Цыганка (сборник) - Дина Рубина 14 стр.


Предсмертный голос Сирано гулко разносился в пустом спортзале загородной школы:

– Подавай: «О, как я вас люблю!»

– О, как я вас люблю! – крикнула в отчаянии девочка.

– Не ори, больше глубины, больше осознания: она потрясена открывшейся правдой, ведь это означает, что она упустила единственную в своей жизни подлинную любовь, которая столько лет была рядом! Понимаешь?! Ну, снова: «О, как я вас люблю!»

– О, как я вас люблю!

Сирано погибал... Ему оставалось жить считанные минуты. Он шатался, падал на одно колено, с трудом поднимался...

– в дело опять пошел посох Деда Мороза, и сколько смертной ярости и достоинства было в каждом выпаде задыхающегося Сирано:

– Hy, кто еще там? Я не трус! Я не сдаюсь, по крайней мере. Я умираю, но дерусь!

Он качнулся, шпага выпала из руки и покатилась по полу...

Миша удачно подгадал к мату, упал на спину и закрыл глаза.

Тут случилось непредвиденное.

Девочка вскрикнула, сотряслась в страшном горестном рыдании и повалилась на Мишину грудь, колотя по ней кулаками, исступленно повторяя: «Не умирай, любимый мой, не умирай!»

– Ты что, спятила?! – Миша испуганно вскочил, схватил ее за плечо; она тряслась и икала. – Таня, Танечка!.. Ну, успокойся... Слушай, это же пьеса, ну!..

Она выла безутешно. Мотала головой. Оплакивала поэта...

Вот тут, подумал артист Мартынов, на кульминации действия и врываются обычно суровые родители, чтобы отомстить за поруганную дочь.

Храбрец Сирано де Бержерак струсил по настоящему.

Минут через десять она все же стихла – видно, устала. Сидела, как воробей на ветке, зябла, шмыгала носом.

– Ну, вот что, мать, – решительно проговорил Миша. – Ты, конечно, наш человек, но прошу тебя, как брата: уйди, а?

Она подняла к нему истерзанное лицо:

– А можно... можно я...

– Нет, нельзя! – заорал он. – Хватит! Пошла отсюда, ясно?!

Походил туда-сюда, строго хмурясь и поглядывая на нее, размышляя. Потом сжалился все же, достал автобусный проездной за прошлый месяц и стерженек шариковой ручки, который на всякий случай всегда таскал в заднем кармане джинсов.

– Ладно... Вот телефон театра... Там у нас студия есть для таких безумцев, как ты. Скажешь – от Михаила Борисовича Мартынова. Поняла?

– Поняла... – хлюпая красным носом, прошептала девочка. Все-таки у этих рыжих при малейшей слезе физиономии становятся непотребно красными. – Спасибо, Михаил Борисович!

– Ну давай, иди уже, иди...

Когда она вышла наконец, Миша повалился навзничь, закурил... Его трясло. Да нет, дело было не в девочке, а в том, что он сегодня, сейчас сыграл Сирано... сыграл почти так, как хотел. И благодарный зритель принял, черт побери, его трактовку образа!

Он еще думал об этом, улыбаясь, бормоча тихонько: «Как в серебро луны оправлен сумрак синий!..» – пока «сумрак синий» в огромных окнах спортзала не подернулся рассветным пеплом.

В конце концов он, видимо, заснул... потому что, когда снова открыл глаза, ломоть солнца рыжим седлом лежал на кожаной спине «козла», а рядом с пузатой думкой раскинулись веером восемь дружных десяток, которые неизвестная, но симпатичная Людмила оставила, жалея будить артиста.

Миша поднялся, потер ладонями лицо, потянулся, спрятал деньги в нагрудный карман рубашки и, минуя вестибюль под транспарантом: «С Новым, 1985-м годом!», покинул здание школы.

...Он шел зимним лесом к электричке, сбивая снег с кустов посохом Деда Мороза, громко выкрикивая дурацкие, не пригодившиеся накануне прибаутки и чувствуя, что вчерашний вечер и минувшая ночь, и эти грузные от снега ели, и весь ослепший от звонкого солнца лес сплетаются во что-то неразрывно прекрасное, в какую-то огромную, огромную, взахлеб, жизнь.

С вершины богатырской ели в полном безмолвии перед его лицом заструилось перо неизвестной птицы, ввинчиваясь в толщу пронизанного солнцем воздуха, – так грузило пронизает толщу прозрачной воды, так скользящий жест милой руки пронизает толщу времени...

Во всяком случае, и двадцать лет спустя он помнил, как трепетало это перо белым лезвием, планировало медленно и совершенно и наконец вонзилось в сугроб, словно старинный писатель, завершив новеллу, оставил перо в снежной чернильнице.

