Священник первой Харьковской центральной тюрьмы заявил в 1868 г., во время проповеди (см. «Харьковские Епархиальные Ведомости» за 1869 г.), что в течении 4-х месяцев из 500 арестантов, бывших в этой тюрьме, умерло от цынги 200 человек. Из 330 арестантов, находившихся там в 1870 году, 150 умерло в течении этого года, а 45 – в течении следующего затем полугодия, при том же общем количестве арестантов[11].
Киевская тюрьма являлась рассадником тифозной эпидемии. В течении лишь одного месяца (в 1881 г.) арестанты в ней умирали сотнями и в камеры, только что освобожденные от умерших, загонялись новые пришельцы, чтобы, в свою очередь, умереть. Обо всем этом сообщалось в русских газетах. Год спустя (12 июня, 1882 г.) циркуляр Главного Тюремного Управление так объяснил причины этой эпидемии: «1) Тюрьма была страшно переполнена, хотя имелась полная возможность перевести многих арестантов в другие тюрьмы; 2) Камеры очень сыры, стены покрыты плесенью и полы во многих местах прогнили; 3) Отхожия места находятся в таком состоянии, что почва вокруг них насыщена экскрементами» и т. д. и т. д. В заключение отчета говорится, что, благодаря тем же антисанитарным условиям, многим другим тюрьмам угрожает та же эпидемия.
Можно бы предположить, что с того времени введены некоторые улучшение, что приняты меры против подобных эпидемий. По крайней мере, этого можно было ожидать, судя по оффициальным сведением статистического комитета[12]. Но кое-какие факты заставляют относиться подозрительно к точности оффициальных цифровых данных. Так, в трех губерниех (Пермской, Тобольской и Томской) показано за 1883 г. всего 431 умерших арестантов всех категорий. Но если мы заглянем в другое издание того же министерства, в медицинский отчет за тот же 1883 г. – оказывается, что в тех же трех губерниех, в тюремных госпиталях умерло 1017 арестантов[13]. И даже в 1883 г., хотя тюрьмы не страдали от эпидемий, смертность в двух Харьковских центральных тюрьмах показана 104 на 846 арестантов, т.е. 123 на тысячу; и те же самые отчеты показывают, что цынга и тиф продолжали быть постоянными гостьями большинства русских тюрем, особенно лежащих на пути в Сибирь.
Главная тюрьма в Петербурге, так наз. «Литовский Замок», несколько чище других, но вообще, это здание, старого фасона, сырое и мрачное, давно пора было бы срыть до основание. Уголовным арестантам дают работу, но политических держат в одиночках в вынужденном бездействии и некоторые из моих друзей, герои процесса «193», которым пришлось провести по 2 года и более в стенах этой тюрьмы – описывали ее мне, как одну из худших. Камеры малы, темны и сыры; тюремный смотритель Макаров был просто дикий зверь. О последствиях одиночного заключение в этой тюрьме я говорю в другом месте. Отмечу лишь, что обычный денежный паек на покупку пищи арестантам равняется семи копейкам в день (арестанты из привиллегированных сословий получают 10 к.), а фунт черного хлеба стоит 4 коп…
Но предметом похвальбы нашего правительства, тюрьмой, которую показывают иностранцам, – является новый «дом предварительного заключение» в С-Петербурге. Это, так наз., «образцовая тюрьма» – единственная в этом роде в России, – выстроенная по плану Бельгийских тюрем. Я знаком с ней по личному опыту, пробыв в её стенах три месяца до перевода моего в тюрьму при Военном Госпитале. Это едва ли не единственная в России тюрьма для уголовных арестантов, отличающаяся чистотой. Да, на грязь в этой тюрьме нельзя пожаловаться… Метла и целые потоки воды, щетка и тряпка там в постоянном ходу. Тюрьма эта является в своем роде «выставкой» и арестанты должны держать ее в ослепительном блеске. Целое утро они выметают, вымывают и полируют асфальтовые полы, дорого расплачиваясь за их блеск. Атмосфера тюрьмы насыщена частицами асфальта (я однажды прикрыл