— Вот так оно и бывает в Зоне, — сказал Юра. — Давай — неторопливо, но в темпе.
Юля кивнула и, обильно намочив тряпки синей жидкостью, начала себя тереть — пальцы, левую руку, правую, подмышки, впалую птичью грудку с выступающими рёбрами… Потом протянула тряпку ему: спину. Он снова плюхнул в ком тряпок синей жидкости из бутыли и стал тереть бледную кожу; при каждом движении на спине появлялись и снова пропадали какие-то непонятные узоры.
Закончив, Юра вернул ей моющие приспособления, и Эля стала обрабатывать нижнюю часть тела. Юра же взял рюкзачок и покрутил в руках.
— Слушай, — сказал он, — а если здесь дырочки для ног прорезать, получатся сносные шорты.
Эля посмотрела.
— Лучше совсем дно вырезать, будет классная юбка. А трусы я из этих тряпочек сделаю. А кроссовки у меня чистые должны быть, я без них выходила.
— Хитрая, да?
— Не очень. Просто ноги устали, я и разулась. И босиком вышла. Давай-ка меня быстро обмотаем, а то что-то зябко…
И действительно, горячий туман рассеялся, и быстро становилось всё свежее и свежее.
— Нормально, — сказал Юра, осматривая со всех сторон свою работу. — Тогда вперёд? Или всё-таки подождёшь?
— Нет, я с тобой… — всё ещё понижая голос до шёпота, сказала Эля. — Ничего не случится, я знаю.
Она, конечно, не знала. Иначе бы не вздрагивала так.
— Я в прошлом году на биеннале была, — продолжала она. — Там манекенщиц вот так же плёнкой обматывали и в разные позы ставили. Концептуальные художники. Ещё серой глиной обмазывали. Так что я — по высокой моде. А манекенщицы такие же противные, кстати…
Завёрнутая в полиэтилен с головы до ног (свободно только лицо), в юбке-рюкзаке и в Юриной куртке она действительно производила впечатление экспоната какой-то провинциально-авангардистской выставки. Вряд ли хоть молекула запаха-метки могла просочиться от тела наружу. И тем не менее Юра перед тем, как свернуть в лес, невольно остановился. Может быть, не рисковать — смертельно — ради того лишь, чтобы сообщить учителю о случившемся и отпустить его с миром? Подождёт-подождёт, да и уедет сам.
Но он почему-то знал, что поговорить нужно обязательно. Это как в компьютерном квесте: «вернуться, поговорить с учителем», — и только после этого откроются какие-то следующие ходы. А без этого не обязательного вроде бы разговора так и будешь тыкаться в запертые двери.
— Ну, бог не выдаст, свинья не съест… — пробормотал Юра себе под нос. — Держись вплотную ко мне, и давай я тебя буду придерживать. Главное, смотри под ноги.
Казалось бы, сколько раз пробежал он по этой дороге туда и обратно, а вот поди ж ты — лес тут же стал незнакомым и почему-то угрожающим; не здесь, а в той, другой, прошлой жизни. Юра в такие леса предпочитал не заходить, слишком уж они были отталкивающие. Больные. Слишком густые, в них царили смерть и борьбе за выживание; из ста тонкошеих деревцев вырастет одно, задавив соседей; уже сейчас половина умирает. То есть это всё и в других лесах протекало так же, но вот в подобных — было как-то особенно обнажено, напоказ, как нищета у Достоевского. Здесь и трава-то настоящая не росла, а лезло из-под земли какое-то полугнилое мочало…
Юра, тесно прижимая к себе птичье лёгкое тельце Эли, шёл как мог быстро, в то же время внимательно вслушиваясь в окружающее и опасаясь услышать хруст и лом поверху; но было тихо, ненормально тихо, как не бывает в лесу. Наверное, уйдя в слух, он чуть-чуть не туда свернул — и они вышли просто к берегу, к невысокому обрыву, из которого торчали голые когтеобразные корни. Дамба была немного правее.
