Димитрий видел, как ватага ребятишек переворачивает мусорный ящик. Тот голод, что ему пришлось пережить в горах и в деревнях, все же не был таким страшным, как здесь. За городом, по крайней мере, всегда можно было достать хоть каких-нибудь овощей на суп, а иногда и фруктов, орехов или кореньев. С помощью местных жителей, которым можно было доверять и которые могли показать, что съедобно, а что нет, даже ягоды становились существенной частью рациона. Природа выручала почти всегда, а на городских мостовых не было ничего, кроме грязи зимой, а теперь, с наступлением тепла, – поднимающейся в воздух удушливой пыли.
Они вышли на широкую площадь Аристотелус. В кафе царили оживление и шум, как в прежние времена. Посетители наслаждались дневным солнцем, видом сверкающего залива и горы Олимп – он и теперь совершенно не изменился. Многие столики были заняты немецкими солдатами, а с ними даже сидели, непринужденно болтая, несколько девушек-гречанок. Тут же были и сытые, лощеные греки. Димитрий понимал – среди них легко может оказаться кто-нибудь из богатых друзей и клиентов отца.
– Теперь нам лучше разделиться, – сказал Димитрий, понимая, что ему ни к чему попадаться на глаза этим людям; оба чувствовали, что выглядят подозрительно – в тяжелых сапогах, небритые.
– Как, по-твоему, похожи мы на партизан? – спросил Элиас почти шутливо.
– К сожалению, похожи, по-моему.
По одному было легче затеряться в толпе, скрыться в дверях магазина или нырнуть в людное кафе. Димитрия с Элиасом предупреждали, что доверять никому нельзя. В городах немцы вербовали официантов, консьержей и всех прочих, кто мог указать на подпольщиков или членов Сопротивления. У всех, кто шпионил за согражданами, были семьи, которые надо кормить, а сотрудничество с врагом означало, что тянущие боли в пустом желудке, может быть, отступят на день-другой и дети не будут хныкать без конца, прося еды. Голод превратил Салоники в опасное место.
Жандармов, военную полицию, которых и раньше боялись и презирали, стали ненавидеть еще больше – теперь они служили немцам. Выбор у них был невеселый. Если бы они отказались сотрудничать с оккупационными войсками, их ждали бы пытки и казнь. Некоторые остались на своих местах и, рискуя жизнью, помогали Сопротивлению, но попробуй отличи «хорошего» жандарма от «плохого». Лучше уж держаться от них подальше – на всякий случай.
– Встретимся ровно через сутки, – сказал Димитрий. – Я приду на улицу Ирини в шесть часов.
Он надеялся там хоть краем глаза увидеть Катерину.
Димитрий посмотрел на часы. Просто чудо, что они еще идут после многих месяцев под дождем и снегом, в грязи и сырости. Часы были дорогие, швейцарские – подарок отца на двадцать один год, и Димитрий поначалу надевал их крайне неохотно. Они символизировали страсть отца к деньгам и статусу, и Димитрию было неловко носить их в университете, чтобы не выделяться. В ту ночь, когда юноша уходил из дома, он схватил их в последний момент, понимая, что они могут оказаться полезными – на худой конец, можно будет продать. Теперь же, когда стекло было исцарапано и золотой корпус потускнел, Димитрий полюбил часы и даже стал им доверять. Много раз их точный механизм оказывался бесценным, когда ему и другим партизанам приходилось ориентироваться в горах.
– Тогда до завтра, – сказал Элиас. – Передавай от меня привет своим родителям.
– И ты своим от меня, – отозвался Димитрий.
Элиас свернул на север, к старому городу, и затерялся в путанице улочек, ведущих к Ирини.
Димитрий двинулся дальше по тихой улице вдоль моря.
Вокруг никого не было видно. Город словно вымер. За десять минут быстрым шагом Димитрий добрался до улицы Ники. Дом оказался еще больше и внушительнее, чем ему помнилось. Димитрий позвонил в звонок, и сердце у него бешено заколотилось. Во многих подобных домах расположились немецкие офицеры, и Димитрий вдруг понял, что его вот-вот могут арестовать. Такого страха он не испытывал за все месяцы в горах. Он ведь уже давным-давно не имел связи с родителями и совершенно не представлял, кто сейчас стоит за дверью.
Не успел молодой человек решить, бежать или нет, как услышал, что отодвигается тяжелый засов – медленно, словно кому-то там, за дверью, так же страшно. Когда Павлина увидела, кто на пороге, она от неожиданности зажала рот руками.
– Матерь Божья! Димитрий! – задохнулась она от удивления. – Входи же! Входи!
Служанка втащила его в прихожую, отстранилась и оглядела – радостно и в то же время озабоченно.
– Погляди-ка на себя! – сказала она и перекрестилась несколько раз подряд. – Что они с тобой сделали?
