Парнишку пробрала дрожь от дуновения холодного ветерка. Лазарь, уже приглядевшийся в лесной темноте, повторил, передёрнувшись, дрожь замерзающего и попросил:
– Иване, да дозволь ты этому… прикрыться. Замерзнет же, малохольный.
Инстинктивно стыдясь сочувствия к допрашиваемому, он озвучил свою просьбу в весьма раздражённом, даже — брезгливом тоне.
По чинам он здесь старше, но просит меня разрешить что-то этому парню. Это хорошо: отношения подчинения между мной и Лазарем не должны быть подчёркнуты, но присутствовать — однозначно.
– Прикройся. Замёрз, поди. Дальше.
Парнишка тщательно привёл в порядок одежду, отряхнул кафтан, немедленно убрал руки от положенного под сосну пояса с ножнами, когда я сказал ему «нет». А вот моё «нет» насчёт его просьбы — «одеться Шуху», попытался оспорить. Но одного повтора хватило.
– Дальше… Я развернулся. Посмотреть. То я носом к стенке лежал, а то раз — и нос к носу с Шухом. Я его за… за это самое держу. А он сверху мою руку держит. Ладонью своей накрыл и сжал. Крепко. И — темно совсем. Только дыхание. И сердца стучат. Моё — у меня под горлом, его… — у меня в кулачке. О-ох… Так это всё… Ну совсем не так, как жизнь идёт! То — день за день, одно и то же. Отец болеет да попрекает, мать ноет да выговаривает, слуги… как на пустое место. Отстань, не мешай, не лезь, иди отседова… А тут… Тут он меня второй рукой за плечико взял, осторожненько так. И к себе потянул. И сам на спину потихоньку откинулся. Я и не уразумел ещё ничего, а уже у него на груди лежу. А он — голый! Ну, рубаха-то задралась под плечи. И моя — тоже. И мы… кожей в кожу. Жаркой в жаркую. И… нет никого! Темно ж! Я его дыхание на лице чувствую, сердце его — возле моего молотится…. А — никого не вижу! Тьма ожившая! Будто демон какой. Или ангел. Или чудо какое иное невиданное. И что будет — не понять, и что оно со мной сделает… даже не вообразить. И я против этой тьмы… мал и слаб… Ничтожен. Ох… Страшно. И вдруг — ласка. Чувствую — он меня по руке погладил, по шее. По щеке пальцы его пробежались. Волосики пошевелили. Мне на темечко легли да нажали. Чуток так. Типа: сдвинься. Я чуть и сдвинулся. А он волосы мои перебирает ласково и снова ладошкой. А у меня — сорочка уже на горле, а лицо — уже на животе его. Я и приложился. Губами. Как в церкви. Он сперва будто не понял. Ещё толкает. Я ниже сползаю и снова. Как к иконе чудотворной. Маменька возила маленьким по святым церквам, просила заступничества от болячек моих детских, я тогда множество раз прикладывался. Тут он как застонал, напрягся весь, живот — будто каменный. Я аж испугался — может, чего не так сделал, больно. Только он голову мою двумя руками сразу — ухватил и… прям на кулак мой. Ну, и на что в кулачке случилось. Я кулак-то дёрнул. Он ка-ак на затылок нажал — я едва руку из зубов выхватить успел. А он стонет, дергается подо мной, голову мою прижимает. Уж и дышать нечем. Тут как оно дало… И раз, и другой, и третий, и пятый… Со счёту сбился. У меня — рот полный, всё горло забито, будто простудился сильно. Не вздохнуть вовсе — помру сейчас. Глотаю, дышать нечем, а оно опять и опять. Потом, вроде, кончилось. Обмякло, помягчало. Тут Шух меня за волосы в сторону оттянул. Лежу я у него между ног, щёчкой к ляжке его прижался, отдыхиваюсь. Потом он меня потихоньку наверх потянул, лицо мне подолом своим утёр, да под бочок положил.