Заросшее озеро сейчас казалось прекрасным. Диким и прекрасным.
— Ух ты… — прошептала Эля.
— Ага. Пойдём, а то промахнулся я немного. Нам вон туда.
Николай Ильич сидел на подножке дрезины и курил толстую вонючую цигарку. Услышав подходивших сзади Юру с Элей, он протянул было руку к лежащему в ногах обрезу, но, опознав идущих, бросил цигарку и встал навстречу.
— Доброе утро… барышня Эмма, если склероз меня не подводит?
— Утро добрым не бывает, — проворчал Юра, подавая учителю руку. — Элла. Эля. Через «эль».
— Прошу прощения. В наших местах такие имена редкие, запутаться проще простого… Что-то случилось?
— Да вот… — И Юра рассказал о странном, с его точки зрения, казусе с ушедшими. Учитель молча слушал.
— Мне это непонятно, — сказал он, когда Юра закончил. — Единственное, что могу предположить, — среди тех, кто казался вам пленниками, были люди вполне бандитского склада ума. Лешканы могли их захватить, например…
— Бандиты меня сонного прирезали бы, да и дело с концом. И Элю прихватили бы с собой. А так — просто обобрали, как пьяного… Чёрт, не знаю, как ни кручу — всё не складывается. Обязательно остаётся лишняя деталь.
— Я даже догадываюсь, кто, — сказала Эля, глядя куда-то мимо всех. — Их в автобусе трое было. Делали вид, что совсем не знакомы друг с другом. Одного убили, когда мы высаживались, а двое так с нами и пошли. Это я только сейчас всё сопоставила, — повернулась она к Юре. — Извини.
— А убили какого? — спросил Юра. — В плаще и в сапогах — или в куртке и берцах?
— В плаще. Длинный такой плащ.
— Его не убили. И надеюсь, он выживет. Это мой знакомый. Я его перевязал… Он не бандит, он из службы безопасности одной фирмы. Хотя… там не всегда разберёшь, где граница проходит. Это вам не война. На войне просто… Их шефа похитили и убили, вот они, наверное, и выслеживают кого-то.
— Как мы?
— Ага. Тем более что это был и Алёнкин шеф. Она ничего про Ильхама тебе не рассказывала?
— Нет, не рассказывала — так, упоминала только. И вообще ты уже спрашивал.
— Разве? Забыл…
— В первый же день, как приехал.
— Да, точно… а ещё говорят, «память девичья». Ладно, Николай Ильич, мы пойдём, и вы нас не ждите. Вряд ли мы этим путём будем возвращаться.
— Да, это точно вряд ли. Ну, с пути вас сбивать не буду, знаю, что бессмысленно. Юра, держи шинельку — и не спорь, днём холодно будет, замёрзнешь в кол. Барышня Эля, вам презентую рубашку и штаны…
— А вы как? — с ужасом спросила Эля.
— Ну, у меня и подштанники тёплые, и брезентом накроюсь, как пологом, вот мне и тепло. Да и по-над озером холодов не бывает — а вот где вы пойдёте, там да. Там, говорят, и насмерть замерзали люди, особенно если ветерок потянет. Так что не рискуйте, берите. И вот что, Юра… Если будет невмоготу — всё равно где, здесь, там, не важно, — ты знаешь, куда тебе податься. Будем рады. И вас, барышня, это тоже касается…
— Странный дед, — сказала Эля уже на тропе, возясь с подгонкой штанов. — Он всё время хотел тебя о чём-то спросить, но не смог. Мучительно хотел.
— Не знаешь, о чём?
— Нет, я же не читаю мысли…
И они двинулись по тропе.
