Рано утром он делал обход всех палуб. Молча. Без докладов. Работа была на лицо У кузницы лежали связки выправленных гарпунов, у прачечной горы готового к передаче мешков с бельем, на палубе у борта на грузовых сетках ящики с продуктами, свежевыпеченным хлебом, коробки с кинофильмами, пачки книг, связки ватных брюк и фуфаек, аптечки и прочее, а за бортом на хвостовиках киты, их обдувал то ласковый, то свирепый ветер. На разделочной палубе стоял треск сдираемых пластов сала, шум и стук паровых лебедок, и крики прожорливых птиц…
Павел Петрович расставался со своей упрямой деревенской простоватостью, но медленно, как старый боцман с домоткаными рубахами. О моде не думал, об удобствах зря не говорил, а получив должность и удобства при ней, окультуриться не сумел, и понял, — капитанить на китобойце было легко, весело мечталось, даже семейное счастье виделось во всех деталях житейских радостей, хотелось ласки и душевной доброты. А теперь? — Каждый вечер, он ждал часа, когда умолкнут в 22.00 в его каюте телефоны, и он вздохнет, как человек, растянется на кровати и впервые за день, взглянув на фото жены и дочек в рамке от расписания тревог, мысленно скажет им что-нибудь и уснет перегруженный дневными заботами… Иногда подумает с непонятной обидой, что его никто никогда не жалеет. Даже капитан-директор, а мог бы… «Трудись сынок, пока твоя слеза не превратится в камень», — часто утром, протирая набрякшие глазницы, вспоминал Дибун слова бабушки. И так же часто, только утром, вспоминал свою деревню, пыльную улицу, по которой он гонял на пастбище корову и большое волохатое солнце, ласковое утром и немилосердно обжигающее днем. О чем он мечтал в те годы? Где те бабушкины сказки? Где оно счастье в судьбе капитана? Осталось одно ежедневное беспокоящее душу ожидание непредвиденных событий…
Дибун был упрям и зубаст, не шел на поводу начальников, чрезмерного усердия не проявлял, боясь ошибиться, выслушивал дельные советы и только после предлагал свои решения, т. е. старался никого не подводить. Не любил интриг, не просил повышения, но надеялся, потому ждал прихода новой базы, чувствовал опасную тягу людей к лести и бездумному осуждению других по пустякам, обходил стороной непредсказуемых болтунов… Приноровился к власти над людьми и старался держаться хозяином…
Когда помполит пожаловался на экипаж:
— Направляют нам одни отбросы! — Дибун резко, почти грубо ответил:
— Зато отборные, воспитывать не надо, все видели — не подведут!
В молодости Дибун норовил повеселиться, не избегнул историй с женщинами, однажды ожегся, всегда помнил об этом и держался от них в стороне. Все считали его сметливым и надежным работником. Собой он напоминал матерого кита, был крепкоголовый, но все же в отличие от поджарого самца-кашалота имел большой живот и широкую нижнюю челюсть. Лицом выделялся, но был не пышноволос, как считала бабка, обычный пермяк, родившийся в чистый четверг: «Хлебным замесом пахнет».
К нему подошел начальник смены, поздоровался за руку и стал в сторонке. Стоять перед Дибуном было опасно, он мог, шутя, животом своим придавить к переборке или вздохом отбросить человека на сажень от себя. Настоящий шутник был Паша Пузо! Они переговорили о чем-то и разошлись.
Тонкую операцию надо было начинать с телеграммы, которая лежала у Дибуна под сукном. В ней было указание Главка проверить лежбище морских львов и котиков на рифах у острова Белый, снабдить мясом кормушки для песцов». Вот пусть инспектор по надзору Пуствойт и сходит туда на пару дней на «Ретивом» — заодно судно и питьевой водой пополнится, с водопада, — решил Дибун. — А план выполнять надо по всем показателям».
Через четыре часа китобоец во главе с ожившим после скучных дней безделья инспектором Пустовойтом ушел по назначению.
7
Моя вечерняя вахта началась в дрейфе. Любуясь темно-синим бокастым великаном у борта, мы ждали приказа на подход к «Олеандре».
— Странный вы человек, зевнув неожиданно, сказал рулевой Ивин, — Вы один у нас такой, с высшим образованием. А все волнуетесь, переживаете… Мне бы ваше образование — Странный вы.
— А вы? — спросил я.
— Мы работаем, знаем чего нам надо, — ответил матрос.
— Игорь, мы ведь не только работаем и не только на себя, пора думать… море не бездонно, — неубедительно протестовал я.
В те годы, у нас, только и говорилось о необходимости беречь природу от империалистических хищников. Я испытывал ко всем первобытное доверие молодого специалиста, потому и обижался, что меня не понимают… Честно говоря — китов мне было жалко.
