О чем думал он, бессознательно пробегая одно за другим различные сообщения? Ни о чем. Даже не о ней. Дух его как бы омертвел, впал в оцепенение, обессиленный стремлением все к той же цели, приковавшей к себе все помыслы его, все чувства.
Дюрталя охватила усталая истома, и он застыл, как бы погруженный в теплую ванну после ночи, проведенной в пути.
Наконец поднялся и подумал, что ему надо вернуться вовремя домой: отец Рато не исполнил, конечно, его просьбы, не прибрал, как следует его жилища, а он не хотел видеть сегодня на своих вещах налета пыли.
Шесть часов. Где бы наскоро сносно пообедать? Он вспомнил, что поблизости есть ресторан, в котором ему случалось питаться без особых опасений. Нехотя съел там сухую рыбу и рыхлое холодное мясо. Выудил в соусе мертвых мух, без сомнения, убитых смертоносным порошком от насекомых. Отведал в заключенье залежавшегося чернослива, отзывавшегося плесенью, водянистого и затхлого.
Вернувшись к себе, он поспешил разжечь огонь в спальне рабочем кабинете и внимательно оглядел свои комнаты.
Да, он не ошибся. Привратник убрал квартиру как всегда бессмысленно и спешно, но пытался протереть оконные стекла, которых Дюрталь заметил следы пальцев.
Дюрталь провел по окнам мокрым полотенцем, расправил трубчатые складки ковра, задернул занавеси, вычистил тряпкой безделушки и расставил их в порядке. Повсюду натыкался на папиросный пепел, крошки табака, опилки после очинки карандашей, обломанные, ржавчиной изъеденные перья. В углах он ходил сор, очевидно, сметаемый туда метелкой, волосы кошки, разорванные черновики, разбросанные клочки бумаги.
Невольно задал себе вопрос, как мог он так долго терпеть столько грязи, засорявшей его мебель. И росло негодование против Рато по мере того, как продвигалась чистка. А это! Он заметил, что свечи пожелтели, походили цветом на подсвечники. Вставил новые. Кажется, так лучше. Устроил искусственный беспорядок на письменном столе. Разложил тетради с заметками, книги, прорезанные закладками, на стуле положил открытый древний фолиант. «Символ творчества!» – подумал он, смеясь. Перешел в спальню, освежил мрамор комода влажной губкой, расправил покрывало на кровати, выпрямил висевшие криво рамки фотографий и гравюр и направился в уборную. Там у него опустились руки. На бамбуковой этажерке над умывальным столиком беспорядочно были нагромождены пузырьки. Он смело принялся за флаконы с духами, вымыл горлышки и герметические пробки, протер хлебным мякишем и резиной ярлык, вымыл таз, окунул гребни и щетки в воду, насыщенную аммиаком, развеял по комнате при помощи пульверизатора аромат персидской сиреневой пудры, вычистил умывальник, вытер спинку и сиденье стула. Снедаемый жаждой чистоты, он изо всей силы скреб, чистил, тер, поливал, перетирал. Он не сердился уже на привратник a . Наоборот, кончив, пожалел, что нечего больше перечищать и освежать.
Потом выбрился, положил брильянтину на усы, тщательно занялся своим туалетом. Одеваясь, колебался, надеть ли ему ботинки на пуговицах или туфли, рассудил, что ботинки степеннее и пристойнее, отважился, однако, свободным узлом завязать галстук и облечься в блузу, полагая, что этой женщине скорее понравится небрежный костюм художника.
«Кажется, все в порядке!» – решил он, проведя последний ра з щеткой. Вернувшись в другие комнаты, он развел огонь в камине, накормил кошку, бродившую, изумленно обнюхивавшую вычищенные вещи, казавшиеся ей непохожими на те обычные предметы, мимо которых она изо дня в день проходила равнодушно. Ах! Да. Он чуть не забыл об угощении! Около камина Дюрталь поставил спиртовку, расставил на старинном лакированном подносе чашки, чайник, сахарницу, приготовил пирожное, конфеты, рюмки с узорчатой каймой. Он хотел, чтобы все это было сейчас же под рукой, как только настанет подходящий миг.
Теперь готово. Я беспощадно перетряхнул мое жилище, пусть приходит, думал он, выравнивая на полках выдвинувшиеся корешки книг. Все хорошо, только... только стекло лампы испещрено крапинками и в утолщении засалено маслом. Но я не могу убрать его и вовсе не намерен жечь пальцы. К тому же это незаметно, если спустить немного абажур.
– Как мне вести себя, когда она придет? – размышлял он, усевшись в кресло. – Она входит, отлично, я беру ее руки, жму. Потом приглашаю сюда в комнату, усаживаю здесь возле огня, раз в это кресло. Сам сажусь напротив, на табуретку, понемногу придвигаюсь, касаюсь ее колен, снова схватываю и сжимаю руки. Нежно притягиваю ее к себе, увлекаюсь, чувствую ее губы и... спасен!