Этот вопрос не требовал ответа. Димитрий и сам знал, что вид у него усталый и изможденный. Он увидел свое отражение в зеркале в прихожей – в первый раз за много месяцев. Непонятно только, кого Павлина имела в виду под «ними». Каких-то врагов, наверное. Немцев? Или других греков?
– Вот мама твоя обрадуется, когда тебя увидит! Она наверху.
– А отец?
– Должно быть, у себя в торговом зале.
Димитрий взлетел по лестнице через три ступеньки, помедлил одно мгновение и робко постучал в дверь гостиной. Не дожидаясь ответа, вошел. Ольга не подняла глаз от чтения, думая, что это Павлина принесла чай.
– Мама. Это я.
Уронив книгу, Ольга вскочила и тут же оказалась в крепких сыновних объятиях.
– Димитрий…
Слов не было, только слезы – оба плакали, не стыдясь. Наконец мать отстранилась, чтобы получше разглядеть сына.
– Глазам не верю – неужели это ты? Я так волновалась. Думала, никогда тебя больше не увижу! От тебя же не было ни словечка! Больше года… – Слезы так и бежали по ее щекам.
– Я не мог послать письмо. Неоткуда было. Прости, мама, мне правда очень жаль.
– Я так рада тебя видеть…
Они еще несколько минут постояли, обнявшись. Наконец Ольга немного успокоилась и вытерла лицо. Ей хотелось как следует насладиться радостью от возвращения сына.
– Сядь, – сказала она. – Рассказывай обо всем. Обо всем, что с тобой было. Рассказывай, где ты был!
Они сели рядом на кушетку.
– Видишь ли, я должен тебе кое-что объяснить, – серьезно сказал Димитрий. – Кое-что очень важное.
– А подождать с этим нельзя, любовь моя? Скоро отец придет. Ты же дома теперь, времени еще будет сколько угодно, – улыбнулась она.
– В том-то и дело, мама, не будет у меня сколько угодно времени.
– Что это значит, милый? – спросила мать с глубоким разочарованием в голосе. – Ты же только что пришел. И война уже закончилась.
– Ну, мама, ты же сама понимаешь, что это не так, – мягко ответил Димитрий. – Война далеко еще не кончена.
– Твой отец считает иначе.
– Что ж, тут мы, вероятно, не сойдемся. Борьба продолжается. Тысячи людей не сдались. Немцы и итальянцы – наши враги, и пока они на нашей земле, мы будем с ними драться.
Ольга смотрела на сына со смешанным выражением любви и смятения. Он вернулся к ней, но она чувствовала, что кто-то вот-вот снова его отнимет.
– А кто такие «мы»? – спросила Ольга.
– ЭЛАС.
– ЭЛАС? – шепотом переспросила она. – Ты записался в коммунисты?
– Я записался в организацию, которая сражается против немцев, – с вызовом ответил сын.
– Вот как, – протянула мать, явственно побледнев.
– Мы сражаемся за тех, кто не может сражаться сам, мама, – добавил Димитрий.
Тут Ольга краем глаза заметила какое-то движение. Никто из них не обращал внимания на сквозняк из-за приоткрытой двери.
– Константинос! – воскликнула Ольга, удивленная, что муж вернулся так рано. – Смотри! Смотри, кто пришел!
Димитрий встал, и отец с сыном оказались лицом к лицу. Димитрий заговорил первым.
– Я вернулся. – Он не знал, что еще сказать.
Константинос откашлялся. Напряжение висело в воздухе. Димитрий уже чувствовал, что отец весь кипит гневом. Похоже, за время его отсутствия ничего не изменилось – он понимал, что сейчас начнется вежливый разговор, который закончится неизбежным взрывом.
– Да, вижу. И где же ты был?
Тон у Комниноса был такой, словно речь шла о недельной поездке. Димитрия не было дома ровно восемьдесят четыре недели и четыре дня. Ольга считала.
– Большей частью в горах, – честно ответил сын.
– Мы ждали тебя домой несколько месяцев назад… Война закончилась еще в апреле прошлого года, – резко сказал отец. – Мог бы хоть дать нам знать.
– Я уже объяснил маме: неоткуда было отправить письмо, – попытался оправдаться Димитрий.
– Так что же ты делал в горах?
Тон у отца был настойчивый, но в нем слышалась фальшь. Ольга уже поняла, что муж довольно долго пробыл в комнате, прежде чем его заметили.
Димитрий смотрел в пол. Видел свои сапоги, побелевшие от пыли, – сквозь растрескавшуюся кожу едва не выпирали пальцы; сколько километров они прошагали – и не сосчитать. И видел отцовские безупречно чистые ботинки, сверкавшие так, что в них отражался узор ковра.