В России надо жить долго...

Возвращаясь из поездки по Италии, в аэропорту Мальпенза я прошла паспортный контроль, и перед тем как войти в салон самолета, сняла с тележки израильскую газету «Вести». Усевшись в кресло и открыв разворот, я увидела некролог Лидии Борисовне Либединской, подписанный – спасибо друзьям! – и моим именем тоже.

Вдох застрял у меня в горле. Видимо, почувствовав мое внезапное оцепенение, сидевшая рядом подруга заглянула в газету, прочитала слово «скоропостижно», ахнула (она была знакома с Либединской)... и вдруг сказала: «Счастливая!». У подруги мама уже полгода умирала в больнице, подключенная к медаппаратуре.

Затем всю дорогу я смотрела на облака, вспоминая, что каких-нибудь несколько недель назад мы все сидели за столом у нас дома, в Маале-Адумим, и я любовалась нарядной, элегантной, как обычно, Лидией Борисовной, а позже, помогая убирать посуду, мой муж, повторял: «Восемьдесят пять лет! Какая острая память, какой взгляд ясный, какой великолепный юмор... Вот счастливая!»

В ней действительно в первую очередь поражали удивительная ясность мысли, сочетание доброжелательности с независимостью и абсолютной внутренней свободой.

Никогда не видела ее ворчащей, раздраженной, обозленной на что-то или кого-то.

Знаменитая, уже растиражированная фраза Либединской: «Пока мы злимся на жизнь, она проходит».

Однажды я услышала от нее:

– Моя бабушка говорила: «В молодости надо делать то, что хочется, а в старости НЕ делать того, чего НЕ хочется». И еще она говорила: «Запомни три НЕ: НЕ бояться, НЕ завидовать, НЕ ревновать. И ты всю жизнь будешь счастлива»...

Думаю, Лидия Борисовна Либединская, урожденная Толстая, была счастливым человеком.

Причем, бабушкиному завету «не бояться» часто следовала буквально.

– Лидия Борисовна! – восклицала я в очередной раз, обнаружив, что дверь квартиры не заперта. – Вы что, хотите, чтобы вас ограбили?!

Она невозмутимо отвечала:

– Пусть лучше один раз ограбят, чем всю жизнь трястись от страха.

А когда однажды ей позвонил из Переделкино сосед по даче, траурным голосом сообщив, что ночью Либединских, взломав дверь, ограбили, она спокойно отозвалась:

– Очень удачно, а то я как раз ключи от дачи потеряла...

Мне повезло довольно тесно общаться с Лидией Борисовной Либединской в те три года, с 2000-го по 2003-й, когда я работала в Москве. И после каждой встречи я с восхищением думала, что вот от такой бы старости не отказалась:

истинная женщина до мельчайших деталей, Лидия Борисовна всегда выглядела так, словно именно сегодня ее должны были чествовать в самом престижном зале столицы. Бус, колец, серег и прочей бижутерии ко всем нарядам у нее было не меньше, чем у какой-нибудь голливудской дивы, разве что не бриллиантов и изумрудов, а любимых ею полудрагоценных уральских самоцветов в серебре, львиную долю которых она покупала в лавочке рядом с домом, в Лаврушинском.

Вообще тратила деньги со вкусом и удовольствием. Зять, Игорь Губерман, говорил, бывало: «Моя теща ходит со скоростью ста шекелей в час», – это, разумеется, измерение скорости на те зимние месяцы, когда Лидия Борисовна оказывалась в Иерусалиме, где живут две дочери и целый отряд внуков и правнуков.

Она вообще любила и понимала толк в красивых вещах, не обязательно дорогих, и дарить любила, и как-то всегда подарок приходился в самое яблочко. Я сейчас хожу по дому и то и дело натыкаюсь на подарки Лидии Борисовны, ставшие любимыми обиходными вещами, привычными глазу и руке.

Однажды она уехала вот так на зимние месяцы в Израиль, и в Москве стало пустовато. Я с работы позвонила в Иерусалим. Взял трубку Игорь.

– Как там моя Л.Б.? – спросила я. – Вы ее не обижаете?

– Кто ж ее может обидеть, – сказал он. – Здесь вокруг нее три дочери – Тата, Лола и Ниночка. Я их вожу по всей стране с утра до вечера. И всем говорю, что у меня сейчас не машина, а Малый театр: сразу «Три сестры» и «Гроза».

Однажды она уехала вот так на зимние месяцы в Израиль, и в Москве стало пустовато. Я с работы позвонила в Иерусалим. Взял трубку Игорь.

– Как там моя Л.Б.? – спросила я. – Вы ее не обижаете?

