– Надеюсь, Катерина, – сказала Роза со слабой улыбкой. – Надеюсь.
А пока главным было не падать духом, и с этой недели, невзирая на явное неодобрение Эстер Морено, граммофон стали заводить, не дожидаясь конца рабочего дня. Красивый, мелодичный голос Софии Вембо день за днем звучал в отделочном цеху. Всем делалось веселее, когда иголки работали в ритме песни.
В первую неделю оккупации жизнь текла как обычно, не считая того, что почти сразу же исчезли оливковое масло и сыр.
– Ничего, скоро снова появятся на полках, – оптимистично говорила Евгения, к нехватке продуктов ей было не привыкать.
Для Катерины первым грозным знаком перемен стал тот день, когда она пришла в мастерскую и увидела, что волшебного свадебного платья, которое она уже почти дошила, нет на манекене. Его кто-то снял.
– А где же?.. – начала было девушка с ноткой недовольства в голосе, подходя к обнаженному манекену.
Тут она повернулась к кирии Морено и увидела, что та плачет.
– Я пока убрала его, – ответила хозяйка, вытирая лицо платком. – Свадьбу отложили.
Катерина онемела. Она трудилась над этим платьем уже четыре месяца и знала, что его нужно закончить к концу мая.
– Но почему? Что случилось?
У Катерины пересохло во рту. Должно быть, с бедной невестой произошло что-то ужасное.
Кирия Морено заломила руки. Еще несколько работниц вошли в цех, и все спрашивали об одном и том же:
– А где же платье?
Свадебное платье стало центром внимания для всех. Даже для мастерской Морено оно превосходило все мыслимые пределы мастерства и роскоши. Невеста, Аллегра Леви, неделю назад приходившая на примерку, хотела походить на европейскую принцессу, и швеи сумели выполнить ее желание.
Кирия Морено начала рассказывать. Она говорила тихо, словно не хотела, чтобы ее услышали в соседней комнате:
– Кириоса Леви арестовали.
На нее обрушился шквал вопросов:
– Когда?
– За что?
– И не его одного. Арестовали многих членов совета и руководителей общины. Без всяких причин.
В комнату вошел Исаак.
– Причина есть, мама, и мы все ее знаем, – прямо сказал он. – Все дело в том, что они евреи.
В комнате наступила тишина. Призрак антисемитизма вернулся, и все надежды на то, что можно будет жить обычной жизнью, рухнули. Не прошло и месяца, как были предприняты и другие антиеврейские шаги. Евреев обязали сдать радиоприемники. Кириос Морено мало интересовался музыкой, которую играли по радио, но новости слушал всегда.
– А давайте возьмем да и не отдадим, – сказал Исаак. – Откуда они узнают?
– Слишком рискованно, – возразил отец.
– Ну, про граммофоны-то они ничего не сказали? – заметила кирия Морено. – Так я его спрячу. Уж музыку-то они у нас не отнимут.
Через три дня им нанесли первый визит немецкие офицеры. Их сопровождал молодой грек, служивший переводчиком.
Морено сдали радиоприемник, как и было приказано, и теперь не знали, что еще немцам от них нужно.
– Они хотят обследовать помещение, – пояснил переводчик. – И имейте в виду, у многих евреев предприятия уже отобрали.
Молодой человек знал, что немцы не понимают ни слова по-гречески, и мог говорить с кириосом Морено свободно, ничего не опасаясь.
– Не думаю, что они пришли за этим. Будьте осторожны, и все обойдется, – прибавил он.
Офицеры захотели осмотреть все цеха. Портные и швеи механически прекращали работу и вставали, когда они входили. Не из почтения – просто так казалось безопаснее.
Младший из двух офицеров провел рукой по рулонам шерсти на складе. Кажется, его особенно заинтересовала тонкая шерсть, и он задержался, рассматривая ее. Наконец вытащил рулон и тяжело швырнул на стол для резки.
– Dieser! – рявкнул он. – Вот эту!
– Им нужны костюмы, – сказал переводчик Саулу Морено. – С вашим ремеслом вам нечего опасаться. Им самим невыгодно вышвыривать вас отсюда. Дело не только в тканях, их и в другом месте можно достать, дело в мастерстве. До них уже дошла ваша репутация. Повезло вам!
– Ну что ж, тогда нужно снять мерки.
Саул Морено позвал своего лучшего мужского портного и тщательно, почти подобострастно начал измерять.
Переводчик свободно переходил с немецкого на греческий, с очевидной почтительностью и официальностью обращаясь к офицерам.
Таким образом, между кириосом Морено и старшим из офицеров состоялось нечто вроде беседы.
