– Ничего, я просто смертельно устал…
Он пьет.
Трещины. Пробоины. Обвалы. Он не поддается. Облезает лак, не выдерживают шарниры, вылетают болты.
Он не поддается. Борется. Пьет.
Старшая сестра смотрит на него искоса. Он пьет за ее здоровье. Она не унимается. Он говорит ей с улыбкой, отчеканивая каждое слово:
– Франсуаза… Хоть раз в жизни… Оставь меня в покое… Она ищет глазами своего верного рыцаря кретина-мужа, надеясь на его защиту, но тот не понимает, что она от него хочет. Она меняется в лице. Но к счастью, трам-тарарам!… вторая сестра уже тут как тут!
Эдит обращается к нему ласково, покачивая головой в обруче:
– Шарло…
Он пьет и за ее здоровье тоже, хочет еще что-то сказать, но чья-то рука ложится ему на запястье. Он оборачивается. В руке чувствуется сила, он успокаивается.
Гомон возобновился. Рука не двигается. Он смотрит на Клер.
– У тебя есть сигареты? – спрашивает он.
– Пфф? Ты бросил курить пять лет назад, просто напомнила…
– Есть?
Его голос ее пугает. Она убирает руку.
Они стоят рядом, облокотившись на парапет террасы, спиной к свету и миру.
Перед ними сад их детства. Все те же качели, так же безупречно ухожены клумбы, все та же печка для опавших листьев, все тот же вид, скрывающий горизонт.
Клер достает из кармана пачку сигарет, кладет на парапет. Он протягивает руку, но она его останавливает:
– Ты помнишь, как тебе было тяжело первые месяцы? Помнишь, чего тебе стоило бросить?
Он сжимает ее руку. Он делает ей по-настоящему больно, он говорит:
– Анук умерла.
3
Сколько времени уходит на то, чтобы выкурить сигарету? Минут пять?
Значит, пять минут они проводят молча. Она не выдерживает первой, и то, что она говорит, его удручает. Потому что он боялся именно этих слов…
– Это тебе Алексис сообщил?
– Я так и знал, что ты это спросишь, – произнес он устало, – даже не сомневался, и ты не представляешь себе, как меня это…
– Тебя это что?
– Как меня это убивает… Как мне неприятно… Как я на тебя зол… Я все же надеялся, что ты будешь более великодушна, для начала спросишь хотя бы: «Как это случилось?» или «Когда?» или… ну я не знаю. Но только не о нем, черт… Только о нем… Хотя бы не так сразу… Он этого не заслуживает.
Опять молчание.
– От чего она умерла?
Из внутреннего кармана пиджака он достает письмо.
– Держи… И не говори мне, пожалуйста, что это его почерк, иначе я тебя убью.
Теперь она разворачивает письмо, потом складывает его, шепчет:
– Но это действительно его почерк…
Он поворачивается к ней.
Столько всего хочется ей сказать. Столько нежных, страшных, резких, мягких, глупых слов, по-братски, напрямую, без обиняков, как товарищу по оружию или по монастырю. Встряхнуть ее, ударить, разрубить пополам, но вместо этого, лишь протянул жалобно и односложно:
– Клер… – все, что смог из себя выдавить.
А она, притворщица, улыбается ему, словно ничего не произошло. Но он слишком хорошо ее знает, к чему церемонии, он хватает ее под локоть, заставляет опомниться.
Она спотыкается, а он, он говорит ни к кому не обращаясь. Говорит в темноту.
Говорит для нее, для себя, для опавших листьев, для звезд:
– Ну вот… все кончено.
Вернувшись на кухню, рвет письмо и выбрасывает его в мусорное ведро. Отпускает педаль, крышка захлопывается, и ему кажется, что он вовремя успел закрыть ящик Пандоры. И раз уж оказался перед раковиной, кряхтя умывается.
Возвращается к остальным, к жизни. Ему уже лучше. Все кончено.
***
А сколько длится ощущение свежести от холодной воды на уставшем лице?
