За Янеком Пшибишевским он следил с особым интересом, и не только потому, что тот был его земляком. Молодого человека перевели в больницу Св. Николая Чудотворца из Варшавы по его настоянию. Чечотту был крайне интересен его случай.
Янек – сын мелкого варшавского лавочника – должен был унаследовать отцовское дело. Но вместо коммерции увлекся живописью, сам пробовал писать, что вышло у него коряво и неумело. Тогда свою любовь Янек направил на изучение живописи, пропадал в картинных галереях, общался с художниками и мечтал о поездке в Рим или Париж. Все изменилось в один миг. На глаза Янеку попалась известная репродукция картины «Двое смотрящих на луну»[3]. Янек не отрываясь смотрел на нее сутки, пока обеспокоенный отец не оттащил сына за ухо. Воля родителя оказалась бессильна. Янек забросил все интересы и проводил сутки, разглядывая картину. Терпение отца лопнуло, он обратился к врачам. Консилиум варшавских докторов пришел к неутешительным выводам: психоневроз первичной формы Melancholia[4], в классификации Крафта-Эбинга. Лечение практически невозможно, только покой и молитва. Янека поместили в варшавскую лечебницу. Там ему стало хуже: он отказывался от еды и не позволял забирать у него картину.
Узнав обстоятельства, Чечотт решил попробовать в этом случае метод, который старательно разрабатывал. Он состоял в том, чтобы долгими беседами привести больного к пониманию своей болезни и тем самым направить на путь исцеления.
Янек не сразу пошел на контакт. Чечотту потребовалось море терпения, чтобы ухватить хотя бы краешек тайны: оказывается, Янек был уверен, что персонажи картины ждут удобного момента, чтобы передать ему некую наиважнейшую тайну. И если он упустит миг, когда они обернутся, случится непоправимое. Чечотт показал Янеку репродукции других картин Каспара Фридриха, на которых персонажи смотрели на восход луны и на закат солнца над морем, и шаг за шагом стал приближать больного к осознанию абсурдности его страха. Излечение казалось совсем близко. И вот теперь все рухнуло. Чечотту надо было узнать причину этой маленькой катастрофы. Он ласково и тихо спросил об этом Янека.
– Пусть он уйдет, – Янек мотнул головой в сторону Мазуркевича.
Извинившись, Чечотт попросил оставить их. Когда дверь захлопнулась, он повторил свой вопрос.
– Пан доктор, это случилось… это случилось… о, ужас… – затараторил Янек.
– Что случилось, дорогой мой?
– Пан доктор, они пришли за мной… – Глаза Янека были расширены, тело ходило маятником. – Все, что вы говорили, – ложь. Они живые, они пришли за мной… Они стояли передо мной…
– О ком ты говоришь?
Янек злобно фыркнул.
– Пан доктор, ну зачем вы… Мы столько говорили об этом… Я вас предупреждал, а вы меня уверяли в обратном… Это случилось… Это случилось… Они пришли за мной…
– Персонажи картины пришли к тебе в палату?
– Нет, они были в нашем саду!
– Как ты там оказался?
– Я стоял у окна… Светила луна, красная и безмерная… И я увидел, чего я ждал столько лет: они стояли там, в саду… И знаете что, пан доктор?
– Расскажи мне, Янек…
– Рассказать? Да я расскажу вам, чтобы вы убедились: я никогда не врал вам, пан доктор… Знаете, что случилось? О, как я был прав! Они обернулись ко мне.
– Ты видел их лица? – спросил Чечотт озабоченно.
– Да, я видел их лица! – закричал Янек, сбросив ноги на пол и раскинул руки, словно хотел сжать доктора в объятиях.
– Что же это были за лица?
– Вы хотите знать? Что ж пан доктор, я вас предупреждал… – Янек замер и вдруг закричал, побагровев и выпучив глаза: – У них не было лиц!!! Ночь была их лицом!!!