– Я вам расскажу, откуда мы про вас узнали… – начал офицер. Он с явным злорадством начал описывать реквизированный дом, в котором они поселились. – Это где-то неподалеку от Белой башни. Превосходное местечко, и люди культурные, самый радушный прием нам оказали. У них две дочери, великолепный «Стейнвей», и повар в доме замечательный.
В Салониках было не так много людей, у которых имелось пианино фирмы «Стейнвей». Исаак, не отходивший от отца, переглянулся с ним.
Тут же офицер подтвердил то, о чем они и сами уже догадались.
– Я сразу отметил платье кирии Леви. С виду прямо как от лучших портных Берлина, а то и Парижа! Она устроила нам маленькую экскурсию по своему гардеробу – и надо же! Рядами висят платья одно лучше другого – и на всех ваши ярлыки! Я надеюсь через пару месяцев привезти жену и знаю, что сюда она нанесет визит в первую очередь. Вас можно поздравить!
Младший офицер подхватил:
– А потом мы увидели костюмы кириоса Леви. Жаль только, все брюки оказались нам до середины икры. Не был бы он таким коротышкой, можно было бы сюда и не ходить!
Он добавил еще что-то, что молодой грек не стал переводить, и оба офицера расхохотались.
При мысли о том, как эти двое роются в шкафах и гардеробной одного из его лучших клиентов, пока он сидит в тюрьме, портному стало жутко и противно.
Потом переводчик обратился к кириосу Морено:
– Насколько я понял, они собираются рекомендовать эту мастерскую всем своим сослуживцам. А пока вы на них работаете, им ни к чему вас закрывать. Настоящую цену они не заплатят, но опасаться вам, думаю, особенно нечего. Они все щеголи, эти офицеры, так что оденьте их как можно шикарнее.
Как только они ушли, кириос Морено собрал всех своих работников. Немецких офицеров все видели.
– У нас появились новые клиенты, – сказал он, – и мы должны постараться для них наилучшим образом.
Все разошлись по своим рабочим местам, однако в воздухе ощущалось напряжение. В мастерской работали только евреи, за исключением Катерины. В отделочном цеху кто-то поставил пластинку ребетики, убавив звук.
По ночам в городе стояла теперь непривычная тишина, однако днем тут и там кипела жизнь. Десятки тысяч беженцев стали стекаться из Болгарии, еще увеличив и без того огромные очереди за бесплатной едой. Пшеницу, сыр, орехи, масло, оливки, фрукты вывозили из страны немцы, так что нехватка продуктов ощущалась все сильнее, и очереди к бесплатным кухням все росли. Товары, пропавшие с магазинных полок, так и не вернулись, и даже самое необходимое можно было достать только на черном рынке.
Вечером после визита в мастерскую немецких офицеров Катерина шла домой вместе с кирией Морено. Проходя мимо кондитерской неподалеку от улицы Ирини, она заметила на витрине новое объявление. Может быть, оно висело там уже не первый день, кто знает, может быть, девушка обратила внимание просто потому, что больше в витрине смотреть было почти не на что. Теперь, когда доставать ингредиенты с каждым днем было все труднее, на прилавках уже не было такого разнообразия сластей.
«ЕВРЕЯМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН».
Так и было написано – черным по белому, жирными, беззастенчивыми буквами, с возмутительной холодной бесцеремонностью. Катерина едва удержалась, чтобы не ворваться туда и не устроить скандал.
Кирия Морено смотрела в другую сторону и ничего не заметила. Девушка взяла ее под руку, и они вдвоем пошли дальше, к старому городу. Обсуждали новость о том, что Афины пали и флаг со свастикой уже развевается над Акрополем. Это был знак окончательного поражения.
На улицах было тихо. Люди теперь старались как можно реже выходить из дома, даже пока не стемнело, и звуки шагов по мостовой на пустой улице казались пугающе гулкими.
– Что бы ни случилось с нашей страной, дорогая, – сказала кирия Морено, подходя к улице Ирини, – мы-то всегда будем держаться вместе.
Два офицера вскоре снова пришли в мастерскую на примерку. Остались очень довольны результатом и заказали еще по четыре костюма. После этого потянулся нескончаемый поток немецких клиентов. На каждый отмененный заказ от греков приходился один новый от немцев. Офицеры то и дело листали модные журналы и рассматривали картинки на стенах. Как только жены и подруги прислали им свои мерки, у закройщиков прибавилось работы. В Германии тканей такого качества было не найти, и офицеры посылали платья домой, как туристы посылают открытки. Особенно сильное впечатление на них произвел шелк от Комниноса, и хотя они платили меньше обычной цены, расценки так или иначе оставались приемлемыми. Во всяком случае, голодать никому в этой мастерской не приходилось.