Димитрий смотрел в пол. Видел свои сапоги, побелевшие от пыли, – сквозь растрескавшуюся кожу едва не выпирали пальцы; сколько километров они прошагали – и не сосчитать. И видел отцовские безупречно чистые ботинки, сверкавшие так, что в них отражался узор ковра.
Димитрий гордился тем, как он провел эти несколько месяцев после вступления в ЭЛАС.
– Ольга, выйди, пожалуйста, из комнаты.
Много ночей Димитрий до полусмерти замерзал в горных пещерах, видя, как над головой образуются сосульки, но такого холода, какой сквозил в голосе отца, не испытывал.
У Ольги тоже заледенело сердце. Она вышла и закрылась в спальне, мучаясь страхом за сына.
Димитрий остался стоять. Он был одного роста с отцом, миллиметр в миллиметр, и сегодня ему хотелось смотреть ему в глаза. Мысленно он выругал себя за то, что ему так страшно. После того что пришлось пережить за время войны, смешно дрожать сейчас. И все равно он чувствовал, что сердце вот-вот вырвется из груди.
Как только Ольга вышла из комнаты, Константинос заговорил снова.
– Ты опозорил семью, – ровным голосом произнес он. – Я слышал, что ты говорил матери. После того как я выскажу тебе все, что считаю нужным, ты оставишь этот дом. И не вернешься, пока сражаешься на стороне ЭЛАС. Человек с такими убеждениями недостоин называться моим сыном. Человек с такими убеждениями не имеет права появляться на пороге этого дома. Ты сейчас выйдешь из этой комнаты и отправишься прямо за дверь. Мне все равно, куда ты пойдешь, но в этом городе тебе не место.
Константинос повысил голос. Димитрий без выражения смотрел на него. Ему нечего было сказать человеку, с которым его не связывало ничего, кроме фамилии.
– Если бы я не боялся покрыть позором свое имя, я бы сию минуту заявил на тебя властям.
Комнинос хотел дождаться ответа и сделал короткую паузу. Молчание сына привело его в ярость.
– Как ты не можешь образумиться, Димитрий, как ты не можешь понять, что война не выход для страны?!
– А что выход? – отозвался наконец Димитрий. – Коллаборационизм?
Разговор между отцом и сыном шел уже не на повышенных тонах, но сдерживаемый гнев все равно ощущался. Последнее слово осталось за Константиносом Комниносом.
– Прочь с моих глаз, Димитрий, – сказал он.
Проходя мимо закрытой двери маминой комнаты, Димитрий чувствовал страшную горечь. Как могла его мать, которую он так любил и по которой каждый день скучал, связать свою жизнь с таким чудовищным эгоистом, с фашистом? Мучаясь этим вопросом и страшным чувством вины за то горе, которое ей причинил, он медленно спустился по лестнице. Павлина стояла в прихожей.
– Прощай, – сказал он, целуя ее. – Попроси за меня прощения у мамы…
Павлина не успела сказать, что ужин вот-вот будет готов, – он уже вышел. Она потрогала щеку и почувствовала, что она мокра от слез – не ее слез.
На улице Димитрий сразу понял, что делать. Они с Элиасом договорились встретиться только завтра, но теперь осталось лишь одно место, где можно чувствовать себя в безопасности. Улица Ирини.
Он добрался туда за двадцать минут, опасливо прячась в дверных проемах, стараясь не привлекать внимания жандармов. На улице Ирини было тихо, только две женщины в самом конце ее сидели у дверей. Отодвинув занавеску, прикрывавшую вход, Димитрий проскользнул в дом Морено. Уже смеркалось, а в доме было еще темнее, чем на улице.
– Димитрий!
Голос был знакомый. Через минуту его глаза привыкли к темноте, и он разглядел силуэты четырех человек, сидевших за столом. Все они встали с мест и подошли к нему.
– Димитрий! Что ты здесь делаешь? – спросил Элиас.
– Какой приятный сюрприз, – сказал Саул Морено. – Мы все счастливы тебя видеть!
– Проходи! Проходи и садись. Тебе надо поесть! Надо поесть!
Роза Морено подтолкнула его к столу, а Исаак уже придвинул к нему еще один стул.
Димитрий принялся за еду. В первый раз за много-много месяцев можно было как следует наесться. Это возвращение к нормальной жизни радовало.
– Ну так давай не тяни. Видел отца? – спросил Элиас.
– Да, – с полным ртом ответил Димитрий. – Я должен был догадаться, как он себя поведет.
Все без дальнейших объяснений поняли, что это значит. Помолчали.
– Ну, рассказывайте. Все рассказывайте, – сказал Саул Морено. – Мы хотим знать все.
