— Не знаю. Но я за рулем.
Небо заволокли тяжелые пепельно-серые грозовые тучи, и пока Расс регулировал сиденье водителя и зеркала, на ветровое стекло упали первые капли дождя.
— Проверь зеркала, прежде чем трогаться с места.
— Проверил.
— Ты не посигналил.
— Никто не сигналит.
— Если не будешь сигналить, не пройдешь экзамен по вождению. Пожалуйста, держись за руль обеими руками.
— Одной я вожу лучше.
— А я езжу лучше, если у водителя обе руки на руле. Осторожно!
Какой-то фургон резко сворачивает, чтобы не въехать в наш высунувшийся на дорогу капот, и яростно гудит. Расс небрежно показывает ему из окна средний палец.
— Я его видел, — поясняет он.
— Ну конечно.
— Поедем по шоссе?
— Разумеется. Только сначала остановись на красный.
Он бьет по тормозам; машину заносит, и когда она останавливается, нас с силой бросает вперед, так что ремни безопасности натягиваются.
— Она очень милая, правда? — спрашивает Расс.
— Кто?
— Мисс Хейз.
— Если тебе такие нравятся.
— Такие всем нравятся.
— Знаешь, я был так поглощен ее рассказом о том, как тебе надрали задницу, что мне некогда было обратить на нее внимание. Из-за чего хоть подрались?
— Он стебался над моей татуировкой.
— И что же он сказал?
— Всего я не расслышал.
— Но ты его ударил.
— Он сам напросился.
Загорается зеленый, и Расс слишком сильно давит на газ, так что меня опять отбрасывает на сиденье.
— Полегче.
Дождь усиливается, капли барабанят по ветровому стеклу. Расс включает дворники и сворачивает на бульвар Спрейн-Брук.
— Ты когда-нибудь раньше ездил в дождь? — спрашиваю я.
— Не беспокойся, — отвечает Расс, выруливая на шоссе, и дает полный газ.
— Следи за скоростью.
— Сам следи. Я слежу за дорогой. — Он перестраивается в левый ряд и сбрасывает скорость до шестидесяти.
— Куда мы едем?
— Увидишь.
Впереди по средней полосе ползет тягач с прицепом, из-под его колес летят целые фонтаны брызг. Расс увеличивает скорость, пытаясь его обогнать, но тягач начинает медленно сворачивать в наш ряд.
— Давай же, шевелись! — в сердцах произносит Расс, сигналя ему.
— Езжай помедленней, — советую я. — Ты его здесь не обгонишь.
— Вот уж фиг.
Впереди шоссе поворачивает; на повороте Расс давит на газ и осторожно обгоняет тягач, так что тот грохочет совсем рядом с моим окном, окатывая наше ветровое стекло волной дождевой пыли из-под огромных колес.
— Расс! — кричу я.
— Заткнись! — орет он.
Я чувствую, как колеса скользят по мокрому от дождя асфальту: на повороте нас заносит, и мы проезжаем в нескольких сантиметрах от тягача. Его грязевые щитки щелкают, как кнут; нас несет под его шасси, и рев гудка тягача заглушает наши вопли. Но тут, за миг до столкновения, Расс выравнивает машину, мы стремительно обгоняем тягач, который гудит и слепит нас дальним светом.
— О боже, Расс! — выдыхаю я, не в силах оправиться от ужаса перед столкновением.
— Да, фигня получилась, — соглашается Расс с круглыми от испуга глазами. — Но зато мы теперь точно знаем, что тебе уже не хочется умирать.
— Очень смешно.
Он включает правый поворотник и перестраивается, чтобы свернуть с шоссе.
— Куда мы едем? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.
Расс смотрит на меня и улыбается.
— Сообщить маме хорошую новость.