Двадцать секунд?
И все сначала: взглядом находит свой бокал, осушает залпом, наливает снова.
Садится на диван. Приваливается к своей спутнице, она дергает его за полу пиджака.
– Эй, ты… Будь со мной поласковее, ты… – предупреждает он ее, – а то я уже хорош…
Ее это вовсе не забавляет, скорее раздражает и напрягает. Он как будто трезвеет.
Наклоняется, кладет руку ей на колено и, снизу вверх заглядывая в глаза, спрашивает:
– А ты знаешь, что однажды умрешь? Знаешь это, радость моя? Что ты тоже сдохнешь?
– Он и впрямь перепил! – возмущается она, силится рассмеяться, потом спохватывается:
– Встань, пожалуйста, мне больно.
За столом замешательство, Мадо бросает вопросительные взгляды на младшенькую, та делает ей знак, чтобы она продолжала пить свой кофе как ни в чем не бывало. Не волнуйся, мама, я тебе потом объясню. Месье Казачок отпускает очередную остроту, которой никто не слышит, провинция начинает волноваться.
– Ладно, – вздыхает Эдит, – мы, пожалуй, пойдем… Бернар, будь добр, позови детей…
– Отличная идея! – не унимается Шарль, – и это все не забудьте погрузить в джип! А, мой чемпион? У тебя ведь теперь прекрасный джип? Я видел… Затемненные стекла и все такое…
– Шарль, прошу тебя, это уже не смешно…
– Со мной всегда не смешно, Эдит, ты же знаешь…
Он встает с дивана и, подойдя к лестнице, кричит:
– Матильда! К ноге!
Потом поворачивается к изумленному жюри:
– Без паники. У нас такая игра…
Неловкое молчание прерывается неистовым тявканьем.
– Что я вам говорил…
Разворачивается, придерживаясь за латунный набалдашник перил, и обращается к виновнице торжества:
– Несносная девчонка, это верно, особенно сейчас, но знаешь что? Это единственная радость, которую ты мне подарила…
– Кончай. Поехали домой, – не выдерживает Лоранс, дай мне ключи от машины. Я не позволю тебе сесть за руль в таком состоянии.
– И это правильно!
Застегивает куртку и роняет голову на грудь:
– Спокойной ночи всем. Я умер.
4
– Как? Что случилось? – сразу спрашивает Мадо.
– Больше я ничего не знаю… – отвечает Клер, оставшаяся помочь.
Отец входит на кухню со стопкой грязных тарелок в руках.
– Что тут еще происходит, в этом сумасшедшем доме? – вздыхает он.
– Наша бывшая соседка умерла…
– Кто на этот раз? Мамаша Вердье?
– Нет. Анук.
Ох, какими тяжелыми вдруг стали тарелки… Поставив их на стол, он присел рядом.
– Когда?
– Мы не знаем…
– Несчастный случай?
– Я же говорю, не знаем! – раздраженно отвечает его жена.
Молчание.
– Ей же было не так много лет…
– Шестьдесят три, – шепчет ее муж.
– Ох… Это невозможно. Только не она. В ней всегда было столько жизни, чтоб вот так вот взять и умереть…
– Может, рак? – предполагает Клер.
– Мда, или…
Глазами мать указывает на пустую бутылку.
– Мадо… – обрывает он ее, нахмурив брови.
– Что Мадо? Что Мадо? Ты прекрасно знаешь, что она пила!
– Она так давно переехала… Мы не знаем, как она жила потом…
– А тебе бы только ее защищать!
Мадо вдруг так разозлилась. Клер подозревала, что знает не все, но и подумать не могла, что они до сих пор не успокоились…
Она, Шарль, теперь и их отец… Игра на выбывание… или на выбивание? Неплохая партия в кегли…
Ох… Как же это было давно… А оказывается, вовсе нет… Шарль сам не свой и ты, папа… Никогда не видела тебя таким старым, как сейчас, под этой лампой. Тебя таким…
Анук… Анук и Алексис Ле Мен… И когда же наконец вы оставите нас в покое? Эй, вы оба, полюбуйтесь… После вас здесь мертвая земля, пустыня…
Ей вдруг страшно захотелось плакать. Прикусила губу и встала доложить посуду в посудомоечную машину.