Модистры не вкладывали в эту работу ни страсти, ни воображения. Не старались изобрести что-нибудь новенькое, поинтереснее, просто вышивали что-нибудь самыми простыми швами, делали стандартные рюши – никакой там прихотливой вышивки бисером или плетеных украшений. Тем не менее результаты неизменно приводили немцев в восторг, а женщины радовались тому, что утаили от них свое настоящее мастерство. Трудиться вполсилы было непривычно. От такой работы оставалось ощущение пустоты, зато она давала кусок хлеба.
Теперь они садились поближе к граммофону и делали звук тише, чтобы за дверью было не слышно. Если в мастерскую входил немец, кто-нибудь громко стучал в дверь, и граммофон тут же закатывали в кладовку и прикрывали одеялом.
В городе, где люди уже начали продавать все подряд, чтобы купить еды, работники «Морено и сыновья» оказались в привилегированном меньшинстве. Если за картину маслом или ковер можно было выручить цену буханки хлеба, с ними расставались без сожаления. Все это теперь ничего не стоило.
И все же были в Салониках вещи, которые остались бесценными. После 1917 года, когда почти весь город выгорел до основания, из реликвий в синагогах уцелело совсем немногое. Все библиотеки и архивы погибли в огне; и древние Торы, и сочинения раввинов, которые, как говорили, привезли из Испании в пятнадцатом веке, тоже были, за редкими исключениями, утрачены.
В конце июня, приблизительно через месяц после ареста главного городского раввина, в Салониках объявились двое хорошо одетых людей, которые нанесли визит двум старейшинам еврейской общины. Один из этих людей умел кое-как объясняться по-гречески, и можно было догадаться, что он изучал древнегреческий в университете. Оба вежливо представились уполномоченными Комиссии по еврейским делам, которую, по их словам, учредили для изучения еврейства. Глава комиссии Альфред Розенберг, человек весьма культурный и образованный, поручил им собрать все важные документы и рукописи и передать в главное управление комиссии во Франкфурт.
Все это звучало правдоподобно и наукообразно, и даже фамилия у человека, учредившего комиссию, была еврейская. Раввины покивали, поулыбались, изобразили живой интерес и полное одобрение такого плана. В изложении людей из Франкфурта эта идея определенно выглядела убедительно.
– И когда же вы приступите? – заинтересованно спросил один из старейшин.
– Завтра, на рассвете, – ответил один из мужчин, с прилизанными волосами. Его тонкие губы изогнулись в улыбке, однако глаза остались холодными. – На следующей неделе мы планируем закончить опись, и после этого все должно быть готово к отправке. Это, разумеется, требует безусловного содействия еврейской общины. И мы полагаемся на вас.
– Разумеется, – хором сказали оба руководителя.
– Вы будете здесь завтра утром?
Оба кивнули. Они стояли в синагоге, где нашли приют некоторые из тех немногочисленных реликвий, что сохранились во время пожара двадцать с лишним лет назад. Говорил по большей части один из немцев, его коллега в это время ходил по синагоге и внимательно ее осматривал. Он остановился возле Ковчега Святыни – высокого шкафчика, где хранились свитки Священного Писания.
– Свитки Торы, полагаю, находятся здесь, – сказал он. – А нельзя ли взглянуть? – Он почти чувственным алчным жестом провел пальцами по занавесу, висевшему перед Ковчегом.
– Ключ не здесь, – объяснил один из раввинов. – Но завтра я его принесу.
Как только немцы ушли, раввины заговорили торопливыми приглушенными голосами. Вскоре они вышли из синагоги и через пятнадцать минут были уже на улице Ирини. Было семь часов вечера.
Едва завидев в дверях бородатые лица, искаженные тревогой, Саул Морено ощутил прилив ужаса, который не покидал его с того дня, как в Салоники вошли танки.
– Нам нужно кое-что спрятать. Не все. Но хотя бы кое-что, – задыхаясь, объяснил один из раввинов.
– Иначе это, разумеется, вызовет подозрения, – добавил второй.
Оба сели, а Саул Морено зашагал по комнате взад-вперед.
– Но что я могу сделать? Вы же не хотите, чтобы я прятал это в мастерской?..
– Не совсем…
– Туда ведь немцы ходят чуть ли не каждый день. Я не могу подвергать опасности своих работников.
– Нет, об этом мы вас не просим. Нам бы это и в голову не пришло.
– И разумеется, мы не можем спрятать все свитки. Это немыслимо. Но нам нужна ваша помощь, чтобы спрятать одну рукопись и фрагмент одного из свитков. И занавес. Нужно попытаться, – взмолился младший из раввинов. – И только вы можете нам помочь.
Саул Морено слушал. Ему очень хотелось помочь. Долг перед своей синагогой он считал самым священным, но очень страшно было подставить под удар жену, сыновей и всех хороших людей, что у него работали.
В руках у раввина был потрепанный кожаный чемоданчик.