Я давно понял, что ходить на кладбище — это не мое. Я никак не могу отделаться от мыслей об отвратительной телесности всего этого. После смерти Хейли я на протяжении нескольких недель старался привыкнуть: приходил и сидел на лужайке у ее могилы, снова и снова начиная неуверенный монолог, но так и не смог заставить себя поверить в то, что меня кто-то слушает. Даже если бы и поверил, я никогда не пойму, зачем разговаривать с могилой. Если жизнь после смерти есть и они нас слышат, то, уж наверно, слышат везде. В чем тут смысл: разве разговаривать с умершим можно только в пределах какого-то пространства, как по сотовому, а если уехать слишком далеко, звонки перестанут доходить? Я знаю, будь я духом, в последнюю очередь меня можно было бы застать у собственной могилы, наблюдающим, как гниет мое тело. Не люблю смотреть в зеркало на свои лучшие дни.
Так что каждый раз кончалось тем, что я сидел и пялился на траву, представляя себе в двух метрах под землей ее гроб, его лакированную поверхность, некогда отполированную и блестящую, как «кадиллак», а сейчас облепленную грязью. А потом я неминуемо пытался вообразить содержимое гроба. В общем, вместо того чтобы вспоминать Хейли, я рисовал в воображении отвратительные останки того, что когда-то было моей женой. Я не знаю, что мы хоронили, но после падения самолета и пожара от нее могли остаться лишь жалкие куски — страшное оплавленное месиво из осколков костей, обуглившейся плоти и волос, реквизит из фильма ужасов, который отдаленно не похож ни на что человеческое. Если я что и вынес из всего пережитого, так то, что кремация — это замечательно. Чисто, рационально и, что важней всего, не дает разгуляться воображению. Можно было бы превратить все кладбища в леса и площадки для игр.
Мы с Рассом мрачно и торжественно стоим под дождем в окружении белых и серых надгробий, которые, насколько хватает глаз, торчат из земли, точно кривые зубы. Мы упорно вглядываемся в гравировку на памятнике Хейли, словно надеемся, что с тех пор, как мы были здесь в последний раз, надпись была откорректирована, исправлена.
— Не верится, что прошло уже больше года, — произносит Расс.
— Я знаю.
— Иногда кажется, что прошла неделя, иногда — что это было так давно, что даже не вспомнишь, как мы жили, когда она была жива.
— Ты часто сюда приходишь? — спрашиваю я.
— Когда есть кому меня отвезти.
— Ты меня никогда не просил.
Расс кивает. От дождя его волосы спутались и лоснятся.
— Я не хотел тебя расстраивать.
— Это было бы не так-то просто, учитывая, как я сейчас себя чувствую.
— Ты разговариваешь с ней?
— Ее голос звучит в моей голове с утра до ночи.
Он оборачивается ко мне.
— Но ты разговариваешь с ней или нет?
Я убираю с глаз мокрые волосы.
— В общем, нет, — признаюсь я. — Нет.
— Ну, надеюсь, ты не будешь возражать, если я поговорю с ней.
— Конечно же, нет.
Расс делает шаг вперед, смахивает остатки листьев с низкой прямоугольной изгороди в ногах могилы, встает на колени, кладет голову на надгробие и закрывает глаза. В движениях Расса нет и следа его обычной самоуверенности. Я понимаю, что слышать, как он говорит с Хейли, выше моих сил, поэтому отхожу на несколько шагов назад и поворачиваюсь к нему спиной. На другой конец кладбища только что прибыла похоронная процессия, и я глазею на скромное шествие красных и черных зонтов, которые, покачиваясь среди могил, движутся за гробом по геометрическому рельефу блестящих надгробий.
У меня была жена. Ее звали Хейли. Ее больше нет. Как и меня.
Какое-то время я наблюдаю за похоронами, но вот я слышу за спиной резкий звук. Я оборачиваюсь и вижу, что Расс горько рыдает на надгробии Хейли. Его лицо искажено мукой, он раскачивается из стороны в сторону, словно от невидимого штормового ветра.
— Расс, — зову я, подходя к нему. — Все в порядке.