Чем выше поднималось солнце — вернее, сияющее пятно в плотной дымке, — тем холоднее делался воздух и тем труднее было дышать. Казалось, что поднимаешься в горы, хотя ноги этого подъёма не замечали. Но вот кончились лиственные деревья, остались одни ёлки. Потом и ёлки пропали, тропа вилась между синеватыми слоистыми скалами, торчащими из мшистой земли под острым углом и похожими на ледяные заструги. Стал появляться пятнами снег — а может быть, иней; наконец всё вокруг оказалось покрыто инеем, сверкающим и острым, — Эля, поскользнувшись, поранила запястье ледяными иглами и теперь шла, на ходу зализывая ранки, маленькие, но глубокие. Мы правильно идём? — время от времени спрашивал Юра, и она молча кивала. Идти приходилось без отдыха, только на ходу можно было согреться, минутная остановка приводила к тому, что холод забирался в спину, в колени, высасывал силы. И бежать не получалось, не хватало кислорода, лёгкие сразу же начинало жечь и колоть. На ходу они делали по глотку сначала водки, а когда водка кончилась, то самогона, воняющего сивухой и машинным маслом, но зато чертовски крепкого, заедали вонь кусочком сала — и продолжали идти, идти, идти. И уже непонятно было, от чего отключается мозг — от усталости или от сивушных паров…
Но ноги шли.
Несколько раз вблизи тропы они видели мертвецов, нормальных мёртвых мертвецов, которые никуда не торопились. Кто-то лежал на боку, кто-то сидел, опершись спиной о камень. Мертвецы были просто особенностью пейзажа, не более.
Ноги шли.
Такое случается при подъёме в горы: телу вдруг становится всё равно, и холод и усталость не чувствуются, потому что уже перешли предел, и клапан сорвало, и ничего не страшно, потому что ни лучше, ни хуже быть просто не может, и ты идёшь, пока не рухнешь, и лишь рассудок сможет велеть остановиться…
И когда впереди, совсем рядом, вдруг встала белая стена, Юра долго не мог понять, что это такое.
— Туман, — сказала Эля.
— Что?
— Туман.
— Где?
— Да вот же.
— Что?
— Туман.
— Где?
— Да вот же.
— Точно. Пойдём быстрее, там, наверное, тепло.
— Мы уже близко, — сказала Эля и вдруг замерла.
— Что?
— Не знаю. Что-то происходит… не могу понять…
Туман нахлынул и поглотил их.
Он был тёплый и сырой и пах прелыми листьями. Сразу захватило дыхание и сбилось с ритма сердце — как от страшной высоты.
— Руку, — сказал Юра, но Эллина ледяная ручка ткнулась в его пальцы за секунду до этого. — Не отпускайся.
— Ни за что.
— Куда нам? — спросил он — и вдруг понял, что снова видит дорогу. Светящаяся полоса, пусть еле различимая, вела из-под ног вперёд и чуть вправо.
Куда намм? Куданаммм? — как будто эхо, но не то, которое слышишь ухом.
— Не знаю, — растерянно сказала Эля; голос её дрожал. — Я потерялась. Я не знаю, где я. Я не знаю…
32
А потом было так: туман рассеялся внезапно, как и появился, и вокруг оказалась сочная зелёная долина. Журчал небольшой быстрый ручей, прыгал с камня на камень; длинная трава склонялась над водой, касалась воды, погружалась в поток и трепетала там. Впереди, в полукилометре, не больше, начинался лес. Тёмный и густой настолько, что казался не просто непроходимым — видел Юра непроходимые леса, — а просто сплошным, как древняя пирамида. Он и был подобен уступчатой пирамиде — каждый следующий ярус нависал над предыдущим, и корявые узловатые сучья — каждый, наверное, толщиной в столетний платан — сплетались, будто лианы; а может, это и вправду лианы, подумал Юра, может, всё это буйство — один бесконечный стебель? Или весь этот лес — одно дерево, подобно какому-нибудь чудовищному баньяну? Скорее всего…
Эля вдруг выдохнула судорожно и стала оседать на землю. Юра успел её подхватить. Она вдруг показалась ему очень тяжёлой. И он сам себе показался очень тяжёлым. Ноги дрожали, будто держали двойной или тройной вес. И всё же он сумел не упасть, а мягко сесть рядом с замшелым камнем и посадить Элю.