Янек бился в конвульсиях на полу. Потребовалась помощь Мазуркевича и надзирателя, чтобы удержать брыкающееся тело и дать снотворное. У Чечотта выбора не осталось. Пациент был переведен на четвертый этаж в палату для беспокойных больных.
• 10 •
Обитатели Нарвской части нуждались в средствах частенько. Если отнимать или грабить на улице было несподручно или просто лень, всякий знал, где раздобыть денежку. Ступеньки под облезлой вывеской «Ломбардъ» вели в подвал, в котором безраздельно властвовал царь ростовщиков. Местные наградили его кличкой Матрас, вероятно за ветхий полосатый халат, который годы напролет не снимался ни летом, ни зимой. Сам он представлялся как Автандил Чарташвили, потомок кутаисских князей. В участке подозревали, что это Самуил Гольдфарб, много лет назад пропавший в Одессе. У него остались безутешная жена и две дочки, а сам он скорее всего перебрался в столицу, чем нарушил закон о черте оседлости. В докладах сыскной полиции он проходил как ценный агент-осведомитель под псевдонимом Леший. Настоящее имя ростовщика никто не знал, а паспорт у него отчего-то никто не спрашивал. Да и зачем ростовщику документ, и так сидит безвылазно в своем подвале. Что было правда: в любой час можно было сдать что-то ценное и получить за это пару медяков.
Нагнувшись, Ванзаров постучался в сводчатое окно, выступавшее над тротуаром на локоть. Открывать не спешили. Пришлось тарабанить до звона стекол, пока из глубин земли не послышался раздраженный возглас, похожий на: «Иду-иду, холера тебя забери!»
Подвальная дверца распахнулась. Ванзаров еще раз убедился в меткости служебной клички: ростовщик жутко смахивал на печеное яблоко, поросшее густым лесом вьющихся волос. Нос его напоминал хобот, а маленькие черные глазки прятались за кругляшками треснувших очков. Ростовщик держал над собой подсвечник с оплывшим огарком, с которого ему на плечи капал воск. Знаменитый халат был на месте, а макушку украшала шитая тюбетейка с затейливым орнаментом.
Разобрав, кого принесла нелегкая, ростовщик расплылся в улыбке, отчего мохнатые щеки почти заслонили глаза, и церемонно поклонился.
– О, какое счастье в моем доме! – забормотал он лягушачьим хрипом. – Да что ж вы утруждали себя, ваша светлость, дали бы весточку, Автандил примчался бы по первому зову, как пчела на цветок… Да проходите же скорей, чего на улице стоять, – говорил он, поглядывая на тротуар, который как раз находился на уровне его носа. Лишняя болтовня о посещении полиции была ему совершенно не нужна.
Компрометировать агента по пустякам не следовало. Ванзаров спустился в подвал, где вынужден был дышать преимущественно ртом. Ядреная смесь нафталина, гнили, кожи, красок, застарелой пыли и нечистот висела в воздухе плотной пеленой. Кроме беспощадного запаха подвал был примечателен еще одним обстоятельством. Наконец Ванзарову посчастливилось повстречать место куда более захламленное, чем кабинет-лаборатория Лебедева. Если криминалист еще пытался поддерживать подобие порядка у себя на рабочем месте, то ростовщик не позволял себе такой слабости. Он развел фантастическую свалку, возвышавшуюся курганами до потолка. Страшно представить, что могло найтись на дне этих мусорных стопок – скелеты доисторических животных, не меньше.
Ростовщик с интересом глядел, какое впечатление произвело его царство.
– Так вот и живем, сводим концы с концами, ваша честь, – со вздохом доложил Автандил.
Пришлось напомнить, что гость и не «светлость», и не «честь», с него будет достаточно обращения «господин Ванзаров».
– Как процветает коммерция?
Автандил горестно отмахнулся.
– Да какая там коммерция! Шо вы! Так, хватает на хлеб, и на том спасибо…
– Краденое потихоньку принимаешь?