Ну все. Теперь проваливайте! Прочь отсюда.
Лежачего не бьют.
– Мам, передай бокалы…
– Не могу поверить.
– Мам… Ну хватит, стоп. Она умерла.
– Нет. Она не могла…
– Чего не могла?
– Такие, как она, не умирают…
– Еще как умирают! Сама видишь… Давай, помоги мне, а то мне тоже надо ехать…
Молчание. Гул посудомоечной машины.
– Она была сумасшедшая…
– Я пошел спать, – объявляет отец.
– Да, Анри! Она была сумасшедшая!
– Я просто сказал, что иду спать, Мало… – устало отвечает он, обернувшись.
– Знаю я, о чем ты думаешь!
На мгновение она замолчала, потом продолжила бесцветным голосом, глядя куда-то вдаль, за окно, на тень, ушедшую в мир иной, не заботясь о том, что ее могут услышать:
– Как-то раз, я помню… Это было в самом начале… Я ее едва знала… Я подарила ей растение… какой-то цветок в горшке, уже не помню… Кажется, хотела отблагодарить за то, что они так часто приглашают Шарля… Ничего особенного, обычный цветок, должно быть, купила его на рынке… А через несколько дней, нежданно-негаданно она вдруг позвонила в дверь. Она была вся на взводе, пришла вернуть мой подарок и буквально совала его мне в руки.
«В чем дело? – заволновалась я, – что-то не так?» «Я… я не могу держать его у себя, – бормотала она, – он… Он умрет…» А сама белая, как полотно. «Но… почему вы так решили? Он в полном порядке!» «Нет-нет, смотрите… Несколько листочков пожелтели, вон там, видите?» Она вся дрожала. «Да ладно вам, – засмеялась я, – это нормально! Оборвите их, и все!» И тут, как сейчас помню, она разрыдалась, оттолкнула меня и поставила горшок у моих ног.
Ее невозможно было успокоить.
«Извините. Извините. Но я не могу, не могу им заниматься, – всхлипывала она, – понимаете, у меня нет сил… Это выше моих сил… Людьми, да, детьми, пожалуйста… И даже им я зачастую ничем не могу помочь, и они все равно уходят, вы понимаете… Но тут, когда на моих глазах загибается еще и этот цветок, я…» Она залилась слезами. «Я не могу… Не заставляйте меня… Потому что… потому что это не так важно, понимаете… Да? Это ведь все не так важно?»
Она меня напугала. Мне даже не пришло в голову предложить ей чашечку кофе или хотя бы просто пройти в дом.
Я смотрела, как она сморкается в рукав и таращит глаза, а про себя думала: эта женщина сумасшедшая. Просто психопатка…
– И что дальше? – не выдержав, спросила Клер.
– Да ничего. А что я, по-твоему, должна была делать? Забрала свой цветок и поставила вместе с остальными в гостиной, где он, наверно, и прожил много лет!
Клер сражалась с мешком для мусора.
– И что бы ты сделала на моем месте?
– Не знаю… – прошептала она.
Письмо… Долю секунды она колебалась, прежде чем сбросить объедки, куски жира и кофейную гущу поверх того, что осталось ей от Алексиса. Чернила потекли. Она со всей силы затянула мешок, завязка лопнула. Черт побери! простонала она, закидывая его в бак. Черт побери.
– Ты вообще ее помнишь? – не унималась ее мать.
– Конечно… Подвинься, дай я тут пол протру…
– И она никогда не казалась тебе сумасшедшей? – спросила она, взяв дочь за руку, чтобы та на секунду остановилась.