Глава 315
Лазарь, стоявший до того с распахнутым ртом, вдруг в полной растерянности спросил:
– Так что ж это? Это он тебя… в уста? Этим своим… Поял?! В… в самоё горло?! Где дух человечий обретается?! А ты… Ты это всё… съел?! Проглотил?! Бу-э-э…
Пришлось пережидать рвотные позывы и кашель Лазаря. Бедняга чуть не захлебнулся. Типа как этот… Божедар. Но — своим.
Какой-то у меня… хоругвенный командир — неразвитый. То его мои игры с его матушкой в истерику привели, то вот — мемуары о давних детских забавах. Надо парня просвещать и развивать, а то с таким старшим… Воинский поход под руководством блюющего девственника… Как бы не нарваться крупно по общей некомпетентности и нервенности командира.
– Всё, Лазарь? Продышался? Божедар — продолжай.
– Ага, я тогда отдышался, успокоился. Лежу у него на плече, весь из себя в… в смятении. Что ж это такое было? Матушка да служанки её про такое никогда не сказывали. Мужи из слуг про это… при мне только ухмылялись да хмыкали. Редкость какая-то? Чудо чудное? Нет ли в таком деле для меня… ну, ущерба какого? А ему как? Понравилось ли ему? А то меня частенько бестолочью да неумехой в те поры звали. Слуги да родители ругались на неловкость мою не единожды. Ну, думаю, чему быть — того не миновать, утро вечера — мудренее. Повернулся на другой бок, руку Шухову обхватил и заснул. Устал я. От всего этого. Уже сквозь сон чую — Шух ко мне со спины прижался. Хорошо, уютно, тепло, крепко. А ещё руку всунул и за… ну, взял. Я поотпихивал спросонок. А он опять. Ну и ладно. Лишь бы не оторвал во сне.
Лазарь всё никак не мог соотнести свои стереотипы и привычные нормы с услышанным:
– Так ты ему позволил… холопу своему допустил за уд ухватить?!
– А что, чужого холопа звать надо было? Да ну, какой у меня в те поры уд? Я и не знал — на что это. Так — писюн. А насчёт «холопу позволил», так в писании сказано, что это самая крепкая клятва: когда Авраам посылал своего раба в Харан привести жену для Исаака, он сказал Элиейзеру: «Положи руку свою под стегно моё и клянись Богом, что ты не возьмёшь сыну моему жену из дочерей ханаанских…».
Тут есть варианты смыслов, богословы и в третьем тысячелетии решить не могут. Или — решиться? И вообще — член у Авраама был не простой, а обрезанный. Символ единения с богом.
Поэтому христианам следует, наверное, в аналогичной ситуации, хотя бы одной рукой держаться за крест. Или за что ещё сильно сакральное. А другой в это время…
Или уж — сразу двумя. Я имею в виду — за крест.
– Не отвлекайся. Давай по делу.
– Да-да, по делу. Утром… хорошо, что двери были на засов закрыты, а то нас бы так в постели и нашли. А так Шух на свою овчинку у порога выкатился. Только и успел напоследок мне в глаза глянуть, да сказать, по обыкновению своему: «ш-ш-ш». Я тогда целый день всё никак решиться не мог. Что это было и чего теперь делать?
– Чего-чего?! Холопа-блудодея взять в конюшню, бить кнутом! До смерти! (Лазарь, как и типично для подростка, предлагает Сталинское решение: «Нет человека — нет проблемы»)
– Лазарь, уймись. Кому брать? Слугам отца Божедара? Тогда надо отцу рассказать.