Но, разумеется, это не так, и он это понимает. Он безутешно вцепляется в камень, отчаявшись почувствовать что-то, кроме холодного, мокрого гранита. Я наклоняюсь, не зная, как к нему подойти, но стоит мне тронуть его за плечо, и он валится на меня, тянет вниз, и я встаю на колени в мокрой траве. Расс прячет лицо в сгибе моего локтя, сжимает мою руку и издает долгий дрожащий вопль. Мое тело содрогается от его плача, под прядью его мокрых волос видна татуировка кометы Хейли, переливающаяся на влажной коже Расса. Рисунок словно с укором смотрит прямо на меня, и я решаю, что мне давно пора поговорить с Джимом — вне зависимости от того, есть загробная жизнь или нет.
Глава 19
Первой уликой стали клочки лобковых волос в мусорной корзине.
В то утро Хейли стояла голой у себя в ванной, собираясь залезть под душ, как вдруг заметила в мусорной корзине пушистый комок. Она испуганно вскрикнула, думая, что это мышь, но потом увидела, что кучка шерсти, валяющаяся в корзине на упаковке из-под мыла, не двигается. Полусонная Хейли заглянула в корзину, пытаясь понять, что же такое она видит. Сначала она решила, что это Ферби — одна из тех игрушек, которые было модно покупать на Рождество несколько лет назад. Наверно, Расс ее сломал и выбросил. Она наклонилась, чтобы получше рассмотреть, и вот тут-то увидела, что странная кучка на самом деле не что иное, как клок лобковых волос. Точнее, лобковых волос Джима. В недоумении Хейли попыталась представить, как Джим стоит голый над мусорной корзиной и бреет лобок. Она изумленно разглядывала кучку темных — с рыжеватыми подпалинами, отметила она, — курчавых волос. Они были женаты почти десять лет, но она никогда не замечала, что лобковые волосы Джима отдают в рыжину. Значит ли это, что она плохая жена? Замечают ли другие жены такие вещи? Нахмурившись, она выпрямилась. Почему Джим спустя столько времени вдруг решил сбрить лобковые волосы? Варианты ответов маячили перед ней, как в стандартном тесте.
A. Волосы были слишком густые, и это его раздражало.
Б. Он подцепил лобковых вшей.
B. Он хотел, чтобы член казался больше.
Г. Ничего из вышеперечисленного.
У Хейли свело живот. Ведь она была абсолютно уверена, что ответ «А» неверен — у Джима волосы никогда не росли слишком густо; ответы «Б», «В» и «Г» тоже предполагали крайне тревожные варианты развития событий, поэтому Хейли вышла из ванной и позвонила своей подруге Салли.
— О господи! — пропыхтела Салли. Она как раз занималась на тренажере «Стейрмастер».
— В каком смысле «о господи»?
— У него роман.
— Не думаю, — усомнилась Хейли.
— У Джима маленький?
— Что, прости?
— Извинюсь позже, — отрезала Салли. — Ты же позвонила мне не для вежливой беседы.
— Нет, — ответила Хейли спустя мгновение. — У него самый обычный.
— Так почему же мужчина, который счастлив в браке, вдруг хочет, чтобы его член казался больше?
— Не знаю.
— Ну, либо он снимается в порнухе — думаю, это мы можем исключить, — либо он хочет произвести на кого-то впечатление. И этот кто-то, дорогая, не ты. Опра посвятила целую передачу супружеским изменам. Если он стал уделять заметно больше внимания своей внешности — это опасный знак.
Хейли неодобрительно посмотрела на телефон. Если уж речь зашла об Опре, с Салли было не договориться.
— Может быть миллион других причин.
— Точно, — согласилась Салли сдавленным от напряжения голосом. — Но, Хейли…
— Что?
Салли замолчала.
— Ничего.
— Что? — упрямо спросила Хейли. В трубке ей было слышно, что тренажер остановился и Салли, тяжело дыша, слезла с него.