– Да разве такое можно? Да никогда такое не позволю. – Глазки ростовщика так и сияли честностью.
– Это меня мало волнует… уважаемый, – использовал Ванзаров нейтральное обращение, так и не выбрав между Лешим и Автандилом. Называть хозяина Матрасом было как-то неприлично. – У меня другой интерес. Такие личности, как Комар и Рябчик, известны?
– Кто ж их не знает, – ответил ростовщик с недоброй ноткой; видно, молодцы крепко досаждали ему.
– Кто такие? Чем знамениты? С кем дружбу водят?
– Шкварки они мелкие, вот кто. – Автандил даже плюнул с досады. – Гонору много, а ума нет. Там дернут, тут рубль вырвут, разве ж это умно? Одним словом, мусор уличный. Только и могут, что финкой махать да кулаками трясти…
– Держат окрестности в страхе?
– Да я вас умоляю! Кто этих прощелыг боится! Пьянь – одно название. Да они в участке спят чаще, чем дома…
– Вместе шалят?
– Да какое! Друг другу сколько раз лицо портили, я не знаю!
– Враги закадычные у них имеются? Желающие занять их трон?
– Не смешите меня, господин Ванзаров! Тоже мне, короли преступного мира! Да кому они сдались? Цена им – ломаный грош. Да и то в базарный день. Таких героев полный Обводный канал… А шо вас интересует? Так вы спросите, я отвечу, конечно…
Ванзаров не стал городить ловушки, а спросил напрямик: что сегодня вечером происходило необычного на набережной Обводного.
Ростовщик состроил удивленную мину, отчего лицо его скрылось в складках.
– Необычного? – повторил он. – Да вроде все тихо…
– Около девяти вечера был шум с улицы, возможно, кто-то кричал.
– Да у нас тут все время кто-то кричит. – Ростовщик откровенничать не спешил.
– Уважаемый, разговор этот останется строго между нами, даю слово, – сказал Ванзаров. – Этого достаточно?
Автандил замялся, не зная, как быть.
– Что ж, вы человек достойный, везде уважение имеете, – проговорил он.
– Я помогу… Итак, в указанное время раздался крик, кричал мужчина. Вы выглянули в окошко… Что дальше?
– Пробежал кто-то, – сказал ростовщик тихо, будто его могли подслушать. – Не скажу кто, быстро пробежал…
– А еще?
– На смех не подымете?
Ванзаров обещал отнестись к любому известию с полной серьезностью. И тогда Автандил рассказал, что вслед затем он заметил странную фигуру, которая пронеслась мимо его окон. Росту не сказать чтобы высокого. Что характерно: одета в черный длинный плащ до самых пят, на голове треугольная шляпа, вроде старинного фасона, тоже черная, без перьев.
– Лицо не заметил? – спросил Ванзаров.
– А лица-то и не было… – помедлив, сказал Автандил.
– То есть не успел разглядеть?
– Не было лица вовсе, говорю же. Пустота… Чернь… Призрак…
Огонек на огарке вздрогнул, словно сказанное вызвало из глубин тьмы что-то недоброе.
– Может быть, на лице была маска?
– Не может! Говорю же – пустое место, ночь одна.
– И над пустотой – tricorno?[5]
– Нет…
– Призрак не показался знаком?
– Да что вы такое говорите, месье Ванзаров!
– Ростом призрак вышел?
– Да шо я знаю! – Ростовщик возмутился. – Пробежал в окне, и ладно.
Ванзаров протянул к подвальному окну руку, выставил фалангу пальца и для верности прищурил глаз. Автандил наблюдал за таинственными манипуляциями с тревожным опасением.
– Прощения прошу, господин Ванзаров, вы зачем пальчик выставили? – спросил он.
– А призрак роста был довольно среднего, – заметил сыщик. – Уважаемый, быстро он пробежал?