— Слабость, — сказала она.
Юра только кивнул.
— Как ты думаешь, где другие? — спросила она.
— Не знаю, — сказал он. — А ты ничего не слышишь?
— Ничего, — сказала она. — Навалилось… этакая огромная подушка. Не слышу, не чувствую… плохо мне… дай полежу.
— Конечно, — сказал Юра и придержал её под затылок, когда она без сил повалилась на бок.
Это её спасло.
Пуля попала в камень там, где только что была Элина голова. Юра почувствовал удар в висок и щёку, и тут же правый глаз закрылся. Тело отреагировало раньше, чем до измученного мозга дошло, что возникла какая-то опасность и надо принимать меры. Нет, тело само распласталось по земле, вжалось, пожалело, что нет лопатки, постаралось определить, откуда прилетела пуля… Потом оно же придержало пытавшуюся вскочить Элю и потащило её за камень, под прикрытие. Ещё одна пуля ударила в камень по касательной и с резким жужжанием ушла рикошетом в небо. Ни первого, ни второго выстрелов Юра не услышал. Наверное, стреляли из чего-то наподобие «винтореза», что плохо — при всех своих недостатках «винторез» был чертовски опасным оружием. А тут ещё глаз… Юра приложил ладонь, потом посмотрел на неё. Вроде бы только кровь. Может, обойдётся. Было бы обидно потерять глаз от какой-то каменной крошки.
— Кто это? — спросила Эля, лёжа на спине и глядя на Юру жутко, безотрывно. — Те? Наши?
— Вряд ли, — сказал Юра. — У них снайперки не было. Кто-то другой. Ты как?
— Как нашатырю нюхнула, — вдруг хихикнула Эля. Это было нехорошее хихиканье, оно могло перейти в истерику. Но могло и не перейти.
— Лежи, не подымайся.
— Да, мой лейтенант.
— Попробуй… увидеть.
— Их?
— Ну да.
— Попробую.
Выглядывать поверх камня — дураков нет. Но что-то же надо делать…
Он отполз от камня шагов на пять, собрался, подскочил и снова упал. Через секунду свистнуло — не очень близко. Снайпер метрах в трёхстах… но это ерунда.
Потому что как минимум четверо, пригнувшись, приближались к ним, обхватывая камень с флангов.
Юра перекатился к камню.
— Плохо, — сказал он.
— Вижу, — сказала Эля. — Злые.
— Что им нужно, интересно?
— Мы.
— Ладно, потом разберёмся… чёрт.
— Там есть ещё. Один. Сзади. Он без оружия, но… давит. Это он нас…
— Понял, — догадался Юра. — Менталист, он же контролёр. Это хорошо, что мы с тобой запивали водку самогоном.
— Что?
— Потом объясню…
Контролёр, подумал он. С какими-то бандосами. А ведь нам кранты, ребята.
Двух шагов не дошли… обидно.
Сдаться?
И поступить в зомби.
— Юра, — ткнула его в бок Эля. — Держи.
— Что это?
Это была пуговица. Вернее, капсула с дум-мумиё в виде пуговицы. Он совсем про неё забыл. Свою отдал Серёге, а про Элину забыл.
— Я же ещё живой, — сказал он.
— Заранее.
— Нет, — сказал он. — У меня есть идея получше.
Он лёг на спину, расстегнул шинель и засунул руку во внутренний карман жилетки. Неужели и это спёрли? Слава богу, на месте.
Ухватив пузырёк двумя пальцами, Юра вытащил его и тут же уронил. Да что за чёрт. Проклятый контролёр…
Ни хрена руки не слушались.