В первые месяцы путины я не знал, что команда называла меня — «Чудик…» Случилось это после того, как я будучи добросовестным до глупости вахтенным помощником ночью ходил и проверял вахту, когда мы были в зимнем ремонте. Китобоец стоял кормой к берегу, вокруг судна плавал битый лед, на берег вел крутой и узкий трап. У трапа, в генеральском белом тулупе, трижды завернутый в него, сидел в кресле матрос и, естественно, спал…
Мои ночные обходы матросам казались выражением несусветной дремучести..
— Чудик появился, — говорили друг другу моряки, — ходит ночью и проверяет вахтеных.
Экипаж был опытный, дружный и, по настоящему смелый, сегодня я бы сказал, прикольный. Все относились ко мне по-товарищески, но с любопытством, того и гляди подначат, или начнут подкалывать, шутников было предостаточно и почти все насмешники и зубоскалы…
А в день выхода, с утра Клюев пристал ко мне и начал просить сигнальную ракету.
— Дашь стрельнуть, Третий, когда будем проходить Улис — там внук с бабкой будут провожать меня. Ну, дай третий, спишешь в море, не будь скволыгой…
Отошли мы на моей вахте. Подошли на траверз Улиса — А Клюев исчез!
— Нет его на вахте, — сказал стармех. Начали искать… Сбавили ход. Тревога!
— Нашел! — Радостно заорал боцман — В трубе спит!
— Как он туда попал? — спросил удивленно капитан.
— Сел на комингс двери, проводы сморили, он сполз на обрешетник в трубе и уснул. — Смеялся боцман.
На радостях мы продолжили путь.
Тихий апрельский сизый вечер, при громадной круглой Луне — вокруг видно все, как днем. Слева темнел берег в россыпи золотых огоньков поселков… Вдруг услышал я как мычание:
— Эээ, осторожней, кто там, — просительно-предупредительно говорил Ивин и тыкал рукой вверх.
Я взглянул туда и оторопел. На рейке для тента, надо мной в белом балахоне, с белым мешком на голове, упруго балансировала, раскидывая в стороны рукава фигура.
Лунатик, подумал я и начал скуля, уговаривать его прекратить это. Но белая фигура прошла до самого края верхнего ходового мостика, остановилась, мне показалось, готовилась прыгнуть вниз на палубу, видимо пожалела меня, потому развернулась, прошла над нами назад, спрыгнула вниз на шлюпочную палубу и, вильнув нахально задом, убежала за трубу.
— Что за чертово наваждение, — выругался я. — Кто это?
— Не знаю. Повар? Но у повара и халат, и колпаки грязные… Шутники наши что ли?!
Я стал на руль, послав матроса на проверку.
— Ну что? — спросил у матроса. — «Луна в самый раз для таких» — прикидывал и тревожно оглядывался я вокруг.
— Ничего. Все спокойно. Все сидят в столовой и повар, в своем грязном халате, играет в шашки. Удивились, когда я зашел…
— Смотри, Третий, что он делает нахал, — показывал на корму Ивин. Я вздыбился!
К нашей корме почти впритык подошел следующий с нами на промысел китобоец «Свирепый» и его высокий бак с пушкой почти наехал на нашу корму. В серебристых лучах Луны белела его надстройка, а его топовые огни ярко освещали нас с матросом, нашу кормовую мачту, трубу и спасательные шлюпки, а бортовые огни его нехотя раскачивались на мелкой зыби и рассыпали свои зеленые и красные стекольные блестки. Мне показалось, что его плоский бак с зачехленной пушкой вот-вот врежется в нас… Вместо того чтобы остудить пыл моего сокурсника Севу, вызвав на УКВ, я бросился к тифону и дал пять коротких гудков. Это была моя первая самостоятельная ходовая вахта. Действие мое было может и не вполне разумное, но по моему разумению самое решительное. И шумное.
Через какие-то секунды, босой, в теплых кальсонах и сорочке, на мостик влетел старпом Мелякин, блестя белозубым ртом… Тут же появился капитан и еще кто-то, «Свирепый» со страху отстал. А на мостике стоял смех и хохот.
— Ну и проверочка тебе, Третий, — смеялся старпом, Он и все на судне уже знали, как матрос Мельниченко нарядился привидением.
Я оправдывался, боясь насмешек.
— Все сделали правильно, — сказал капитан, — оглядываться почаще надо, — я заметил — Сереев почему-то с опаской разглядывал меня.
Мой товарищ на «Свирепом» держался на дистанции, больше к нам не приближался, но как — то шутя, сказал мне: — Чудик ты, Ваня!