– Давайте я вам покажу, что мы принесли. А потом скажете, такая ли уж это безумная идея.
Кирия Морено уже стояла за спиной мужа, и в дрожащем свете свечи они оба смотрели, как раввин открывает чемодан и начинает доставать оттуда вещи. Он выложил их на стол по одной, а муж и жена Морено стояли, раскрыв рты.
– Вот это – фрагмент свитка Торы, который считается древнейшим из сохранившихся в Салониках.
Затем он развернул знакомый огромный рулон бархата.
Это был парохет – занавес, который, как говорили, висел перед Ковчегом сотни лет и, возможно, не был новым уже тогда, когда его привезли из Испании. Вышивка на нем потускнела, но нить была из чистого золота.
– Сколько раз я сидел в синагоге и разглядывал его, – сказал Саул. – Так странно видеть его у себя дома.
– Взгляните на вышивку, Саул. Так теперь никто не вышьет. Это мастерство из другой эпохи.
Роза благоговейно и восхищенно провела пальцами по рельефному узору.
– А это раввинское учение, рукопись, привезенная из Испании. Теперь ее трудно расшифровать. Сохранилась всего одна страница. Ладино – и посмотрите, с какой любовью выписано.
Наконец он вынул из чемодана талит. Это была тонкая и необычайно хрупкая вещь – полосатый шелк, насчитывавший, вероятно, уже лет пятьсот, с непременными кистями.
– Мы думаем, что он мог принадлежать кому-то из тех, кто приплыл сюда на первом корабле из Испании, – сказал раввин.
Все молчали. Саул Морено разглядывал сокровища и раздумывал, куда же их можно спрятать. Наконец кирия Морено нарушила молчание:
– Саул, мы должны помочь. Думаю, мы сможем.
– Как?
– Будем всю ночь шить.
Саул взглянул на нее с некоторым удивлением. Роза сразу догадалась, что делать, а вот ее муж соображал не так быстро.
– Я знаю верный способ, – сказала она. – На бумаге, правда, останутся следы от иглы, но тут уж ничего не поделаешь.
– Ваша жена права. Придется смириться с незначительными повреждениями. Иначе потеряем все.
– Поэтому мы к вам и пришли.
– Да, и вот еще что. Я и забыл.
Старший из раввинов развернул указку – яд, которой водили по страницам Торы, чтобы не пачкать пальцами священные письмена. На конце серебряной указки была крошечная, искусно сделанная рука с вытянутым указательным пальцем.
– Она не такая древняя, как остальные вещи. Но нельзя допустить, чтобы она им досталась.
– Тут мы вряд ли можем что-то сделать, – сказала кирия Морено. – Думаю, лучшее место для нее – у вас под полом…
Против обыкновения, кириос Морено на этот раз уступил жене главенство. У нее явно был какой-то план.
– И чемодан можете забрать, – сказала она. – Когда мы закончим, прятать будет нечего. Все будет на виду. – Она повернулась к мужу. – Позови Исаака, пожалуйста.
Старший сын был наверху, но тут же вышел.
– Исаак, я хочу, чтобы ты сбегал к соседям. Приведи сюда Катерину и Евгению. А потом быстренько пробежишься по городу. Мне нужны Аллегра, Марта, Меркада, Сара, Ханна, Белла и Эстер. Скажи им всем, чтобы шли сюда. Скажи, срочное дело. Саул, сходишь в мастерскую? Нам кое-что понадобится.
Быстрее, чем говорила, Роза нацарапала список необходимых вещей: столько-то ярдов шелка и набивки, два десятка оттенков шерстяных ниток, столько-то тесьмы.
Старейшины уже торопливо шли прочь по улице, когда на пороге появились Катерина с Евгенией.
– Что случилось? – встревоженно спросила Катерина, разглядывая странные предметы. – Что это за люди приходили?
Роза все объяснила. Через пятнадцать минут пришли и остальные женщины, и вскоре все уже знали, что делать. Роза распределила задания и сделала наброски. Она уже лет пятьдесят своей жизни провела за вышиванием разных вещей для синагоги, и теперь у нее не было недостатка в идеях для узоров и украшений.
Восемь женщин принялись шить одеяло, в которое предстояло спрятать парохет. За одну ночь им нужно было сшить вещь, на какую обычно уходит несколько месяцев. В центре был расположен сложный узор из гранатов, а по краям узора – кайма, вдоль которой каждая должна была вышить свое имя на ладино. Гранат был не только популярным узором для вышивки, символизировавшим плодородие и изобилие, – это был еще и тайный знак. На ладино он назывался «гранада», и Роза таким образом хотела дать понять всем посвященным, что то, что находится под этим темно-красным атласом, привезли когда-то из Испании, и не откуда-нибудь, а из Гранады.