– Я бы сказал, шо он таки пролетел, так вы не поверите…
В темноте подвала повисло молчание. Ванзаров обдумывал услышанное. Вежливое покашливание напомнило, что лучше бы кое-кому и честь знать.
– Благодарю вас, вы очень помогли, – сказал он, двигаясь к выходу из подвала. – Если узнаете что-то о призраке, пришлите весточку…
– Не имейте сомнения! И что за печаль, господин Ванзаров, что свадебка ваша не срослась. А то бы от честного люда с нас подарок был, как полагается…
Зачем газеты, когда все про всё знают. Осведомленность изумительная.
– Я подарки не беру, – ответил Ванзаров, пробираясь на свободу.
– Так ведь известно… Ничего, в другой раз счастье вам будет… Только вы никому о моей болтовне, а то ведь решат, что Автандил с ума сошел, – просил ростовщик, идя за ним следом.
Ванзаров повторил обещание сохранить его слова в полной тайне. И на суд свидетелем не вызвать. Да и кто возьмется судить призрака в треуголке.
• 11 •
На углу Троицкого и Старо-Петергофского проспектов ресторатор Шалон открыл трактир с крепкими напитками. Место было опрятное и недорогое, а публика собиралась скромная, но чистая. Приказчики, конторщики, купцы средней руки – в общем, люд работящий, но не затрапезный. Пьяные гулянки здесь не допускались, половые держались в меру вежливо, так что не стыдно пригласить делового партнера заключить и скромно отметить сделку.
В дальнем зале трактира за столом, развернутым к входу, сидела ничем не примечательная компания. Четверо мужчин были одеты в гражданскую одежду из магазина готового платья. Костюмы их отличались только оттенками серого. Говорили они вполголоса, так, что и половые ничего не могли разобрать. Попивали чай с набором варений и сушек. Держались подчеркнуто скромно, стараясь быть незаметными и слиться с окружающей обстановкой. Что успешно удалось. На них никто не обращал внимания. Да и что примечательного может быть в полноватом господине далеко за сорок или в его соседе напротив – крепко сложенном моложавом мужчине с чистым пробором темных волос. Или еще в одном, невысокого роста, сухопаром. Разве что один из них отличался орлиным восточным носом и черными кудрями. Впрочем, крепкий загар был у всех.
Наметанный глаз непременно отметил бы у них общую черту: офицерскую выправку, заметную в посадке спины. Что не спрятать никакому пиджаку.
– Довольно ходить вокруг да около, говорите как есть… – сказал худощавый господин, добавив странное обращение.
– Господа, прошу отвыкать от кличек, здесь это может вызвать лишние вопросы, – ответил господин с прямым пробором.
– Слушаюсь, господин ротмистр, – последовал быстрый ответ.
– Так что поведаете нам плохого, Петр Сергеевич? – обратился к нему же седой господин.
– Мы сгараем от нэтерпения, мой друг Ендрихин! – заметил кудрявый господин с милым и вкусным грузинским акцентом.
– Князь… – Ендрихин еле заметным движением подбородка отдал честь, – полковник Миллеров… – снова мельчайшее движение, – поручик Александрович… Господа… Нельзя сказать, что новости дурные. Я бы назвал их ожидаемыми. В нынешней политической обстановке в наших услугах больше не нуждаются…
Князь издал резкий горловой звук, на него даже обернулись от соседних столов.
– Прэкрасно! Когда нас звали бароться с Англией, отстоять интересы России на далекам кантэнэнте, ми билы нужны… Бурскую войну проиграли палитики-дабравольцы – убирайтесь с глаз! Чэ!
– Господа, хочу напомнить, что мы поехали именно добровольцами, – сдержанно сказал Ендрихин. – Нас никто не заставлял, это было наше решение. И ехали мы за свой счет. Но сначала вышли в отставку. Чтобы сражаться за свободу от английского владычества Трансвааля и Оранжевой Республики, которые должны были создать государство Ново-Голландию, крайне дружественное к России и ее военно-морскому флоту. К сожалению, затея не удалась. В том вины нашей нет. Надеюсь, все это запомнили до конца своих дней. И никогда не расскажете ни одному репортеру, как бы вас об этом ни просили…
– Так точно, добровольцами, – сказал Александрович, хмуро разглядывая чашку.