— Ну, не знаю, — проговорила Салли. — Просто он и раньше был таким.
— Ради всего святого, это было еще до того, как мы поженились.
— Я просто сказала.
— А не надо было, — отрезала Хейли. Ее глаза наполнились слезами. — Это был единичный случай, старая подружка, с которой он толком не расстался, мы об этом давно забыли. Мы женаты почти десять лет, и, я думаю, он заслуживает того, чтобы мы усомнились в его вине.
— Вероятно, он на это и рассчитывает.
— Какая же ты стерва! — закричала на нее Хейли.
Салли вздохнула.
— Послушай, дорогая, если тебе был нужен кто-то, кто уверил бы тебя, что все отлично, позвонила бы Лейни, она бы тебя успокоила. Но ты звонишь мне, а ты знаешь, что я не такая. Да и мне не стоило звонить. Так, может, стоит спросить себя, почему же ты просто не позвонила Джиму и не выяснила все у него?
Итак, Хейли позвонила Джиму, и он ей сказал, что у него какое-то раздражение в паху, только и всего. Удивительно было только то, что, пока она не спросила, он ни словом об этом не обмолвился. А ведь Джим всегда жаловался на малейшую боль — будь то заусенец, растянутая мышца или аллергия. Но в куче вещей в их ванной комнате не валялось никакой мази или присыпки от грибка. Хейли села на сиденье унитаза, зажав в кулаке телефонную трубку, словно оружие; она просидела так все утро, голая и дрожащая, и очень долго разглядывала темные волосы в мусорной корзине.
Все это Хейли сообщила мне после того, как мы в первый раз занялись сексом. Все прошло гораздо лучше, чем об этом трезвонят, — хотя она стеснялась своего тридцатишестилетнего тела, а я очень боялся оказаться не на высоте. Ведь предполагалось, что я молодой жеребец — сильный, мужественный, готовый трахать ее во все щели хоть до завтрашнего дня. Такие вот стереотипы, если пойти у них на поводу, могут сыграть дурную шутку: все это ведет к разговорам о том, что «со всеми иногда случается, но только не со мной, о нет».
До этого мы уже больше месяца активно встречались, и все шло своим чередом: долгие исповедальные разговоры, с наступлением ночи переходившие в шепот; розы и нежная переписка по электронной почте на работе; длившиеся часами объятия в машине, после которых она отправлялась домой. Когда мы планировали пойти куда-нибудь вместе, Хейли ехала на работу на машине, а не на «Метро-Норт», якобы потому, что не хотела возвращаться так поздно на поезде, но машина, припаркованная у пожарной колонки перед моим домом, была идеальным местом для длительных прощаний: намного удобнее, чем щупать друг друга на юру моей неогражденной лестничной клетки, вонявшей грязными носками и прокисшим молоком. Не помню, когда я в последний раз так долго целовался. Мне всегда казалось, что поцелуи, за которыми спустя первые десять минут не последовало любовной игры, просто выдыхаются из-за отсутствия цели. Но мы с Хейли могли целоваться часами, так что у нас опухали и трескались губы, немели языки, ломило челюсти, а потом я поднимался к себе в квартиру, чтобы остудить ноющие яйца, и чувствовал в пересохшем горле ее восхитительный вкус, вдыхал ее запах так глубоко, что он сочился лавандовым ливнем прямо в мозг. Казалось, это ребячество — чтобы мужчина моих лет едва добрался до груди своей любовницы, — но было в этом и что-то неудержимо возбуждающее. И коль скоро мы знали, что неизбежно займемся сексом, что секс — побудительная причина всех наших действий, тот факт, что я встречаюсь с матерью-одиночкой, заставил меня с максимальной серьезностью отнестись к тому, как именно секс войдет в наши отношения: я понимал, что я в ответе за нее. К тому же она была красива и привыкла общаться с мужчинами, которые обычно добиваются успеха у красавиц, и я, если честно, боялся, что не потяну.
