– Я умолкаю, – заметила она. – Вы издеваетесь, очевидно, надо мной. Не верите ни во что...
– Нет, я не смеюсь. По этим вопросам у меня нет определенных убеждений. Сознаюсь, на первый взгляд все это кажется мне совсем неправдоподобным. Но я в недоумении отступаю, как подумаю, что все достижения современной науки лишь подтверждают открытия древней магии.
Помолчав, он продолжал.
– Да, это так, я для примера приведу вам хотя бы следующий случай: вспомните, как смеялись над средневековыми превращениями женщин в кошек? А знаете вы, что к Шарко привели недавно девочку, которая забегала вдруг на четвереньках, прыгала, мяукала, царапалась, ревела точно кошка! Значит, возможно такое превращение! Нет, я никогда не устану повторять ту истину, что мы ничего не знаем и ничего не вправе отрицать. Но, возвращаясь к вашим розенкрейцерам, я хотел бы знать: обходятся ли они чисто химическими сочетаниями или прибегают к святотатству?
– Легко одолеть их колдовство. Я сомневаюсь, что они умеют применять его с успехом, очевидно, к нему не примешивается святотатство. Но вполне допустимо, что кружок этот, в рядах которого состоит священник, пользуется в потребных случаях оскверненными святыми дарами.
– Хорош, нечего сказать, священник! Вы так осведомлены, что знаете, наверное, чем борются, снимая колдовство?
– И да и нет! Я знаю, что трудно найти противоядие, если яды запечатлены святотатством и действо совершено таким опытным чернокнижником, как Докр, или римскими князьями магии. Но мне передавали, что в Лионе живет некий аббат, который слывет чуть ли не единственным человеком современности, искусившимся во врачевании этой тяжкой порчи.
– Доктор Иоганнес?
– Вы знаете его?
– Нет, я слышал о докторе от Гевенгэ, уехавшего к нему лечиться.
– Как исцеляет Иоганнес, мне не известно, но от колдовства, не отягченного святотатством, всего чаще избавляются законом возвратного действия. Удар возвращают человеку, нанесшему его. До сих пор существуют две церкви, одна в Бельгии и другая во Франции, в которых молитва перед статуей Пречистой Девы относит беду, уготованную жертве, на колдуна.
– Каково!
– Одна из этих церквей находится в Тугре, в восемнадцати километрах от Льежа, и называется храмом Богоматери Возмездия. Вторая церковь в Епине, деревушке в окрестностях Шалон. Она сооружена была в старину для борьбы с колдовством, творимым с помощью игл обильно росшего в том краю шиповника, которыми прокалывали изображение врага, вырезанное в виде сердца.
– Возле Шалона... – припоминал Дюрталь. – Если не ошибаюсь, де Герми рассказывал мне в связи с колдовским отравлением кровью белых мышей о дьявольских союзах, укоренившихся в этом городе.
– Да. Местность эта всегда отличалась пышным цветом сатанизма.
– Как хорошо изучили вы эти вопросы. Этой премудростью вас напитал, конечно, Докр?
– Да, ему обязана я кусочком познаний, которыми поделилась с вами. Он увлекался мною, хотел даже сделать меня своей ученицей. Я отказалась и теперь довольна – сейчас я ощущаю мучительнее, чем тогда, тяжкое бремя беспрерывного смертного греха.
– Бывали вы на черной мессе?
– Да, и я говорю вам наперед – вы пожалеете, что решились смотреть такие ужасы, воспоминание об этом не изглаживается... и вы будете потом содрогаться, хотя бы... даже не принимали в обряде участия.
Дюрталь наблюдал ее. Она побледнела, искры мерцали в ее туманных глазах.
Он молчал, слегка придавленный угрюмой скорбью, звучавшей в ее голосе, потом попросил:
– Расскажите, откуда Докр родом, что делал он раньше, как вышел из него наставник сатанизма?
– Не знаю. Когда я впервые познакомилась с ним, он служил викарным священником в Париже, потом был духовником королевы в изгнании. Во времена империи канонику удалось с помощью связей затушить отвратительные приключения. Постриженный в траписты, он изгнан был потом из духовного сословия и повелением Рима отлучен от церкви. Мне передавали также, что он несколько раз обвинялся в отравлениях, но суды всегда оправдывали его за отсутствием улик. Теперь я знаю лишь, что он живет богато, хотя источник средств его мне неизвестен, и много путешествует с женщиной, которую пользует как ясновидящую. В глазах всего света каноник – злодей, но если бы вы знали, какой он умный, образованный, коварный, обольстительный!
– О! – удивился Дюрталь. – Как изменился голос ваш, ваши глаза! Сознайтесь, вы любите его!