Мой товарищ на «Свирепом» держался на дистанции, больше к нам не приближался, но как — то шутя, сказал мне: — Чудик ты, Ваня!
Удивительное дело, в мыслях и я называл всех их чудаками. Вот эти веселые и смелые ребята стали моими друзьями.
Работа штурманов на китобойце — это ювелирное письменное счисление, при охоте судно крутится юлой, меняет курс по прихоти кита, хотя и по команде гарпунера. Хочешь не хочешь, а научишься чувствовать направление земной оси, как свой хребет, и себя относительно сторон света, закружишься вместе с землей, через пару лет даже в постели, на подушке. как на глобусе, мысленно сможешь видеть место словно на карте, где находится судно, станет понятным умение птиц и китов ориентироваться в безбрежном пространстве, а рыб в глубинах океана…
Почти у всех китобоев детство было загублено или войной или теми несправедливостями с их родными, которые творила жизнь и власть. Но видимо потому об этом никто не говорил и обрывал молчанием вопросы на эту тему. В море все они были вольны, дружны и равны, чувствовали себя независимо. За четыре месяца я только обиняком, в мимолетных беседах, без пафоса и рисовки, как бы мимоходом, выслушивал их искренние мысли о прошлом, которое у каждого было очень тяжелым. Все мы верили друг другу, потому что все жили будущим. Все мы были из простого люда, потому мне было легко с ними.
— На китобойце всегда так. За семь месяцев почти всяк друг другу становится брат, — объяснял мне Ивин — Витя, Ваня, Коля, Касым, а фамилии, иногда после рейса и вспомнить не могу. Это старпому надо знать для ведомости, а я брата и по глазам узнаю…
8
Отец гарпунера погиб в угольной шахте в сорок втором году.
Вот что рассказал о своей последующей жизни Верныдуб:
— Через год бежал я из дому, из голодного поселка во Владивосток, в 13-ть лет решил помогать матери и братьям. Какой-то офицер привел меня на крейсер, командир принял юнгой, был я крепким и шустрым. Служил и воевал весело. Сумку сухарей и американских консерв возил матери регулярно
— Вот это только и осталось из воспоминаний о войне — говорил мне Верныдуб — От нахимовского отказался, — пошел плавать матросом, закончил
курсы УКК. Жизнь, как патефонная пластинка, завертелась вокруг меня веселее чем в сказке. Друзья, деньги, девки мелькали, как и червонцы. Блудный сын послевоенный среди себе подобных… Весело жили. Дураки, ходили и… спали на деньгах. Глупым был.
Повесть о его юности короче, чем сказка о богатырях. Деньги уходили быстро, а жизнь требовала трудов.
— Хороший человек, работает больше меня, — как-то сказал о гарпунере повар Касым, — кушает нерегулярно, пережимает… но аппетит хороший.
О Коле Рыжем я слышал много легенд. Имел он высшие ордена. Давали, вернее, дважды примеряли и Звезду Героя! «Это уж точно — по просьбе трудящихся» — говорил Ник Ник.
— Как он ее носить будет, на спине? — язвительно спрашивал сосед по дому, секретарь райкома. — Иногда жена приводит его домой на четвереньках.
— Бывало и такое, спотыкался Коля, — по дружески говорил мне Ник Ник. — В таком виде он одну жену Нину только и слушался, боялся, что она заберет дочек и уйдет… Николай золотой парень, сгубил спиртом печень…еще в молодости… теперь мучается…
— От этого человека в рейсе, от него одного — зависит все — и план, и заработок, настроение — даже семьи, — указывая на бак, иногда в порыве восторга гарпунером, говорил мне мой рулевой Ивин. Игорь удивительный был парень. По-юношески стройный, по-мужски красивый смуглолицый шатен, взрывной как огонь…
Иногда среди вахты вечерней вздохнет Ивин и прервет молчание:
— Эх, сколько перемыл я гектаров полов в детдоме, сколько ночей просидел в холодной. Был у нас директором детдома старшина. Жестокий солдафон. Ночами таскал к себе в постель девчонок, кто чуть постарше, за американские шоколады… Эх, встретился бы он мне сегодня…
И замолчит. Потом вдруг снова заговорит:
— Дочка растет, скоро годик. Не будет такой бездомной, как я… Скажите, узнает она меня, когда вернусь после рейса или нет? Узнааеет! Когда уходил, она мне это сказала: «Гу-гу-гу» и засмеялась.
— А где ваши родные — что с ними? — спросил я
— Ходил недавно, спрашивал… через окошко… Говорят — по ошибке, нет в живых, смешно! — Ивин скрипнул зубами. — А в нашей квартире на Пушкинской поселилась шишка какая-то.
— И брату ничего не разрешили взять, он заходил к ним…
— А брат где?