Кирия Морено без устали сновала туда-сюда, подкладывала им на тарелки еду и засыпала вопросами. До самого утра они, усталые, рассказывали о том, где были, о войне, о боях, о том, как Димитрий зашивал раны, накладывал жгут и учился извлекать из ран шрапнель. Кирия Морено хотела знать во всех подробностях, чем они питались, и ужасалась ответам.
Димитрий с Элиасом не только говорили, но и слушали, и расспрашивали. В жизни Морено тоже многое изменилось за эти полтора года. Каково это – жить в оккупированном городе? Как ведут себя немцы? Как обращаются с евреями?
Кирия Морено расписывала все розовыми красками, а вот Исаак был более откровенен.
– Нам приходится шить костюмы для немцев, – хмуро сказал он. – Зашить бы им в швы бритвы, да для дела невыгодно.
– И все же нам очень повезло, – сказал Саул. – У многих евреев отняли их предприятия. Мы свое, по крайней мере, сохранили. И поверьте, работы у нас много, как никогда.
– Но это не та работа, какую бы нам хотелось…
– Исаак! – перебил отец. – Перестань, пожалуйста. Всю зиму люди в этом городе умирали от голода. А мы разве когда-нибудь сидели голодными?
– Не будем спорить, – сказала кирия Морено, которая была до безумия счастлива видеть своего младшего сына и не хотела омрачать короткую встречу сердитыми словами.
– Мама права, Исаак, – сказал Элиас. – Нам так мало осталось побыть вместе.
Кирия Морено отошла к раковине и принялась мыть гору тарелок. Саул Морено ушел наверх и лег спать под драгоценным одеялом. Пока мать гремела тарелками в раковине, Элиас улучил момент и тихонько спросил старшего брата:
– Знаешь, мы завтра уходим. Может, и ты с нами? Мы недавно потеряли нескольких человек, пополнение не помешает.
– И никаких больше костюмов для гансов, – ободрительно прошептал Димитрий.
Исаак переводил взгляд с одного на другого.
– Дайте подумать до утра, – ответил он.
Кирия Морено оглянулась через плечо. Она видела, как ее сыновья и Димитрий склонились друг к другу, так, что почти соприкасались головами. Было похоже, что они что-то замышляют.
– Мальчики, – с улыбкой сказала она, – вам не кажется, что пора спать?
– Да, – хором отозвались сыновья и рассмеялись.
– Элиас, может, побудешь еще немного? – спросила Роза. – Так чудесно, когда ты дома. И Димитрий может оставаться сколько хочет.
– Мы бы рады, мама. Но у нас отпуск всего семь дней, и четыре из них ушли на то, чтобы сюда добраться…
В эту ночь Димитрий крепко спал на каменном диване в гостиной. Ни одна постель еще не казалась ему такой мягкой, скоро он уже смотрел какие-то красочные сны и проснулся только после полудня. Он тщательно умылся во дворе, соскреб с шеи въевшуюся грязь и промыл язвочки, образовавшиеся от укусов вшей. Кирия Морено дала ему свежую, чистую одежду (у них с Элиасом был один и тот же размер), слегка подкрахмаленный хлопок шуршал, приятно холодя. Надев эту выглаженную одежду, Димитрий почувствовал, будто заново родился.
Элиас оставил Димитрию записку на столе. Он писал, что вернется к вечеру, чтобы им вовремя отправиться в обратный путь, а пока побудет в мастерской, попытается уговорить Исаака уйти с ними.
Молодой человек почувствовал укол ревности. Он не мог обманывать себя, будто не понимает, в чем тут дело. Элиас увидит Катерину.
Все эти месяцы Димитрий старался не думать о ней. Все равно смысла в этом не было. В горах, вдали от всего цивилизованного и человечного, мысли о девушке казались неуместными, но теперь, когда он знал, куда отправился Элиас, готов был сам побежать в мастерскую.
Так нельзя. Молодой человек это понимал. Он вышел на улицу – внезапно отчаянно захотелось глотнуть свежего воздуха – и пошел по направлению к морю. Почувствовав себя смелее в чистой одежде, зашел в кафенио, где никогда раньше не бывал, и сделал заказ. Тут он ощутил на себе чей-то взгляд и увидел перед собой лицо жандарма, смотревшего на него с любопытством.
– Сын Константиноса? – спросил тот.
Димитрий не знал, что ответить. Сказать «нет» – глупо, если этот человек знает его отца. Признаться – неизвестно, что за этим последует.
– Точно, сын! Ведь правда же? – не отставал жандарм, который был здесь не один, а с полудюжиной сослуживцев.
Димитрий почувствовал, что краснеет. Может быть, отец и в самом деле заявил на него как на коммуниста. Он обмер от страха. Там, в горах, всегда было куда бежать, если окажешься лицом к лицу с врагом. Димитрий бросил взгляд на дверь за спиной жандарма и понял, что выхода нет.