О нет, это далеко не все! Песенка лишь начинается. Нечего и думать увлечь ее в спальню. Раздевание, постель – с этим можно примириться, только когда знаешь друг друга. В этом отношении невыносимы, отвратительны первые шаги любви, я не могу вообразить себе их иначе, как в обстановке ужина вдвоем, когда женщина распалится дурманом безумного вина. Я хотел бы овла деть ею в забытье, хотел бы, чтоб она пробудилась в сумерках, в чаду обманных поцелуев. Взамен ужина нам обоим необходимо избегать сегодня докучливых помех, постараться низменность плоти скрасить взмахом страсти, унестись в пламенном вихре души. Я овладею ею здесь, пускай она вообразит, что изнемогает, а я теряю голову.
Неудобно, что здесь, в комнате, нет ни канапе, ни дивана. При таких условиях всего лучше ее опрокинуть на ковер. Как всякая женщина, она прибегнет к уловке, закроет глаза руками. Я позабочусь, конечно, убавить свет, прежде чем она очнется.
Во всяком случае, надо приготовить для нее подушку. Он принес подушку, бросил на кресло. Не отстегнуть ли подтяжки, у меня с ними часто пресмешная возня. Снял подтяжки и поднянул панталоны. Да, но проклятые юбки! Удивляюсь на романистов, которые в книгах лишают невинности дев, разряженных, затянутых в корсеты, и, заметьте, у них это совершается в один миг, между поцелуями, точно по мановению руки! Что за тоска воевать с этими пустяками, возиться с накрахмаленными складками белья! Надеюсь, что она окажется предусмотрительной и в собственных интересах позаботится, чтобы не было смешных трудностей!
Он взглянул на часы – была половина девятого. Ее не ждать ранее, чем через час, гадал он; подобно всем женщинам она, конечно, опоздает. Любопытно, какую чертовщину преподнесет она бедному Шантелуву, как объяснит свое вечернее исчезновение?
Меня в сущности это не касается. Гм! Котелок около камина как бы приглашает к омовению. Пустяки! Я приготовил его, чтобы заварить чай, и этого довольно, чтобы рассеять всякую грубую мысль. А вдруг Гиацинта не придет?
Придет, решил он с чувством внезапного волнения. Она понимает, что нельзя раскалить меня дальше и ускользать ей теперь нет никакого смысла. Думая об одном и том же, он перескакивал с одной мысли на другую: я убежден, что это будет мукой. Может быть, первое же насыщение принесет разочарование. Тем лучше, я буду хоть свободен, а то из-за этого приключения я пе рестал работать. Как обрушилось это на меня! Я отброшен в юность, мне опять двадцать лет, только, увы, душою! Я, человек, уже долгие годы презирающий влюбленных и любовниц, я ожидаю женщину, смотрю на часы каждые пять минут, невольно вслушиваюсь, не скользят ли на лестнице ее шаги.
Нет, трудно, должно быть, вырвать нежный цветок из души, и его пряный корень дает отростки! Ничего нет целых двадцать лет, и вдруг показываются побеги, и сам не знаешь, почему и как, и чувствуешь, что зачарован безысходными сетями любви! Бог мой, какой я безумец!
Он ворочался в кресле. Прозвенел тихий звонок. «Нет еще девяти, это не она», – пробормотал он, отпирая.
Вошла она.
Он жал ей руки, благодарил за точность.
Она сообщила, что ей нездоровится.
– Я не хотела, чтобы вы прождали напрасно, а то не пришла бы!
Он встревожился.
– У меня адская мигрень, – объяснила она, проводя по лбу затянутыми кожей перчаток пальцами.
Он помог ей освободиться из мехов, упрашивал сесть в кресло, сам хотел, как задумал, сесть на табурет, придвинуться поближе, но она отказалась от кресла, села поодаль от камина, на низкий стул возле стола.
Стоя, он склонился перед ней, взял ее пальцы.
– Какая у вас горячая рука, – заметила она.
– Да, меня лихорадит, я плохо сплю. Если б вы знали, как много я думаю о вас! Всегда чувствую я вас здесь, около себя, – он рассказал ей, что перчатки ее источают далекое, угасающее благоухание корицы, сливающееся с другими, менее уловимыми ароматами. – Знаете, – и он понюхал ее пальцы, – когда сегодня вы покинете меня, после вас останется крошечная частица вac самой.
Она поднялась со вздохом:
– Вот как, у вас кошка... Как зовут ее?
– Муха.
Она позвала. Та поспешила скрыться.
– Муха! Муха! – кричал Дюрталь.