– Верно: к отцу с этим идти я не мог. Да и вообще… Я батю и видал-то за жизнь несколько раз всего. Как он посмотрит… Как бы хуже не было. С матушкой о таком деле говорить… Она — баба. Да и я для неё — дитё малое, несмышлёное. Лишь бы был здоров да сыт. А остальное… — блажь детская. На Шуха днём поглядываю — у него лицо каменное. Я уж, грешным делом, подумывать начал — привиделось мне, почудилось. На другую ночь дядька мой в опочивальню вернулся, повечеряли, спать легли. Я лежу, не сплю, волнуюсь. Привиделось или нет? Дядька мой храпеть начал. Он как заснёт, так начинает «громовые раскаты» издавать. Тут лампадка помигала да погасла. Тихо, темно. Я… так трясусь — аж дышать перестал. Тут шорох лёгкий, одеяла на постели мои откинулись, и у меня под боком… холодное. И — голое! И в ухо тихое: «Ш-ш-ш». Руку мою тянет и… и опять в кулаке у меня… и на темечко подавливает… Ну я и… опять к нему… не так быстро, потихоньку… Тут приложусь, там поглажу… Интересно же! Он-то — большой парень, а от моего просто касания — даже и дышать перестаёт… Когда я назад из-под одеял вылез — дядька храпит будто и не было ничего. Шух меня по щёчке погладил и к себе, на овчину у порога, шмыгнул.
– Ты должен был крик поднять! Дядьку своего разбудить! Наглого холопа со своей постели вышибить!
– Гос-с-поди, Лазарь. Ты дело-то себе представь. Шух старше и сильнее Божедара. Вышибить с постели — тихо не получится. Шум поднять? Дядьку разбудить? Если человек храпит, то спит крепко. Пока добудишься… Опять же: пойдёт звон, за ним сыск. А с чего это холоп к господину в кровать полез? И чего они там делали? А прежде такое бывало ли? И что папенька с маменькой, сёстры да родня, прислуга да соседи юному бояричу скажут? Повторят русскую мудрость: «к чистому — грязь не липнет»?
– Ты верно говоришь. Только ещё есть: мне ближе Шуха никого нет. Отдавать единственного во всём свете друга им на суд… А он даже сказать, даже защититься — не может! Что он же — не силком, не примучиванием. А мне… не в тягость. Скорее… хорошо. Что ему со мной хорошо.
– И вы с ним так семь лет прожили и не разу не попались?
– Нет. Не семь. Шесть с небольшим. Нет, никто не узнал. Мы с ним осторожно. Он знаешь какой умный! Как исполнилось мне 15 лет — пришло время в службу княжескую идти. Тут Шух мне лицо рукавицей натёр, всё горит, матушка перепугалась — заболел сынок единственный. Потом другое, третье придумывал… Всё служба моя откладывалась. А тут — поход. Собралися семейством на совет, да и порешили: мне вести хоругвь. За это мне шапку дадут. А, коль я в воинских делах не сведущ, то воеводой при мне идти стрыю, отцову младшему брату. Маменька сильно убивалась как провожала, батяня тоже смурной ходил. Только пока, как я смотрю, ничего такого страшного в этом деле — хоругви водить — нету. Вот мы с Шухом и решили… Да вот — вам попались. Видать, на то воля божья. Отпустите нас. Пожалуйста.
Я задумчиво рассматривал рассказчика. Он не врал. Правда, сказал не всю правду. Есть логика отношений между любовниками: они или затухают, или рвутся, или развиваются, разнообразятся. Поддерживать отношения на одном и том же уровне длительное время… — вряд ли.
– Серебро есть?
– Е-есть. У стрыя. Мошну — он держит. И всякое иное майно. Мне… я ж только в усадьбе жил, в миру не хаживал, цен не знаю. Отец сказал: так вернее будет. А то обманут мошенники всякие.
Продолжать не надо: получить что-то за сохранение тайны прямо сейчас — не получится. У меня в голове прокручивались разные… двух-, трёх- и более- ходовки. Привлекли внимание некоторые детали рассказа Божедара, возможные последствия и ограничения…
– Сказочку ты славную рассказал, жалостливую. А мы — её проверим. Садись-ка вот сюда, на корень сосновый. Не так. Верхом.
Божедар заволновался, не понимая. Сзади завозился его Шух. Я ухватил парня за шиворот, перетянул на шаг в сторону, посадил на выступающий из земли корень, подобрав аккуратно сложенную им опояску, заплёл ему локотки за спиной и прижал затылком к стволу.
– Это — чтобы ты шуток глупых шутить не вздумал.