газовый рожок в моей камере бумажным колпаком и, уже спустя несколько часов, мог рисовать пальцем узоры на пыли, которой он покрылся); и этим воздухом приходится дышать! Три верхние этажа насыщаются испарениеми нижних и, благодаря плохой вентиляции, по вечерам, когда все двери закрыты, арестованные буквально чуть не задыхаются. Один за другим было назначаемо несколько комитетов, со специальной задачей – найти средства для улучшение вентиляции. Позднейший из этих комитетов, под председательством статс-секретаря Грота, заявил в своем отчете (в июне 1881 г.), что необходимо перестроить все здание (которое стоило вдвое дороже таких же тюрем в Бельгии и Германии), так как никакие самые радикальные поправки не могут улучшить вентиляцию. Камеры в этой тюрьме – 10 фут. длины и 5 ширины и, одно время в числе обязательных правил было – открывать форточки в дверях камер, чтобы мы не задохнулись. Впоследствии это правило было отменено и форточки держали закрытыми, предоставляя нам справляться, как знаем, с температурой, колебавшейся между удушающей жарой и сибирским холодом. Если бы не общение с товарищами, – путем перестукивание, то я, пожалуй, пожалел бы о моем мрачном и сыром каземате в Петропавловской крепости. Мне кажется, я никогда не забуду детей, которых мне пришлось встретить однажды в корридоре дома предварительного заключение. Они, подобно нам, по месяцам и даже годам ожидали суда; их желтосерые, изможденные лица, их испуганные, растерянные взгляды говорили лучше целых томов отчетов и исследований о «благодетельном влиянии одиночного заключение» в образцовой тюрьме. Относительно администрации этой тюрьмы, я думаю, достаточно сказать, что даже русские подцензурные издание открыто указывали на то, как тюремное начальство присваивало себе арестантские пайки. В 1882 году по этому поводу было назначено расследование, из которого выеснилось, что действительность далеко превосходила мрачные слухи. Но все это мелочи, по сравнению с тем, как в этой тюрьме обращаются с арестантами. Именно в этой тюрьме генерал Трепов приказал высечь Боголюбова, потому что последний не снял шапки перед всемогущим сатрапом и приказал связать и избить других арестантов, которые протестовали против этого насилия, а затем протестующие были посажены на пять дней в карцеры, покрытые экскрементами, где, от соседства с прачешной, температура доходила до 45 градусов. В виду всего этого, какой горькой иронией звучит похвала английского панегириста, священника Лансделля, который писал: «желающие убедиться в том, чего Россие может достигнуть, должны посетить дом предварительного заключение». О, да, императорская Россие может строить тюрьмы, где арестованных грабят и секут, при чем самые здание этих тюрем надо перестраивать через пять лет после того, как они воздвигнуты.
Наказание, налагаемые нашими уголовными законами, могут быть в общем разделены на четыре категории. К первой из них принадлежат каторжные работы, с лишением всех гражданских прав. Имущество осужденного переходит к его наследникам; он рассматривается, как умерший гражданской смертью и жена его имеет право снова выйти замуж; его может сечь розгами или плетьми ad libitum каждый пьяный тюремщик. После отбытия каторжных работ в Сибирских рудниках или на заводах, его поселяют где-нибудь в Сибири. Второй категорией является ссылка на поселение, с лишением всех, или по состоянию присвоенных гражданских прав; в действительности это наказание представляет пожизненную ссылку в Сибирь. К третьей категории принадлежат все арестанты, присужденные к заключению в арестантских ротах, без лишение гражданских прав. Наконец, в четвертую категорию (опуская менее значительные наказание) входят люди, ссылаемые в Сибирь без суда, административным порядком, на всю жизнь, или на неопределенный срок.