Но Муха забилась под кровать и не выходила.
– Она немного дикая... никогда не видала женщин.
– Она немного дикая... никогда не видала женщин.
– О... Не верится, чтоб вы никогда здесь не принимали женщин.
Он клялся, что нет... уверял, что она первая...
– Сознайтесь... вы не слишком, пожалуй, радуетесь... приходу этой первой?
Он покраснел: «Но почему?»
Она ответила неопределенным жестом.
– Мне хочется подразнить вас, – заговорила она, на этот раз усаживаясь в кресло. – В сущности я не знаю даже, почему позволяю себе предлагать вам такие нескромные вопросы.
Он сел перед нею; наконец возможна задуманная сцена – он начал приступ.
Касался ее колен своими.
– Вы прекрасно знаете, что вы не можете быть нескромны… Лишь вы одна сейчас здесь вправе...
– Нет... У меня нет и я не хочу иметь никаких прав!
– Почему?
– Потому что... Послушайте... – голос ее окреп, звучал твердо. – Послушайте, чем больше я думаю, тем сильнее хочется мне просить у вас как милостыни: не разрушайте нашей мечты. Хотите, я буду откровенна... Настолько откровенна, что, уверена, покажусь вам чудовищем себялюбия. Да, знайте... ж я не стремлюсь к зрелому, конечному счастью... нашей связи. Я пре красно понимаю, что чувства мои туманны, что я неясно выражаюсь... Поймите, что я уже обладаю вами целостно, могу наслаждаться вами, как и когда этого захочу... Подобно тому, как давно я обладаю Байроном, Бодлером, Жераром де Нервалем – всеми теми, кого люблю...
– Так значит?..
– Значит, что стоит лишь мне захотеть их, захотеть вас, прежде чем заснуть...
– И?
– И... Знайте, что вам не сравняться с моим призраком, с Дюрталем, которого я обожаю, чьи ласки безумно дурманят мои ночи!
Он разглядывал ее ошеломленный. Скорбно и туманно смотрели ее глаза, казалось, она уже не видит его и говорит в пространство. Его охватила нерешимость. В уме молнией проне слась вдруг мысль об инкубате, о котором рассказывал Гевенгэ. «Мы это выясним потом... а пока...» – он привлек нежно ее руки, склонился к ней и вдруг поцеловал ее в губы.
Она вскочила, словно по ней пробежала электрическая искра.
Он пылко сжал ее, начал обнимать. В нежном трепете, воркуя, как голубка, отстранила она его голову и стиснула ногу его в своих. Почувствовал, как задрожали ее бедра, и испустил яростный крик. Понял или показалось ему, что понимает! Она вожделела сладострастия скряги, немного наслаждения, хотела как бы одинокого греха...
Он оттолкнул ее. Она стояла, задыхаясь, бледная как полотно, закрыв глаза, простирая вперед руки, точно испуганный ребенок... Дюрталь скрежетал, ярость его ослабевала.
Опять бросился и увлек ее, но она сопротивлялась, кричала: «Нет, умоляю вас, оставьте!»
Он охватил, повернул ее вплотную к себе, пытался запрокинуть ее стан.
– О, умоляю вас, позвольте мне уйти!
Он выпустил – столько отчаяния было в ее голосе. Потом у него мелькнуло желание бросить ее на ковер, взять силой. Но его испугали ее широко раскрытые глаза.
Она шаталась, уронив руки, прислонилась к библиотечным полкам, побелела.
– А! Так вот что! – бросал он, расхаживая по комнате, отталкивая мебель. – Воистину нужно любить, как я, чтобы, несмотря на все ваши мольбы, отказы...
Как бы обороняясь, сжала она руки.
– Опять, – упрекал он ее вне себя, – не понимаю, что вы за создание?
Она очнулась и оскорблено ответила ему:
– Я слишком страдаю, прошу вас, пощадите... – и беспорядочно заговорила о муже, о своем духовнике; слова ее лились бессвязно, и ему стало страшно. Наконец она замолчала, потом вдруг уронила певучим голосом: – Скажите, завтра вы придете ко мне вечером?
– Я, думаете, не страдаю?
Казалось, она не слышала его. Искорки засветились в черной глуби ее туманных глаз. Все так же нараспев пролепетала:
– Скажите, друг мой, придете? Да? Придете!.. Правда?
Наконец он ответил:
– Приду.
Тогда, оправив платье, она, не говоря ни слова, поспешила к выходу. Молча проводил он ее до передней. Она открыла дверь, обернулась, взяла его руку и нежно поднесла ее к губам.