Наклоняюсь к его лицу, внимательно вглядываюсь в глаза, одновременно носком сапога сдвигаю подол его рубахи и чуть наступаю на маленький беленький… Как он сказал? «Писюн»?
«— Мыкола, а на хрена ты хрен зелёнкой мажешь?
– Та я нынче женюся. Хочу вызнать: девка вона нецелована аль не. Приведу Марычку до хаты, лягем у койку. Вона и спытае: а чего у тебя хрен зелёный? А я сразу: а ты где другой видала? И — по морде, и — по морде…
Через день:
– Ну шо, Мыкола, сработал твоя хитрость?
– Ни. Не спросила. Я тогда сам говорю: гля какой у меня зелёный хрен. А вона каже: та тож не хрен, то так — писюн. Вот у Ашота хрен…».
Час назад я сдёргивал штаны с этого Божедара, теперь сам лезу к себе под рубаху, ищу «третий пояс обороны»…
Вот найду бабу и заставлю её… Нет, не то, что вы подумали! Заставлю перешить мне штаны. Потому что три уровня защиты… при моём темпераменте… и длительном воздержании… Или климат на «потеплее» сменить…? В юбочке из пальмовых листьев — куда удобнее. Если не поддувает.
– За семь лет ты должен был многим разным уловкам выучиться. Вот и проверим. Ты ж сам предлагал. Говорил: делайте, де, со мной что хотите. Вот я и захотел. Ротик открой.
Парень пытался отклониться, косил глаза в сторону, где вдруг резко замычал и стал рваться Шух. Недолго — Сухан хорошо бьёт по рёбрам. С другой стороны ахнул и что-то протестующе залепетал Лазарь. Но было уже поздно: тёплое дыхание из ноздрей Божедара, плотно прижатых к моему телу, приятно согревало кожу в самом низу живота. А мягкое, влажное, тёплое, ощущаемое моим… твёрдым, сухим, горячим…
– О-ох. Хорошо. Какой ты, Божедар… изнутри приятный. Так бы и не вынимал. До скончания века.
Парнишка вел себя прилично, гадостей и глупостей не делал, можно было убрать сапог с его «беленького отростка», встать устойчивее на обе ноги. Ослабить мою руку на его голове. Перейти от жёсткой, только мною одним управляемой, иррумации, к более мягким техникам фелляции.
Семь лет — максимальный срок ученичества в «Святой Руси». За это время из простого крестьянского мальчишки мастер любой профессии может и должен сделать профессионала.
«Профессиональный багаж» у парнишки был достаточно обширен. Некоторые штучки я пресекал в силу собственных предпочтений или ограничений окружающей среды. Но взаимопонимание установилось, быть жестоким — желания у меня не было. Он, изредка поглядывая на меня снизу вверх поблескивающими в светлеющем полумраке леса глазами, улавливал мою реакцию и всё более проявлял инициативу.
Мне нравились его игры язычком и губками, и я не мешал.
А слева из-под земли на меня смотрел глаз.
Воткнутый в песок так, что мне была видна только половина его лица, Шух неотрывно разглядывал нас.
Интересный парень. Попаданец? — Откуда такое подозрение? — А посудите сами.
Его история очень похожа на мою собственную. Неизвестно откуда взявшийся подросток. Больной, безъязыкий, безродный. Бесправный холоп. Даже продан за ту же цену, что и меня когда-то торговали — две ногаты, цена курицы. Проявил храбрость и сообразительность, защищая, не щадя живота своего, господина. Спасая, тем самым, и собственную шею. «Не струсил, не сбежал. Да и нет у него никого…» — очень похоже. Я, если со стороны смотреть, тоже Марьяшу храбро из-под половцев выволакивал.
Усилия по спасению отца Божедара не пропали втуне — Шух попал на хорошее место: мальчонке прислуживать — не навоз кидать да дерева валять. И быстренько подчинил ребёнка своей воле.
Я этого с Акимом и не пытался — психотип другой. Подмять славного сотника храбрых стрелков… Такого фиг согнёшь — только осторожным убеждением с массой разнообразных наглядных примеров. Но вот же: привязался ко мне Аким душевно. Мда… И я к нему. Как-то он там…?