– Кто ж ее может обидеть, – сказал он. – Здесь вокруг нее три дочери – Тата, Лола и Ниночка. Я их вожу по всей стране с утра до вечера. И всем говорю, что у меня сейчас не машина, а Малый театр: сразу «Три сестры» и «Гроза».

И мы одновременно рассмеялись – неугомонность и страсть к путешествиям и поездкам «тещеньки» была общеизвестна. Обожала разъезжать по Израилю. В Иерусалиме просыпаясь по утрам, спрашивала: «Ну, куда сегодня едем?»

Домашние старались украсить ее «курортные зимы» поездками, встречами, интересным гостеванием... Как-то Игорь договорился о вечере Либединской в одном из хостелей в Иерусалиме – это муниципальные дома для пожилых репатриантов. Лидия Борисовна с успехом выступила, ей вручили небольшой гонорар. Она была чрезвычайно довольна. По пути к машине споткнулась о бордюр – но обошлось, не упала! – и спокойно заметила:

– Глупо, имея такие деньги в кармане, ломать шейку бедра.

У меня нет ни малейшего сомнения, что гонорар был потрачен тут же на какую-нибудь восхитительную чепуху – подарки, сувениры, какие-нибудь бусы, кольца для салфеток...

* * *

В отрочестве, в музыкальной школе я училась у строгой учительницы, одинокой и суровой старой девы, – она славилась не слишком церемонными педагогическими приемами. Чувствительно тыча острым пальцем мне между тощих лопаток, покрикивала: «Сидишь, как корова! Держи спину! От манеры держать спину зависит манера игры!»

Почему я вспомнила ее сейчас, когда пишу о Либединской?

Потому что в присутствии Лидии Борисовны я неизменно внутренне подбиралась, внимательней следила за произнесенными словами, ясно ощущая, что от манеры «держать спину» зависит манера жить.

Я никогда не вела дневников и вообще чужда всякой «архивности», всякой заботе о конспектировании прожитых дней, но иногда после встреч с друзьями записываю обрывки диалогов, шутки, какие-то детали – обычная скопидомская писательская работа, когда не можешь позволить, чтоб и колосок упал с твоей телеги... На днях, неотвязно думая о Лидии Борисовне, перетрясла бумажные свои манатки, переворошила закрома... Там несколько записей о Либединской, сделанных бегло, почти конспективно, впрок – чтобы не забыть, не растерять. Все вперемешку, по-домашнему, без указания дат... Как правило, потом, в работе, такое сырье переплавляется, преображается литературно, выстраивается пословно-повзводно, чтобы занять необходимое, точное, свое место в каком-нибудь рассказе, романе или эссе...

Но именно эти записи – летучие, вневременные – мне вдруг захотелось оставить в том виде, как они записывались: на ночь глядя, после застолья, не всегда на трезвую голову, под живым «гудящим» впечатлением от общего разговора...

* * *

«...Вечер у нас дома с художником Борисом Жутовским и Л.Б. Они перемывают кости знакомым – остроумно, изящно и без той дозы яда, которая делает разговор сплетней. Впрочем, рассуждая о судьбе писателя N., касаются его жены, якобы страшной стервы, отравившей ему жизнь, отвадившей друзей от дома... наперебой вспоминают очередную невообразимую историю, связанную с этой дамочкой. Я некоторое время завороженно слушаю двух блестящих рассказчиков и наконец вслух замечаю, что бабенка-то, по всему видать, редкий экземпляр...

На что графиня Толстая уверенно отвечает: „Да что вы, таких навалом!“

Чуть позже она просит „стаканчик воды, можно из-под крана“. Я ахаю и принимаюсь перечислять ужасы про сырую московскую воду, рассказанные недавно одним микробиологом. На что Л.Б. невозмутимо замечает: „Не понимаю, чем вареные микробы лучше сырых“...»

* * *

«...Сегодня были в гостях у Лидии Борисовны, сидели по-домашнему, на кухне, среди ее потрясающей коллекции кухонных досок разных стилей, стран, авторов и времен. Вся стена завешана „безпросветно“.

Я немедленно вспомнила рассказанный Губерманом случай – о том, как он с Л.Б. однажды в Иерусалиме навестил писательницу Руфь Зернову. И как „тещенька“ весь вечер мечтательно глядела на две расписные доски у той на стене, а потом проговорила: „Какие у вас доски красивые и, главное, почти одинаковые... А у меня ни одной нет...“

– Понимаешь, Руфи ничего не оставалось, как снять со стены одну доску и подарить теще, – рассказывал Игорь. – Видно было, как не хотелось ей расставаться с вещью... Она чуть не плакала. Но деваться-то некуда. А теща не кривила душой – у нее здесь, в Израиле, действительно нет ни одной расписной доски. В Москве, правда, триста пятьдесят... Когда мы вышли, я спросил: „Тещенька, а на что вам сдалась эта паршивая дощечка?“ Она пожала плечами и жалобно, так: „Сама не знаю... Как-то неудобно получилось...“

Сначала говорили о том, что сейчас принято среди интеллигенции ругать колоссальное строительство в Москве, помпезность, безвкусицу архитектуры.