– Нет, не люблю, но, к чему скрывать, был один миг, когда мы безумно увлеклись друг другом.
– А сейчас?
– Клянусь, что сейчас все кончено, мы остались друзьями, и больше ничего.
– Вы часто бывали у него. Любопытно ли его жилище? Окружает он себя необычной обстановкой?
– Нет. Он живет удобно и уютно. Устроил у себя химическую лабораторию, владеет огромной библиотекой. Я видела у него лишь одну необычную книгу: служебник черной мессы, на пергаменте с редкостнейшими рисунками в красках, переплетенный выделанной кожей некрещеного младенца. На одной из сторон переплета было в виде виньетки что-то вытиснено.
– Не помните вы содержания рукописи?
– Я не читала ее.
Они замолчали. Потом, взяв его за руки, она сказала:
– Вы повеселели. Я хорошо знала, что излечу вас от тоски. Посмотрите, какая я добрая, не сержусь даже...
– Сердиться? На что?
– Согласитесь, слишком безотрадно для женщины убедиться, что только беседой о мужчине могла она развеять вашу скуку!
– Нет, нет, откуда вы взяли, – разуверял он, покрывая нежными поцелуями ее глаза.
– Оставь, – шепнула она. – Я пьянею от этого... уже поздно... мне пора домой.
Вздохнув, удалилась, а он задумался над ее жизнью, утопавшей в глубокой тине.
XVII
На следующий день после того, как изрыгал Жиль де Рэ на судилище свои яростные проклятия, снова предстал он перед судьями.
Он предстал, понурив голову, сложив покорно руки. Еще раз кинуло Жиля из одной крайности в другую. Всего за несколько часов укротился его исступленный дух, и он просил прощения у судей за свои неистовства, смирился и признал их полномочия.
Они объявили, что прощают хулы его во имя любви Господа, нашего Спасителя, и, снисходя к мольбе Жиля, епископ и инквизитор отменили кару отлучения от церкви, которою они поразили маршала накануне. На том же заседании приведены были к суду Прелати с другими соучастниками и затем, основываясь на церковном постулате, указующем, что недостаточно сознания, которое «dubium», фискал потребовал удостоверить показания Жиля каноническим допросом, иными словами – пыткой.
Маршал молил епископа обождать до завтра, просил о разрешении ему исповедаться пред судьями, на которых падет выбор трибунала, клялся подтвердить вслед за сим свои признания всенародно перед судилищем.
Жан де Малеструа согласился на такой допрос, и епископ Сэн-Бриэский вместе с канцлером Бретонским Пьером де Гопиталь назначены были выслушать маршала в его темничной келье. Когда он исчерпал рассказ о своих распутствах и убийствах, они приказали привести Прелати.
Увидев его, Жиль залился слезами и, когда итальянца, после очной ставки, уводили обратно в келью, маршал обнял его со словами: «Прощайте, Франсуа, друг мой, мы никогда больше не увидимся на этом свете. Молю Господа даровать вам просветление и кроткое смирение, не сомневайтесь, что в великих радостях встретимся мы с вами в раю, если чистосердечно и долготерпеливо будете вы уповать на Господа. Молитесь Богу за меня, а я помолюсь за вас».
Его оставили одного, чтобы он помыслил о злодеяниях своих, которые завтра предстояло ему принести на всенародное сознание.
Наступил день покаяния, торжественный день процесса.
Переполнился зал заседаний, народ скучился на лестнице, захлестнул двор, запрудил прилегающие переулки, толпился на улицах. Крестьяне за двадцать лье шли посмотреть достопамятного хищника, при одном имени которого запирались еще недавно двери хижин, укрывавших трепещущих женщин, чуть слышно оплакивавших своих чад.
Собрался в полном составе трибунал. Присутствовали все асессоры, обычно сменявшие друг друга в течение долгих заседаний.
Обновился до пояса тяжелый мрачный зал, покоившийся на романских колоннах и, преломляясь стрельчатыми уклонами, воздымал ввысь, подобно собору, дуги свода, сходившиеся в одну точку, точно грани игуменской митры. Падал тусклый свет дня, процеженный сквозь узкие оконные стекла в сетчатых переплетах.
Расстилалась лазурь потолка, и не больше булавочных головок мерцали с высоты расписные звезды. Туманно рисовались в сумерках свода горностаи на герцогских гербах, походившие на большие белые игральные кости, пестревшие черными крапинками.
Прогремели вдруг трубные звуки, возвещая появление епископов, и свет полился по залу. Святители сияли митрами из золотой парчи и, словно огненные ожерелья, обвивали шеи их золотом затканные воротники мантий, осыпанных карбункулами. В безмолвном шествии выступали они, отягченные как бы литыми облачениями, ниспадавшими, расширяясь, с плеч, похожими на золотые колокола, расколотые спереди, опираясь на посохи.