— Плавал на зверобоях, говорят — сидит. Горячий парень, как и я. Подломила его жизнь, не устоял, скатился… Но меня удержал…
Однажды он рассказал, как штормовали на норвежских утлых китобойцах:
— Когда начинался шторм, гарпунер становился на руль, в ураган никому не доверял править судном. Качало и било нас ужасно, все над нами шипело и пенилось. Сочилась вода, матрасы и постели были мокрыми. На груди, под ложечкой, кожа становилась красной и начинала шелушиться. О чем только не передумал. Хочешь не хочешь, а поверил: «Кто в море не бывал — тот богу не молился»… Платили копейки, после рейса оставался должен конторе то 13, то 17 рублей.
Однажды я спросил его о Приморье, Владивостоке. На удивленье он ответил без раздумий и просто:
— Люблю Приморье, — наш край! Если придется и воевать за него пойду.
9
И так у каждого — своя судьба. У некоторых еще пострашней.
— А я сразу попал в хорошую школу, — как-то ожидая швартовки к базе рассказал мне капитан Сереев. — В мореходку на Сахалине меня не приняли, годами не вышел. Прибрал меня к себе отличный дядька, завхоз угольной базы, поставил старшиной баркаса, главным над командой японских пленных в 9 человек. Разгружали они уголь с барж и доставляли на берег. Командовал японец, я в этих делах не разбирался ни бельмеса!
— Твое дело смотреть, чтобы они работали, — приказал мне завхоз…
Японцы были в годах, каждый подходил мне в отцы Они устроили мне местечко у ног шкипера, я был крохотный. Выгрузка шла и при крупной накатной зыби… Лихая, но опасная работа. Наши русские экипажи в кунгасах часто переворачивались, запаздывали, ленились во время выпрыгивать в холодную воду и выносить корму подальше на берег. А японцы нет. Сидят в своих малахаях и чутко ждут команду шкипера. У него длинная бамбуковая палка- не для битья, нет, — для замера дна под кормой баркаса. По команде шкипера японцы спрыгивали в воду, подпирали плечами борта и весело выносили баркас вместе с волной на берег. Они были рады концу войны, радовались, что остались живы, что скоро вернутся домой. Не любили наших, боялись, но были послушны. И добрыми ко мне.
Питался я с ними вместе, в основном моллюсками. И сейчас люблю эту пищу с рисом.
Я прошел с ними хорошую школу.
Есть слова — их вслух не произносят, они живут в самом человеке пока он дышит: «я вижу, я слышу, я чувствую, радуюсь и страдаю». В дальних плаваниях, наедине с небом, морем и самим собой я по особому чувствовал и понимал эти слова во мне и людей рядом. Все они, как и я, жили своей вольной жизнью. Никто не забывал о жизни близких на земле. Никто в душу к другому не лез. Каждый сам по себе, а 37 человек, — как один! Удивительное товарищество! Но иногда бывали и резкие высказывания, особенно у буфетчицы кают-компании Матухиной Елизаветы Петровны…
— Спросите, почему в море пошла? — начала она как-то разговор со мной. — Была актрисой, танцевала ведущие партии, муж был, служил, потом все сломалось, а меня уволили, даже на фронт не пустили… Осталась сестренка маленькая, кормить надо… Скоро в институт поступит, добьюсь, чтобы закончила.
Она была вспыльчива, потому многим казалась злой. В ней страдало беспокойное чувство собственного достоинства, а по ее жилистому телу сорокалетней львицы волнами ходило требовательное желание, чтобы мужчины ценили это и проявляли хотя бы внешнее уважение. Была она гордой, пунктуальной в работе и внимательной, о чистоплотности, и говорить нечего… Я замечал, с какой жалостью она смотрела на свои покрасневшие в щелочных растворах руки. Но молчала.
У нее был любовник, гарпунер, грубоватый многоженец, но она хвасталась этой связью. Буфетчица столовой Маша была помоложе ее, но не проявляла никакого интереса к мужской половине. Матросы, веселя свои одинокие души, назойливо спрашивали Машу, почти постоянно, почему она такая, в ответ слышали:
— В море я пришла не за этим, чтобы душу перед каждым открывать… На берегу надоело смотреть на вас, захребетников.
— А мне мужчина нужен каждую ночь, — под хохот матросов язвила Елизавета Петровна — Но я люблю только моего Кирюшу!
— Ой ли! — шутливо спрашивал ее матрос Коля Неволин, самый смелый из моряков, каких я встречал среди китобоев. Непробиваемый ни бурей, ни пожаром. Он, слушая, казалось мне, просвечивал каждого своим стальным немигающим взглядом и старался, не показывать этого. Попроси такого, он заберется на небо.