Шуху достался одинокий слабый болезненный ребёнок, которого именно в этот момент из состояния «центр вселенной» женской половины перевели в состояние «нафиг ты никому не нужен» на половине мужской. Родители были заняты своими болячками, имением, службой… Служанки… остались на женской половине, слугам… малоинтересен, друзей нет. Один-одинёшенек.
Был бы этот Божедар более душевно крепок, или были бы у него друзья, хоть бы мальчишки дворовые, или переживи он пару месяцев без этого опыта, привыкни к одиночеству души… Но вот тот ребёнок в том конкретно состоянии…
Шух всё сделал правильно: он стал другом. Единственным, верным, настоящим, сильным. Интересным и интересующимся. Разница в возрасте, в жизненном опыте, в физической силе — заставляли подчиняться, слушаться. А увечье — урезанный язык — вызывало сочувствие, стремление пожалеть.
Дальше предложение помощи — «согрею», нарушение запретов — «хмельное», удивительный опыт из таинственной «взрослой жизни». Что-то из того, о чем взрослые только шушукаются, хмыкают и всегда выгоняют из комнаты:
– Рано тебе про такое знать, иди в детскую.
А друг, единственный! — это умеет. Это… запретное, тайное, волшебное… И просит помощи! «Помощь другу»…
…Божедар приноровился и вполне успешно довёл меня до… до крайней степени возбуждения. Где и удерживал своим язычком несколько дольше обычного.
Лёгкие, всё более редкие, и от того особенно острые, прикосновения к моей самой чувствительной части… температурный контраст между предутренним холодком снаружи и теплом его мягких губ…
Я уже начал натурально скрипеть зубами от напряжения. Пока просто не ухватил его за затылок и не прижал к себе изо всех сил. Вдавливая его в себя. И себя — в него.
– О-ох… Хорошо. Ну, ты, парень, мастер. Да уж, доставил удовольствие, ублажил и порадовал.
– Эк, экхм… Я старался. А вы… вы теперь нас отпустите? Я же сделал… ну… хорошо.
– Нет! Таких развратников закоренелых — надобно к князю волочь! На суд! (Лазарь, пребывая в чрезвычайном смущении чувств, пытается свести последовательность действий к уставной: есть проблема — тащи её к начальству).
– Во как… И меня потащишь? Я ведь теперь тоже… после того как…
Лазарь открывает и закрывает рот. Давай парень, проходим проверочку на лояльность. Лояльность против дружбы. Не так давно, на Княжьем Городище в Смоленске, я наблюдал оба исхода.
Молчит. Придётся помочь:
– Ну и правильно. Тащить к князю никого не надо — это не дело княжеского суда. Да и вообще — скоро светать начнёт, воям уже подыматься время. Пойдём-ка по лодиям своим. Бывайте здоровы, люди добрые. Может, и свидимся ещё.
Отвязываем, отстёгиваем. Шух внимательно смотрит на меня. Кто ты, парень? Откуда ты взялся? Жаль, не скажешь. Может, когда-нибудь напишешь? На каком-нибудь языке каким-нибудь алфавитом.
Ты потратил семь лет своей жизни и «оседлал» будущего главу боярского рода. Божедар ест и пьёт из твоих рук, на мир смотрит твоими глазами. Он готов терпеть боль и унижения, лишь бы тебе не причинили ущерба. Он верит тебе, слушается тебя, влюблён в тебя. Он — твой, он — в воле твоей.
Хотя по закону — ты раб, а он — твой хозяин.
Только это всё ярлыки для общества. Когда люди остаются вдвоём — с ними не остаётся ни вооружённых сил, ни силы закона. Только их собственное: сила ума, сила духа, сила тела. Смелость отринуть стереотипы, оставить их за порогом. Смелость вести себя по-человечески, а не по предопределённым социальным ролям.
Или — испугаться, спрятаться. Одному — за «ошейник», другому — за «шапку». «Знай своё место», «как все — так и мы». «Не можно сметь своё суждение иметь!».