Изумленно стоял Дюрталь, ничего не понимая. Что это значит? – размышлял он, вернувшись в комнату, расставляя по местам мебель, оправляя смятые ковры. Надо собраться с мыслями. Подумаем. Чего домогается она? Не сомневаюсь, что у нее в конце концов есть цель. Она уклоняется от плотской связи; уверяет, боится разочарования. Избегает смешной изнанки любовных мук? Нет, мне кажется скорее, что она печальная, беспощадная искательница несбыточного, думающая только о себе. Она движима бесстыдным себялюбием, влекома одним из тех утонченных грехов, которые помянуты в руководстве исповедника, если так, то, следовательно... она способна жалить!
В связи с этим выдвигается еще другой вопрос – об инкубате. Спокойно сознается она, что вольна во сне творить любострастие с призраками живых и мертвых? Неужели она в числе других бесовствующих прошла чрез это вместе с каноником Докром, которого знавала?
Вопросы неразрешимые. Что означает, наконец, неожиданное приглашение на завтра? Или хочет она уступить лишь у себя? Считает, что так удобнее, или ее манит жгучее согрешение в одной из комнат возле мужа? Возможно, что она ненавидит Шантелува, что это обдуманная месть или она стремится страхом опасности разжечь свою чувственность?
А если это просто последнее изощрение кокетства или временная уступка совести, или своего рода возбуждающее перед ожидаемым вкушением... женщины так странны! Может быть, она, желая выиграть время, прибегла к такой уловке, чтобы резче показать, что она не блудница. Или, наконец, замешалась телесная причина, необходимая отсрочка на день, преграда плоти?
Он измышлял еще причины, но не придумал больше ни одной.
В сущности, я нелепо вел себя, продолжал он рассуждать, уязвленный неудачей. Следовало действовать смелее, не внимать мольбам, не поддаваться обманам. Прильнуть к ее губам, сдавить грудь. По крайней мере, все кончилось бы, а теперь мне предстоит начинать сызнова. И нет, черт возьми, иного выхода!
А вдруг она смеется сейчас надо мной! Надеялась найти во мне больше задора, смелости. Но нет, не может быть. Чувствовалось, что непритворным был раненый ее голос, неподдельный ужас сквозил в ее жалобном взоре и, наконец, поцелуй – в нем казалось чуть не преклонение... да, неуловимым оттенком уважения и благодарности дышал поцелуй ее, который овеял мою руку!
Здесь становишься в тупик. Кстати, за суетой я забыл о чае и ликерах. Хорошо бы снять сейчас ботинки, никого нет, а я до того нашагался по комнате, что у меня ноют ноги. А всего лучше – ложиться спать. Я все равно не в состоянии ни читать, ни работать. И он откинул покрывало. Да, действительно, ничто не совершается, как предполагаешь. Задумано, однако, было нехудо, решил он, потягиваясь под одеялом .
Вздохнув, загасил лампу, а успокоенная кошка легче пуха скользнула поверх него и бесшумно улеглась на свое место.
X
Вопреки ожиданию, он крепко спал ночью и проснулся утром успокоенный, бодрый, просветленный.
Вчерашняя сцена, которая должна бы, казалось, растревожить его чувства, подействовала на него как раз наоборот. Дело в том, что Дюрталь отнюдь не принадлежал к числу людей, завлекающихся преградами. Сделав попытку решительного натиска и потерпев неудачу, он склонен уже был отстраниться, не питал и малейшего желания возобновить борьбу. Жена Шантелува пошла по ложному пути, если думала притянуть его своими ухищрениями и отсрочками. Пыл его угасал, и сегодня утром он почувствовал, что ему противно это манерное притворство, что его утомляет ожидание.
Уколы гнева сплетались с цепью размышлений. Он досадовал на женщину, которая так водила его за нос, досадовал на самого себя за то, что позволил над собою издеваться. Он обиженно вспоминал слова, которые тогда не показались ему оскорбительными. Во-первых, небрежный ответ госпожи Шантелув, объяснившей свой нервный смех: «На меня это часто нападает даже в омнибусах». Но особенно ее признание, что она не нуждается ни в нем самом, ни в его позволении, чтобы обладать им. Теперь он находил, что, по меньшей мере, непристойно было высказывать это мужчине, который не ухаживал за ней, не подал ей в общем никакого повода.
Погоди, я обуздаю тебя, как только буду вправе, думал он.
Потускнел ее образ, охлажденный спокойствием утреннего пробуждения. Он мысленно решал: «Еще два свидания. Одно у нее, оно бесполезно и не идет в счет. Я не дам увлечь себя и остерегусь пойти на приступ. Мне вовсе не хочется быть застигнутым Шантелувом на месте преступления, навлечь на себя опасность исправительного суда или револьвера. Второе и последнее свидание – здесь. Если не сдастся, отлично, все кончено. Пусть мучает кого-нибудь другого!»
С аппетитом позавтракав, он сел за письменный стол и начал перебирать разбросанные листки своей книги.