– Как же нам теперь прикажете быть? – спросил полковник Миллеров.
– Жить как обычно, – ответил Ендрихин. – Может быть, уехать погостить к дальним родственникам, чем дальше, например на Урал или в Сибирь, тем лучше. Недовольство высших кругов власти скоро прекратится, ветер переменится, и наш опыт будет востребован. Уверяю вас. У нас есть надежные и влиятельные друзья. Никого из своих мы не дадим в обиду. Даю вам слово офицера.
– Приятно слышать, – сказал полковник Миллеров.
– Ну а пока, господа, мы ждем перемену ветра, прошу вас на всякий случай сохранять бдительность…
– Как это понимать, господин ротмистр? – спросил Александрович.
– Представьте… Нет, лучше помните это каждую минуту, что война продолжается. Только теперь она идет не в буше[6] или на пересеченной местности, а в условиях города. Что не менее трудно и опасно, как вы понимаете.
– Это прэлестно! – вскрикнул князь, опять обратив на себя чужие взгляды посетителей, которым он приветливо помахал.
– Не нужно особых мер предосторожности, реальной опасности пока нет, – сказал Ендрихин. – Но мирный настрой следует отложить до лучших времен.
– Петр Сергеевич, вас можно поздравить с назначением? – спросил Миллеров.
– Это вопрос пока не решенный…
– Жаль! Готов отмэтить прямо сэйчас! – Князь одарил всех белозубой улыбкой, отчего настроение за столом само собой прояснилось. Господа заулыбались. Разговор пошел легче. Ендрихин напомнил, что способ связи остается прежний, в экстренных случаях все знают, как его найти. В остальном сохранять прежний порядок, держать контакт со всеми добровольцами, вернувшимися в Петербург. И регулярные встречи раз в неделю здесь, в трактире. Ендрихин присвоил этому месту статус временного штаба и оперативное название «Трансвааль».
• 12 •
В каждой семье есть и своя гордость, и свой позор. Гордостью, безусловно, был Борис. Родственникам выпало счастье хвастаться талантливым и умным юношей, который своими стараниями и практически без протекции уже добился многого и непременно добьется еще таких высот, что только держись. Одно упоминание ведомства, в котором Борис делал успешную карьеру, вызывало сдержанную зависть окружающих. Сидя в гостях, приятно было бросить невзначай: «Мой родственник служит в Министерстве иностранных дел, и он уверяет, что газеты сообщают далеко не всю правду по этому вопросу. На самом деле…» После чего лица гостей выражали почтительное внимание, а врать можно было что угодно.
О семейном позоре родственники предпочитали помалкивать. Ванзаров к этому привык. Вернувшись поздно ночью, он нашел в двери воткнутую записку. Старший брат милостиво приказывал своему непутевому братцу с утра быть дома и дождаться его визита. Это было необычной, если не сказать – редкой, наградой, словно олимпийское божество изволило сойти с облака и явиться простому смертному. Что вдруг понадобилось чиновнику Министерства иностранных дел от презренного полицейского, в записке не сообщалось, а «важный вопрос», который был упомянут, скорее всего полная чушь. Что-нибудь вроде: «Когда ты, наконец, возьмешься за ум? Пора бы, Родион, в твои года остепениться, чиновнику нужна жена, это важно для карьеры. Мне стыдно отвечать, когда меня спрашивают, что мой брат не женат. Матушка опять плакала…» Или другие подобные нравоучения. Ванзаров считал, что старший брат – это испытание, которое послано ему за грехи гордыни и строптивости. Борис как начал воспитывать его с детства, так и не заметил, что младшему уже далеко за тридцать и он как-никак титулярный советник[7].