Клер встала, сдунула в сторону непослушную прядь волос и спокойно посмотрела на мать. Она не дрогнула под взглядом этой женщины, которая прочитала ей столько нотаций, прививая свои принципы, свою мораль и прочие хорошие манеры.
– Нет.
Она вновь сосредоточилась на досках пола.
– Нет. Никогда, представь себе…
– Да что ты? – несколько разочаровано отозвалась та.
– Она мне всегда казалась такой…
– Какой – такой?
– Такой красивой.
Мать недовольно поморщилась:
– Конечно, она была красивая, но я ведь не об этом тебе говорю, я же о ней самой, о ее поведении…
Прекрасно тебя поняла, подумала Клер.
Она сполоснула тряпку, вытерла руки – и вдруг почувствовала себя старой. Или наоборот – снова ребенком, младшенькой.
Что примерно одно и то же.
Чмокнула маму в нахмуренный лоб и пошла одеваться.
Из прихожей крикнула «спокойной ночи, папа», – он должен был слышать, наверняка, – и захлопнула за собой дверь.
Сев в машину, включила сотовый, конечно, никаких сообщений, переключился в режим ожидания, она взглянула в зеркальце, чтобы сдать назад, и увидела, что нижняя губа распухла и кровоточит.
Дура несчастная, отчитывала она себя, с удовольствием продолжая терзать губу. Жалкий адвокатишка! Способная отстоять целое водохранилище, спиной прикрыв чудовищную плотину, и вот тебе на: каких-то трех слезинок не смогла сдержать и уже захлебывается, тонет в своем нелепом горе!
Спать тебе пора.
5
Она зашла в ванную.
– Звонили из Air France. У них твой чемодан… Он проворчал несколько слов, полоская рот.
– Ты знал об этом?
– О чем, прости?
– Что ты забыл чемодан в аэропорту?
Он утвердительно кивает и их отражения в зеркале приводят ее в уныние. Отворачивается, чтобы расстегнуть блузку.
– Можно узнать, почему? – продолжает она.
– Он был слишком тяжелый… Молчание.
– И что, ты… ты его оставил?
– У тебя новый лифчик?
– Можно узнать, что происходит?
Сцена в зеркале: две поясные фигуры, как в балаганном представлении, долго и пристально всматриваются в отражения друг друга, ни разу не обменявшись взглядами.
– Можно узнать, что происходит? – повторила она.
– Я устал.
– И потому что ты устал, ты решил унизить меня перед всеми?
– …
– Зачем ты это сказал, Шарль?
– …
– О Матильде…
– Он из чего, твой лифчик? Шелковый?
Она на грани… но нет. Выходит из ванной, выключает свет.
Когда, оперевшись о кресло, он начал снимать ботинки, она встала с постели, и он вздохнул с облегчением: если бы легла спать, не сняв макияж, это бы означало, что дело плохо. Но нет, до этого она еще не дошла.
Такое с ней никогда не случится. После – да хоть потоп, хоть землетрясение, но сначала – смывка для глаз и увлажняющий крем.
Главное – увлажнение.
Сел на край кровати и почувствовал себя толстым.
Скорее, тяжелым. Да, тяжелым.
Анук… – вздохнул, вытягиваясь в постели. – Анук…
Что бы она сейчас о нем сказала? Что осталось от него, прежнего? А этот адрес на конверте… Где это? Как Алексиса занесло в такую глушь? Почему не прислал нормальное уведомление? Конверт с черной каймой, дата смерти, место захоронения… Кто был с ней рядом? Почему он так себя повел? Что это? Наказание? Жестокость? Хотел сообщить, что его мать умерла, или в последний раз плюнуть в душу? Мол, ты бы никогда и этого не узнал, если бы я, столь великодушный, не соблаговолил потратить несколько сантимов на почту…
Что стало с Алексисом? Когда она умерла? Он не догадался посмотреть дату на штемпеле. Как давно пришло это письмо? Что от нее осталось? Черви уже сделали свою работу? Отдал ли он ее органы? Как она того хотела и столько раз заставляла его клясться, что он это сделает.