— Помоги, — сказал он, и Эля поняла без слов, зашарила руками по полам распахнутой шинели. Нашла. Зубами открутила пробку.
— Что это?
— Давай… все.
Она высыпала ему прямо в рот желатиновые капсулы. Юра языком направил несколько между зубами и раздавил. Потом ещё и ещё — пока было что давить.
У снадобья был беспомощный сладковатый вкус.
Ну, Быстрорез… на тебя, гада, вся надежда…
Сначала закружилась и опустела голова, а потом Юра вдруг услышал совсем рядом писк медицинского монитора и бубнящие голоса: «…четвёртые сутки, и если быть точным — семьдесят восемь часов калий заметно ниже нормы, но по серотонину и норадреналину нет, свёртываемость остаётся очень высокой, протромбиновый индекс таламонал, я думаю, пока отменять не будем, пусть…» — это было так реально, что он даже чуть приподнялся и стал озираться вокруг, ожидая увидеть врачей… примерно так же он пришёл в себя в госпитале в Дербенте три года назад — и сейчас сверкнуло то ли понимание, то ли надежда, что вот оно: бред закончился, и он наконец очнулся.
Вместо этого он увидел два чёрных кружка автоматных дул, глядящих ему прямо в глаза.
— Ну що, москалик, добігався? Сталася дупа?
Юра хотел что-то ответить, но только скривился. Бандос был тощенький и молоденький, лет семнадцати, с быстрыми злыми глазками.
«…я не могу сказать, что есть объективное ухудшение параметров, но почему-то он загружается… — продолжали бубнить голоса, — …что мы могли упустить?..»
— Знаете, люблю теплої осінньої днини побродити по лісу з двостволкою, — сказал другой бандос, старший, толстый сам и с толстым холёным лицом, с пущенным по виску оселедцем.
— На полювання? — подсказал молодой; это у них явно была проработанная хохма.
— Ні, по гриби… Бувало, підійдеш так до грибників — і скажеш просто: ого! скільки грибочків назбирали!
Подошли ещё двое, остановились поодаль. Юра вдруг понял, что отчётливо видит обоих, хотя они стоят на противоположных сторонах — один справа от него, другой слева. Причём тот, который слева, оказывается за камнем…
Потом он увидел контролёра.
Лысый мужичок в хорошей и дорогой, но совсем не по размеру кожаной куртке брёл к ним, сильно подволакивая ногу. Он был сосредоточен и зол — зол тем, что с этими двумя у него что-то не совсем получилось, пришлось их просто глушить, то ли на предыдущих слишком много сил потратил, то ли ещё что, ладно, сейчас разберёмся… Но тут контролёр почувствовал неладное и замер.
А Юра тем временем увидел снайпера.
Снайпер стоял за деревом, положив винтовку на торчащий сучок, и через прицел разглядывал происходящее. Ему тоже что-то не нравилось. Он был самый опытный здесь и самый главный — именно потому, что опытный. Ему этого даже никогда не приходилось доказывать. И именно в силу опытности он был достаточно осторожен. Внутренний голос сейчас подсказывал ему: сматывайся. Бросай всё и сматывайся. Но вместо этого он поймал в прицел голову контролёра (Мирон, откуда-то узнал Юра, его зовут Мирон; а снайпера зовут Лев Савельевич, и прозвище у него Дырявый) и нажал спуск.
Контролёр исчез. Потух. Юра тут же почувствовал, что тяжёлую душную подушку, давившую на мозг, нехотя убрали.
— Грибочки, говоришь? — спросил он бандоса с оселедцем. — Будут вам сейчас грибочки.
Бандос поднял автомат и выстрелил в того, молоденького. Тут же рядом стукнула ещё очередь, и один из вновь подошедших, взмахнув руками, рухнул в траву.
Двое оставшихся в ужасе уставились друг на друга. Они понимали, что происходит.
— Остаться должен один, — сказал Юра.