Раньше каторжане посылались прямо в Сибирь: в рудники, принадлежавшие «Кабинету Его Величества», т.е. другими словами, составляющие частную собственность императорской фамилии. Некоторые из этих рудников, однако, выработаны; относительно других было найдено, (или администрация нашла удобным найти), что их разработка в руках казны невыгодна и поэтому они были проданы частным лицам, нажившим на них громадные состояние. Благодаря всему этому, Европейской России самой пришлось озаботиться судьбой своих каторжан. В России было построено несколько центральных тюрем, где осужденные отбывают одну треть или четвертую часть своего наказание, а вслед затем ссылаются на Сахалин. Общество привыкло рассматривать каторжан, как наиболее вредный разряд преступников; но в России подобное отношение к ним едвали справедливо. Убийство, грабеж, кража со взломом – все эти преступление наказываются каторгой; но каторгой в России наказывается и покушение на самоубийство, а также святотатство, богохуление, которые часто бывают лишь проявлением своеобразных религиозных убеждений; также наказывается и «возмущение», или точнее то, что в России называется возмущением, т.е., простое неповиновение каким-нибудь приказанием начальства. Каторга назначается также за всякого рода политические преступление, а равно за «бродяжество». Даже среди убийц не мало людей, которые совершили убийство при таких обстоятельствах, что, попади дело на суд присяжных или в руки честного адвоката, они наверное были бы оправданы. Во всяком случае, меньше трети всех ссылаемых ежегодно на каторгу, т.е. всего от 700 до 800 мужчин и женщин, приговариваются как убийцы. Остальные же – почти в равной пропорции, – или «бродяги» или люди, осужденные за какое-либо из вышеупомянутых нами преступлений.
Постройка центральных тюрем была вызвана желанием придать наказанию возможно суровый характер. Решили, что с арестантами надо обращаться самым жестоким образом, а если они не выдержат и будут умирать в больших количествах, – беда не велика! С этой целью смотрителями и надзирателями этих тюрем были назначены люди самые жестокие по характеру, в большинстве случаев из отставных военных; при чем арестанты были отданы в полное распоряжение этих деспотов, с приказанием свыше – не стесняться размерами и характером наказаний. Тюремщики оправдали доверие начальства: центральные тюрьмы действительно превратились в застенки; и ужасы сибирской каторги побледнели пред жизнью в «централках». Все те, кому пришлось пробыть в них некоторое время, заявляют, что день, когда арестант из централки высылается в Сибирь, он считает счастливейшим днем своей жизни.
Изследуя эти тюрьмы, в качестве «почетного посетителя», ищущего сильных ощущений, вы будете очень разочарованы. Вы увидите лишь грязное здание, битком набитое ничего не делающими арестантами, лениво валяющимися на нарах, устроенных вдоль стен и непокрытых ничем, кроме толстого слоя грязи. Вам могут дозволить заглянуть в камеры для «секретных» или политических арестантов; но, если вы начнете расспрашивать обитателей тюрьмы, вы почти всегда услышите от них стереотипный ответ, что они «всем довольны». Для того, чтобы ознакомиться с тюремной действительностью, надо самому побывать в шкуре арестанта. Рассказов людей, перенесших на себе это испытание, насчитывается немного, но все же они существуют и один из наиболее ярких я привожу ниже. Он был написан офицером, присужденным к каторжным работам за оскорбление, нанесенное в запальчивости; офицер этот позднее был помилован царем после нескольких лет заключение. Его рассказ был опубликован в консервативном журнале («Русская Речь», январь 1882 г.), в то время, когда, под влиянием недавнего режима Лорис-Меликова, было много разговоров о необходимости тюремной реформы и существовала некоторая свобода печати; вышеупомянутый нами рассказ не встретил никаких опровержений и опыт наших друзей вполне подтверждает справедливость описаний автора.
