этой безобидной, но непристойной картины.
– Тебе не кажется, что цветам уже достаточно воды? – спросил Герэ. – Десять дней, как идет дождь… С тех самых пор, как мы с тобой встречали зарю, – добавил он с намеком.
Но хозяйка продолжала возиться с цветами и только пожала плечами в ответ.
– Ну, правда же, – не унимался Герэ. – В тот вечер дождь не прекращался. Лил всю ночь. Всю ночь мы его слышали, помнишь?
Женщина взглянула на него чуть брезгливо, но улыбнулась.
– Ты только об этом и думаешь, да? – полюбопытствовала она. – Мужики – чудной народ: они либо ни о чем не думают, а если думают, то об этом.
– А ты думаешь об этом слишком мало, – ответил он с ласковой укоризной.
– Я, дружочек, слишком много занималась этим со слишком многими и слишком часто. Я, знаешь, постарше тебя.
Он что-то еще пробурчал и смирился.
– Думаешь, получим письмо завтра?
Она уже обошла весь свой малюсенький садик, поставила лейку и теперь стояла над ним, смотря на него сверху властным, удовлетворенным и в то же время отстраненным взглядом. Он снизу лукаво ей улыбался.
– Может, и не завтра, – отвечала она, вытирая руки фартуком.
Он взял ее за руку, она не отреагировала, будто он взял посторонний предмет, и посмотрела на равнину и террикон – в ту сторону, откуда должен был появиться почтальон, – потом продолжила:
– Но послезавтра наверняка. Жильбер в таких случаях действует быстро. Ему нужно связаться с людьми в Марселе, вот и все. Они там скорые.
– Скучаешь по Марселю, да?
– Ага (лицо ее сделалось непроницаемым). Если б не это дрянцо, никогда б оттуда не уехала. В Марселе, знаешь, солнце. В Марселе краски, и потом у людей в жилах кровь, а не водица. Марсель – это город.
– Почему ты не вернулась?
Герэ внимательно разглядывал безжизненную руку, лежавшую у него на ладони. Он подумал, что руки у них одного возраста, и прижался лбом к крепким ногам свой любовницы.
– Потому что я там погорела, – ответила она резко. – Что ты жмешься ко мне, как маленький? В детство впал, Аль Капоне?
Он пожал плечами, но не шевельнулся.
– Мне тепло, – пробормотал он, уткнувшись в фартук. – Мне хорошо…
– Только не рассказывай, что мать тебя бросила в колыбели! – сказала она без тени юмора. – Меня воротит, когда сутенеры или убийцы жалуются на несчастливое детство…
И она изобразила красноречивый жест в подтверждение своих слов.
– Мать у меня славная была женщина. – Он говорил с ленцой, не торопясь. – С годами, правда, сделалась скаредной и сварливой, как старая сорока, но я не был несчастлив.
– Вот и хорошо, – отвечала она.
И тряхнула бедрами, будто хотела что-то сбросить, и голова Герэ качнулась назад.
– Ну как, нашел ты себе остров? – спросила она, направляясь к двери. – Или все-таки предпочитаешь Дакар?
– Нет, – ответил он, – нет, поедем все-таки в Конго. Там золото руками гребут, и чего только нет… Публика там, конечно, разная, но как-нибудь разберусь.
Он самодовольно усмехнулся, но усмешка слетела с его губ, как только она зашла в дом. Тогда он обернулся с опаской, по звуку включившегося радио понял, что она в кухне, наклонился, прижал к себе собачью морду, обхватил пса за шею обеими руками и, обезумев от нежности, долго и ласково целовал грязную черную шерсть и блестящий нос разомлевшей дворняги.
– Тебе помидоры или огурцы? – донесся голос из дома.
Герэ мягко, но решительно оттолкнул собаку, крикнул: «Без разницы», – и закурил, сощурив глаз в манере Хэмфри Богарта.
Неделю спустя Герэ разгуливал по городскому спортивному магазину «Аронда» и не замечал, как толкают его суетящиеся продавцы, полагая, что такой клиент не представляет интереса. Рядом с собой в зеркале он видел мадам Бирон, ставшую для него теперь просто Марией, в видавшем виды черном пальто с выдровым воротником. Возбужденные взгляды Герэ вызывали у нее улыбку, и она тоже не сразу заметила пренебрежительную мину молодого продавца с напомаженными волосами.
– Ну что, нашел свое счастье? – говорила она. – Вот уж подфартило так подфартило.
– Да, да, – задумчиво отвечал Герэ, – но прежде погляди, какой монстр…
И он указал на огромную сверкающую «Ямаху», чем только раззадорил продавца, которому вдобавок не терпелось уйти, ведь время было уже почти обеденное.
– Вы ошиблись секцией, – произнес он громогласно. – Полагаю, месье, вам больше подойдет отдел велосипедов, – продолжал он с недоброжелательной ухмылкой.
Он сам пришел в восторг от своей проницательности, и покупатели вокруг тоже заулыбались, глядя на разряженную чопорную парочку. Мария уловила насмешку на минуту раньше, чем Герэ, и, высвободившись, обернула к продавцу белое от ярости лицо; юнец невольно попятился от ее взгляда, но было уже поздно.
– Возможно, месье и подойдет отдел велосипедов, – отчеканила она звонко, – но мне лично подходят только те отделы, где продавцы воспитанны. Желательно даже вежливы. Надо полагать, это не здесь.
Ухватив растерявшегося Герэ под руку, она увлекла его прочь, а переменчивые в своих симпатиях покупатели уже уставились на посрамленного продавца. Мария вывела Герэ на улицу и остановилась. Она была бледна, говорила сквозь зубы, не глядя на него.
– Какой негодяй, – шипела она, – какое ничтожество… Ты сейчас вернешься и купишь этот мотоцикл. Да, большой, японский.
– На какие деньги?
Герэ смотрел изумленно, не понимая ее гнева. Сам он давно привык к тому, что его вечно толкают и оскорбляют… Но тут он вдруг возненавидел в себе эту униженность, выпрямился и прошептал: «Я ему еще покажу», – одновременно сопротивляясь и напору с ее стороны.
– Во-первых, на какие деньги? И потом, ты представляешь, как я на нем на завод приеду? Ты с ума сошла… И вообще, тридцать кусков! Они у тебя есть?
Она словно очнулась, взглянула на него, попыталась улыбнуться.
– Пожалуй, нет. Но немного денег у меня есть в банке… Извини меня, – продолжила она, – не знаю, что это на меня нашло. А ты можешь выносить такой тон? Ты слышал, как этот тип разговаривал?
На этот раз Герэ сумел сохранить хладнокровие. С каменным лицом он медленно покачал головой: он припомнил подобный жест у Эдварда Робинсона в каком-то старом фильме.
– Нет, – ответил он сухо, – я его не видел. Я таких людей не замечаю.
Не слушая ответа, она уже шагала по улице. Она шла очень быстро, и Герэ, несмотря на высокий рост, едва за ней поспевал; когда они вошли в ближайшее кафе и сели, он уже совсем запыхался.
– Коньяк, – рявкнула она повелительно.
Как и в магазине, ее категоричный тон подействовал магически: официант вернулся мигом с рюмкой в руке. Она выпила коньяк залпом, не глядя на Герэ, в то время как он заказывал вторую рюмку для себя, и, надо сказать, с неохотой, поскольку не привык пить по утрам. Мария дышала ровнее, к ней вернулись краски, она осушила рюмку до дна, поставила ее на стол, проговорила: «Очень помогает», – и только потом посмотрела на него взглядом, какого он не видал у нее прежде: нерешительным и чуть ли не виноватым.