Но врожденная похоть всегда побеждает, и вскоре все кончилось тем, что мы лежали, голые и потные, в моей постели. Мы дали выход накопившемуся за месяц желанию, несколько раз занявшись необузданным, необыкновенно страстным сексом, мы испробовали все, что только можно. Когда все закончилось, мы лежали рядом, не двигаясь и тяжело дыша, на моих измятых простынях. Пот остывал и высыхал на коже, а мы лежали, словно два раненых солдата на поле битвы.
— О боже, — задыхаясь, тихо проговорила Хейли. В полумраке спальни ее глаза были широко раскрыты, и в них читалось недоверие.
— Кто бы мог подумать? — согласился я.
— Ну, у меня были подозрения, — призналась она, поворачивая голову и слизывая пот с моей шеи.
Я протянул к ней руку, и она мягко подвинулась ко мне, положила ногу мне на бедро и опустила голову на мою грудь.
— Мы идеально подходим друг другу, — сказала она. Я поцеловал ее в макушку и почувствовал, как мои глаза непонятно почему наполняются слезами. Я бывал и по другую сторону баррикад и знаю, что слезы после секса можно расценить как дурной знак, поэтому я закрыл глаза, надеясь, что Хейли не посмотрит на меня. Кажется, она догадалась, но не стала задавать мне вопросов. Она просто прижалась губами к моей груди и положила руку на дорожку волос посередине моего живота. Спустя минуту она поинтересовалась:
— Ты в порядке?
— Я влюбился сильнее, чем думал, — ответил я, удивив нас обоих.
Сначала слезы, теперь вот любовь. Я буквально чувствовал, как тестостерон сочится из моих пор.
Она кивнула и снова поцеловала меня в грудь так, что я задрожал.
— Смотри не потеряй голову от любви.
— Как ты, так и я.
Она подняла глаза и ухмыльнулась.
— После всего, что мне пришлось вынести с Джимом, мне трудновато потерять голову.
— Хочешь, расскажи мне об этом.
Она скользнула ко мне и уткнулась головой мне в шею.
— Наша история начинается с лобковых волос в мусорной корзине, — нараспев произнесла она, словно Алистер Кук[22].
— Как и многие истории такого рода, — продолжил я. Она шутливо толкнула меня, и мы рассмеялись. И это было здорово.
Глава 20
Собаки при встрече нюхают друг у друга под хвостом. Женщины при встрече оглядывают друг друга, решая, кто из них красивее. Когда встречаются мужчины, то главный вопрос в том, кто кому надерет задницу, если дойдет до драки. Вскоре после того, как я переехал к Хейли, Джим зашел познакомиться со мной, и этот вопрос решился без споров. Джим был высокий, настолько высокий, что я почувствовал себя коротышкой. Его вид вывел меня из равновесия. Рассказывая о Джиме, Хейли как-то забыла упомянуть о его внушительных габаритах, о подбородке супергероя, толстой жилистой шее борца, медвежьем телосложении и толстых пальцах-сардельках, которые, словно тиски, сдавили мою ладонь, когда мы пожимали друг другу руки. Толстые выпуклые жилы змеились по его предплечью, как сельские проселки на карте, и сходились на его раздутом бицепсе, огромном, точно «Уол-Март». Первым моим побуждением было помериться с ним силами, но для этого надо было обладать хоть какой-то силой, и поэтому я просто отпустил его ладонь, и моя рука повисла плетью. Я решил действовать прямо и не дать Джиму вовлечь себя в эту херню для «настоящих мужиков». Но потом я подумал, что в таком случае получается, будто я слабак, и постарался так напрячь руку, чтобы, не сжимая ладонь Джима, она оставалась крепкой и не поддалась его давлению. В общем, я проиграл рукопожатие. Об этом никто и словом бы не обмолвился, но я это понимал, и Джим тоже это понимал, вот и все. Вскоре я понял, что несказанные слова — единственное, что имеет значение в общении с бывшим мужем своей жены.