Собственно говоря, описание материального положение, в котором приходится жить арестантам этой центральной тюрьмы, не представляет ничего особенного, ибо положение это почти одинаково во всех русских тюрьмах. Указав на то, что тюрьма была построена на 250 человек, а вмещала 400, мы не будем больше останавливаться на её санитарных условиях. Пища тоже была не лучше и не хуже, чем в других тюрьмах. Семь копеек в день – не особенно щедрый паек для арестанта, в особенности приняв во внимание, что тюремный смотритель и старший надзиратель – «люди семейные», старающиеся урвать и из этого нищенского пайка что-нибудь в свою пользу. Четверть фунта черного хлеба на завтрак; щи, сваренные из бычачьяго сердца и печенки, или из 7 фунтов мяса, 20 ф. затхлой овсяной крупы и 20 ф. кислой капусты – такова обычная арестантская еда и многие русские арестанты вполне довольны ею. Моральные условия жизни далеко не так удовлетворительны. Целый день арестантам нечего делать и это безделье тянется недели, месяцы, годы. Правда, при тюрьме имеются мастерские, но в них допускают лишь опытных рабочих (трудами которых наживается тюремное начальство). Для остальных же арестантов нет не только никакой работы, но нет даже и надежды на работу, разве иногда в снежное время смотритель заставит одну половину арестантов сгребать снег в кучи, а другую – разбрасывать эти кучи. Убийственное однообразие арестантской жизни нарушается лишь наказаниеми. В тюрьме, которую я имею в виду, наказание отличались разнообразием и замысловатостью. За курение и другие проступки этого же рода арестанта заставляли стоять два часа на коленях, на каменных плитах, в таком месте тюрьмы, которое избиралось специально для этой цели, и по которому гуляли зимние сквозные ветры. Другим наказанием за подобные же проступки были карцеры, один из них теплый, а другой – холодный, в подполье, с температурой, при которой замерзала вода. В обоих карцерах арестантам приходилось спать на каменном полу, при чем продолжительность заключение целиком зависела от каприза смотрителя.
«Некоторых из нас», – говорит вышеупомянутый нами автор, – «держали в этих карцерах в продолжении двух недель; по истечении этого срока некоторых пришлось буквально вытащить на свет Божий и затем они отправились в ту страну, где нет ни печали, ни воздыхание». Мудрено ли, что в течении четырех лет, проведенных автором в этой тюрьме, смертность в ней достигала 30 % в год? «Не должно думать», – говорит автор далее, – «что люди, которых постигали столь тяжкие наказание, были закоренелыми преступниками; нас подвергали им, если мы прятали кусок хлеба, оставшийся от обеда или ужина, или если у арестанта находили спичку». Непокорных наказывали другим способом. Один из них, напр., был заперт в течении девяти месяцев в одиночной темной камере (первоначально предназначенной для страдающих глазными болезнями) – и вышел оттуда слепым, потеряв рассудок. Но это еще цветочки, по сравнению с тем, что автор рассказывает далее.
«По вечерам», – говорит он, – «смотритель обыкновенно осматривал тюрьму и предавался своему любимому занятию, – сечению арестантов. Приносилась очень узкая скамейка и вскоре вся тюрьма оглашалась воплями, в то время как смотритель, покуривая сигару, созерцал и считал удары. Розги употреблялись необычайной величины и пред наказанием размачивались в воде, чтобы сделать их более гибкими. После десятого удара вопли в большинстве случаев прекращались и слышались лишь стоны. Секли обыкновенно группами, по пяти, десяти, и более человек и когда экзекуция, наконец, прекращалась, её место всегда можно было определить по большой луже крови. Наши соседи за стенами тюрьмы, если им случалось в это время проходить мимо, спешили переходить на другую сторону улицы, в ужасе осеняя себя крестным знамением. После каждой такой сцены дня на два, на три наступало затишье; очевидно, порка действовала успокаивающим образом на нервы смотрителя. Но вскоре он опять принимался за работу. Когда он был сильно пьян, причем его левый ус беспомощно повисал, или когда он приходил домой с охоты с пустым ягдташем, мы уже знали, что вечером розги будут в ходу». Мы не будем приводить других столь же возмутительных сцен из жизни этой тюрьмы, но мы хотели бы обратить внимание иностранных путешественников на следующую подробность в рассказе нашего автора.
«Однажды», – говорит он, – «к нам явился тюремный инспектор. Посмотрев на бак с пищей, он спросил: довольны ли мы едой? и вообще, не имеем ли мы каких-нибудь жалоб? Арестанты не только ответили, что они всем довольны, но перечислили даже такие пищевые продукты, которых мы никогда и не нюхали. И это – вполне естественно, замечает автор. – Если бы были какие-либо жалобы, инспектор пожурил бы немного смотрителя и уехал бы во-свояси, между тем как оставшимся арестантам пришлось бы расплачиваться за свою смелость под розгами и в карцерах».