Прогремели вдруг трубные звуки, возвещая появление епископов, и свет полился по залу. Святители сияли митрами из золотой парчи и, словно огненные ожерелья, обвивали шеи их золотом затканные воротники мантий, осыпанных карбункулами. В безмолвном шествии выступали они, отягченные как бы литыми облачениями, ниспадавшими, расширяясь, с плеч, похожими на золотые колокола, расколотые спереди, опираясь на посохи.
Словно раздуваемые пылающие угли, искрилась их одежда при каждом шаге, озаряя блеском своим зал. Тусклый октябрьский дождливый день, напитавшись сиянием их драгоценных одежд, возгорался свежими отблесками, которые рассыпались по всему залу, изливаясь на безмолвный народ.
Облитые струями золота и драгоценных камней стушевались и потускнели одеяния других судей. Поблекли и стали скучными черные, казавшиеся суровыми одежды асессоров и официала, черно-белая ряса Жана Блуэна, шелковые мантии, красно-льняные епанчи, алые, отороченные мехом головные уборы светских судей.
Заняв первые места, застыли епископы вокруг Жана де Малеструа, который на высоком седалище царил над всем залом.
Вошел Жиль в сопровождении вооруженного конвоя.
В одну ночь он осунулся, казался изнуренным, постаревшим на двадцать лет. Дрожали щеки, горели глаза его под воспаленными веками.
Выслушав повеление суда, начал он рассказ о своих преступлениях. Глухим, сдавленным от слез голосом поведал о похищениях детей, о мерзостных действах, об адских вожделениях, о неукротимых убийствах, неумолимых осквернениях. Мучимый видениями своих злодейств, он описал медленную или быструю агонию, вопли и хрипения своих жертв. Не утаил купания в тепловатой слизи внутренностей. Покаялся, что, точно спелые плоды, вырывал сердца, терзая и раздирая раны.
Взглядом лунатика рассматривал он свои пальцы, встряхивал их, словно с них сочились капли крови...
Жуткие, внезапные вопли врезались иногда в мертвое молчание, царившее в устрашенном зале. Поспешно выносили падавших без чувств женщин, обезумевших от ужаса.
Сам он, казалось, не видел ничего, не слышал и продолжал развертывать чудовищный свиток злодеяний.
Хрипло звучал голос Жиля, каявшегося в могильной похоти, в терзании детей, которым он перерезал шею, лаская поцелуем.
Он не скрыл ни единой подробности, изложил их все. И столь потрясающим показалось это, столь свирепым, что побледнели даже епископы под золотыми митрами. Даже они – эти священнослужители, закаленные в огне исповедальни, эти судьи, выслушивавшие в те времена бесовства и убийств безмерно ужасающие признания, эти прелаты, которых не могли более удивить никакое растление чувств, никакой смрад души, – содрогнулись и осенили себя крестным знамением, а Жан де Малеструа встал и целомудренно завесил лик Христа.
Потом склонили все чело и, не обменявшись ни словом, по-прежнему слушали маршала, который с искаженным лицом, залитым потом, всматривался в скрытую покровом голову Распятия в уборе тернового венца.
Жиль кончил исповедь, и хлынули тогда потоком его чувства. Как в бреду, вел он речь признаний самому себе, вспоминал громким голосом повесть своих неизгладимых преступлений.
Силы его иссякли, когда он окончил свои показания. Упав на колени, терзаемый раздирающими рыданиями, воскликнул маршал: «Боже Искупитель, помилуй и прости меня!» Униженно смирился суровый и надменный сеньор, этот первый – без сомнения – среди гордых своего сословия. Плача, произнес он, повернувшись к народу: «Вы, родители тех, которых я столь жестоко предал смерти, помяните, ах, помяните меня в ваших набожных молитвах!» И ослепительно воссияла тогда в зале белоснежная душа средневековья!
Встал с седалища Жан де Малеструа и поднял обвиняемого, в отчаянии бившегося лбом о плиты пола. Не судья стоял теперь пред Жилем, но священник. Он обнял виновного, который, раскаиваясь, оплакивал свои грехи.
Трепет пронзил собравшихся, когда Жан де Малеструа сказал Жилю, который, поднявшись, приник головой к его груди: «Молись, чтобы утих справедливый и грозный гнев Всевышнего! Плачь, чтобы очистить слезами своими распаленную похоть твоего существа». И все, кто ни был в зале, преклонив колена, молились за злодея. Но вот смолкла молитва, и настал миг колебания и замешательства. Стенала толпа, подавленная ужасом, объятая исступленным порывом сожаления. Безмолвные и взволнованные оправлялись от потрясения судьи.