– А мне нравится, – сказала Лидия Борисовна. – Я люблю размах! Москва такая красавица: чисто, освещение роскошное... Это все любители обшарпанных стен и поэтических развалин тоскуют по помойкам...

И заговорила о прочитанной только что книге воспоминаний Александра Леонидовича Пастернака, брата поэта. Тот в двадцатые годы приехал в Берлин к родителям и был потрясен комфортабельностью быта: бесшумностью газа, теплом, светом, уютом...

– Это как раз в те годы, когда в России была полнейшая разруха, керосинки, примусы...

– Но ведь до революции, до всего этого кошмара... – попыталась возразить я.

– И до революции было то же самое, – отмахнулась Л.Б. – Но до революции была прислуга. Что касается двадцатых годов, я их прекрасно помню, эти проклятые двадцатые годы. Совершенно невозможное существование!

Вот чего в ней нет – поэтизирования „своего времени“. На историю страны и людей смотрит совершенно трезвыми и порой беспощадными глазами. „Графинюшка“, как называют ее друзья, – ей незачем заискивать перед родиной. Поэтому она во все времена тут уместна и везде „своя“...

Любопытная байка из третьих рук: однажды в ЦДЛ к столику, за которым Л.Б. сидела с друзьями, подвалил нетрезвый писатель-почвенник, и чуть не со слезою в голосе воскликнул:

– Лидия Борисовна! Вы же русская графиня, как вы можете якшаться со всем этим сбродом инородцев... Ваше место рядом с нами, русскими писателями, ведь ваши предки... и наши предки...

На что графиня якобы ответила:

– Милейший, мои предки ваших предков на конюшне секли...

(Странно, что я так и не удосужилась подтвердить подлинность случая у самой „Графинюшки“...Но точность реакции, и ее неповторимая интонация – весьма достоверны.)»

* * *

«...Приехал в Москву Губерман, тут и Михаил Вайскопф оказался. Мы собрались у нас. Игорь пришел с Лидией Борисовной, позже забежал Виктор Шендерович с Милой... И получился чудный легкий вечер. Много хохотали – за столом-то все сидели первоклассные рассказчики.

Невозможно вспомнить все, о чем говорили. Но вот – о диктаторах, в частности, о Чаушеску. При каких обстоятельствах его расстреляли.

Лидия Борисовна, возмущенно:

– Самое ужасное то, что им с женой перед смертью мерили давление. Какой-то сюрреализм! Ну, зачем, зачем им давление мерили?!

Вайскопф обронил:

– Проверяли – выдержат ли расстрел.

Все захохотали, а Шендерович вообще смеялся, как безумный, и заявил, что завтра едет в Тверь выступать и на выступлении обязательно опробует эту шутку».

* * *

«...Когда я организовываю очередной семинар на темы культуры, общества, толерантности или еще чего-нибудь эдакого, я всегда приглашаю Лидию Борисовну. Прошу выступить, сказать „что-нибудь“. Даже если это касается какого-нибудь специального вопроса, например, по изобразительному искусству. И вот что поразительно: она никогда не выступает „просто так“, для зачина.

Все, что она говорит, убедительно, точно, интересно и касается сегодняшнего дня в самом животрепещущем смысле слова. Дал же Господь ясность и масштабность ума! – толстовские гены.

Едем на очередной семинар в Подмосковье. Я заезжаю за Лидией Борисовной на машине. Она, с палкой в руке, тяжело спускается по ступенькам знаменитого писательского дома в Лаврушинском – уже несколько месяцев ее серьезно беспокоит нога. Медленно, в несколько приемов, усаживается в машину. Говорит:

– Я теперь, когда сажусь в машину, вспоминаю своих правнуков. Они учатся в такой школе в Израиле, которая называется „Школа радости“. И в программе есть уроки русского языка. Они там выучили и повторяют во время зарядки такой стишок: „Ножку правую вперед, ножку левую назад, а потом еще вокруг и немного потрясти“.

По дороге на Истру я рассказываю про наш вчерашний потоп (прорвало батарею парового отопления), как мы полночи боролись со стихией – благо, в гостях очень кстати оказался приятель из Америки, в советском прошлом инженер-механик...

Назад Дальше