Тюрьма, о которой говорилось выше, находится вблизи С.-Петербурга. Читатели легко могут себе представить, что происходит в более отдаленных провинциальных тюрьмах. Я уже говорил выше о Пермской и Харьковской тюрьмах; судя по сведением «Голоса», центральная тюрьма в Симбирске является гнездом казнокрадства и хищничества. Лишь в двух из всех центральных тюрем, Виленской и Симбирской, арестантов занимают полезным трудом. В Тобольске начальство, после долгих размышлений о том, чем бы им занять арестантов, откопало закон 27-го марта 1870 года, согласно которому арестанты должны заниматься переноской песку, камней, или пушечных ядер с одного места на другое и обратно. Тобольское начальство, в течении некоторого времени применяло этот закон, с целью дать занятие арестантам и предупредить распространение цынги. В других же каторжных тюрьмах, за исключением мелких работ и починок, которыми занимаются очень немногие из арестантов, большинство заключенных проводят жизнь свою в абсолютной праздности. «Все арестанты находятся в том же отвратительном положении, как и в старые времена», – говорит один русский исследователь[14].
Одной из наихудших каторжных тюрем была Белгородская, в Харьковской губернии, и именно эта тюрьма была выбрана для политических преступников, осужденных на каторжные работы; они содержались здесь с 1874 по 1882 г., до высылки их в Сибирь. Три первые группы наших друзей: по процессу Долгушина и Дмоховского, по московскому процессу 50 и по процессу 193-х, – были посланы в эту тюрьму. Самые ужасающие слухи ходили об этой тюрьме – могиле, в которой были погребены семьдесят политических преступников, лишенных возможности сноситься каким-либо образом с внешним миром, и в то же время лишенных каких-либо занятий. У них были матери, сестры, которые, не смотря на постоянные отказы, неустанно обивали пороги у всякого петербургского начальства, добиваясь разрешение повидать, – хотя бы лишь в течении нескольких минут, – своих сыновей и братьев. Жителям Белгорода было известно, что с арестантами обращаются самым возмутительным образом; но, в общем, о том, что происходило в тюрьме, знали мало; изредка лишь доносилась глухая весть, что кто-либо умер или сошел с ума. Но даже государственные секреты с течением времени перестают быть тайнами. Сначала разрешили одной из матерей иметь свидание с её сыном раз в месяц в течении одного лишь часа в присутствии смотрителя тюрьмы и она не задумалась поселиться под самыми стенами острога ради этих редких и кратких часов свидание с любимым сыном. Вслед затем, в 1880-м году в Петербурге пришли к заключению (после взрыва в Зимнем Дворце), что немыслимо больше замучивать политических арестантов в Белгороде, отказывая им в их праве – быть сосланными на каторжные работы в Сибирь. Таким образом, в октябре 1880 г. тридцать наших товарищей были переведены из Белгорода в Мценск. В виду того, что они не могли по слабости здоровья отправиться немедленно в далекий путь к Нерчинским рудникам, их оставили на некоторое время в Мценске, пока они несколько оправятся. Тогда долго скрываемая правда сделалась, наконец, известной. Сведение об условиях тюремного заключение в Белгороде появились в русской революционной прессе и частью проникли даже в петербургские газеты; помимо этого, по рукам ходили литографированные и гектографированные воспоминание отбывших наказание в Белгородской тюрьме. Из этих воспоминаний публика узнала, что заключенных держали от трех до пяти лет в одиночном заключении, в оковах, в темных, сырых камерах, длиною в 10 и шириною в 6 фут.; что их держали в абсолютной бездеятельности, совершенно изолированными от какого-либо соприкосновение с внешним миром и людьми. Так как казна отпускала на их содержание всего пять копеек в день, они питались хлебом и водою; три или четыре раза в неделю им, впрочем, давали маленькую чашку горячей похлебки, сваренной из горсти овсянной крупы с примесью разной дряни. Десятиминутная прогулка по двору через день, по мнению начальства, вполне удовлетворяла потребность арестанта в свежем воздухе. У них не было ни кроватей, ни подушек, ни тюфяков, ни одеял; спать приходилось на голом полу, подложив под голову кое-что из платья и накрывшись серым арестантским халатом. Невыносимое одиночество, абсолютное молчание и вынужденная бездеятельность! Лишь после трех лет подобной пытки им было разрешено чтение некоторых книг.