Мановением руки остановил фискал прения и осушил слезы, сказав, что преступления «ясны и несомненны», что доказательства бесспорны и что в убеждении правоты своей и добросовестности может теперь суд покарать виновного. Он испрашивал у судей определить день вынесения приговора. Трибунал назначил его на третий день.
В это именно заседание прочел последовательно два решения официал Нантской епархии Жак де Пенткэтдик.
Первое, постановленное епископом и инквизитором по предмету общей им подсудности, начиналось так:
«Воззвав ко Святому имени Христову, мы, Жан, епископ Нантский, и бакалавр Священного Писания брат Жан Блуэн, из ордена братьев-проповедников, пребывающих в Нанте, наместник инквизитора ересей над городом и епархией Нантской, в заседании трибунала, лицезрел единого лишь Госпо-...
Перечислив преступления, решение гласило:
«Мы объявляем, мы постановляем, мы возвещаем, что ты, призванный на суд наш, ты, Жиль де Рэ, бесстыдно виновен в ереси, вероотступничестве и заклинании демонов; и за сии преступления твои навлек ты на себя кару отлучения от церкви и все другие наказания, установленные правом».
Второе решение, вынесенное только епископом о преступлениях содомии, святотатства, посягательства на неприкосновенность церкви, как более тесно входивших в область исключительного его ведения, приходило к однородным выводам и в выражениях почти тождественных провозглашало ту же кару.
Склонив голову, выслушал Жиль чтение приговора. Епископ и инквизитор после этого сказали ему: «Хотите вы быть вновь воспринятым на лоно матери нашей церкви – теперь, после того, как омерзением прониклись вы к вашим заблуждениям, заклинаниям демонов и другим преступлениям?»
И, снисходя к горячим мольбам маршала, они сняли с него отлучение и допустили к причастию святых тайн. Удовлетворено было правосудие Господне, признано и покарано преступление, не искупленное в покаянном сокрушении. Оставалось соблюсти теперь правосудие человеческое.
Епископ и инквизитор передали виновного светскому суду, который, признав пленение и убиение детей, вынес кару – смерть и конфискацию имущества. Прелати и других соучастников он одновременно присудил к повешению и сожжению живыми.
«Возблагодарите Господа, – произнес председательствовавший на светском судоговорении Пьер де Гопиталь, – и постарайтесь умереть в мире и душевном благочинии, предаваясь глубокому раскаянию в содеянных вами столь ужасных злодействах!»
Но ненужным было это увещевание.
Без малейшего страха взирал Жиль в лицо надвигавшейся казни. Смиренно и страстно уповал он на милосердие Спасителя. И, чтобы освободиться после смерти от огня вечного, всем существом своим жаждал искупления на земном костре.
Вдали от замков, в одиночестве тюремной кельи погрузился он в себя, и открылось перед ним гноище, которое так долго питали растленные извержения боен Тиффожа и Машекуля. Рыдая, блуждал он у смрадной черты и в бессильном отчаяния задыхался в сплетении чудовищной грязи. Но, прощенная милостью, преобразилась вдруг душа его в вопле ужаса и ликования. Жиль омыл ее слезами, высушил самозабвенным пламенем молитв, огнем безумных устремлений. Отверг самого себя палач Содома, и воскрес в нем сподвижник Жанны д'Арк – мистик, душа которого в трепетном преклонении, омытая потоками слез, возносилась к Богу!
Вспомнил затем о своих друзьях и пожелал, чтобы они также умерли в мире и покаянии. Просил Нантского епископа, чтобы казнили их не прежде его и не после, но в одно с ним время. Указывал, что самый виновный – он и что на нем лежит долг поведать им о вечном спасении, поддержать в тот миг, когда они будут восходить на костер.
Жан де Малеструа удовлетворил эту просьбу.
«Но что любопытно, так это то... – думал Дюрталь, прерывая работу и закуривая папиросу, – это то...»
Звякнул тихий звонок. Вошла госпожа Шантелув. Предупредила, что она всего на несколько минут и внизу ее ожидает экипаж. «Сегодня вечером, – объявила она, – я заеду за вами в девять. Но сперва напишите мне письмо приблизительно в тех же самых выражениях», – и, развернув, протянула ему листок бумаги.
Он прочел в нем: «Сим сознаюсь, что все написанное мною о черной мессе, о священнике, который ее служил, о месте, в котором я на ней якобы присутствовал, о лицах, мною якобы там встреченных, есть чистейший вымысел. Утверждаю, что повествование мое об этом сочинено и что, следовательно, весь рассказ мой ложен».