Поклянись, говорила она. Поклянись моим сердцем.
И он клялся.
Анук… Прости меня. Я… Что же тебя добило? И почему ты меня не дождалась? Почему я не вернулся сам? Да нет, я знаю, почему. Анук, ты… Услышав дыхание Лоранс, он тут же пришел в себя. Прощай.
– Ты что-то сказал?
– Ничего, извини… Я…
Протянул к ней руку, нащупал бедро, прижался. Она замерла.
– Прости.
– Вы оба слишком жестоки со мной, – прошептала она.
– …
– Вы с Матильдой… Вы оба… Мне кажется, я с двумя подростками живу… Я устала от вас. Вы меня используете, Шарль. Кто я для вас теперь? Ходячий кошелек? Подстилка? Я должна пожертвовать для вас своей жизнью? Я больше не могу так… Я… Понимаешь?
– …
– Ты слышишь, что я тебе говорю?
– …
– Ты спишь?
– Нет. Я прошу у тебя прощения… Я слишком много выпил и…
– И что?
Что мог он ей сказать? Разве она поймет? Почему он раньше ничего ей об этом не рассказывал? Да и что, собственно, он мог рассказать? Что осталось от всех тех лет? Ничего. Одно письмо.
Письмо без подписи, его клочки лежат теперь где-то на дне мусорного ведра в доме его родителей…
– Я узнал о смерти одного человека.
– Кого?
– Матери одного из моих друзей детства…
– Пьера?
– Нет. Другого. Ты его не знаешь. Мы… Мы уже не дружим…
Она вздохнула. Школьные фотографии, бутерброды с маслом, любимые детские телепередачи, всякие там «Звезды на арене», – все это было не для нее. Она терпеть не могла всю эту ностальгическую муть.
– И ты начал такое вытворять из-за смерти матери какого-то типа, которого не видел лет сорок, это так?
Именно так. У нее был гениальный дар все разложить по полочкам, наклеить этикетки, убрать и забыть. И как же он раньше все это в ней любил… Ее здравый смысл, ее жизненную энергию, ее способность схватывать суть, ее прозорливость. Все эти годы, получается, что, удачно пристроившись, он охотно этим пользовался. Это было так… удобно… И, пожалуй, полезно.
И он решил пристроиться снова, уцепиться за ее энергию, за то влияние, которое все еще имел на нее: его рука осторожно скользнула по ее ноге.
Повернись ко мне, молча молил он ее. Повернись. Помоги мне.
Она не шевелилась.
Он придвинул к ее подушке свою и уткнулся ей в затылок. Его рука пробиралась все выше, путаясь в шелковых складках ночной рубашки.
Расслабься, Лоранс. Отреагируй хоть как-то, пожалуйста.
– И что же такого в ней было, в этой даме, – сострила она, – что, пекла вкусные печенья?
Он тут же отдернул руку.
– Нет.
– У нее была большая грудь? Она брала тебя на колени?
– Нет.
– Она…
– Тесс… – прервал он ее, отводя ее волосы, – тише, кончай. Ничего. Она умерла, и все.
Лоранс повернулась к нему. Он был нежен, внимателен, ей понравилось, результат оказался ужасен,
– Ммм… на тебя хорошо действуют похороны, – вздохнула она, натягивая одеяло.
Эти слова потрясли его, какое-то мгновение он был уверен, что… да нет, ничего. Стиснул зубы и прогнал эту мысль, не успев ее сформулировать. Стоп.
Она заснула. Он встал с кровати.
***
Вынимая ноутбук из портфеля, увидел на мобильном, что Клер несколько раз ему звонила. Поморщился.
Сварил себе кофе и устроился на кухне.
Несколько ударов по клавишам, пощелкал «мышью» и готово: нашел его координаты. Даже голова пошла кругом.
Десять цифр.
Их разделяли какие-то десять цифр, а ведь сколько дней и ночей, сколько усилий он потратил на то, чтобы их разделяла вечность.