― Н-да. — усмехнулся Куккер, — иллюминация. Но нам она вряд ли повредит.
― Как сказать, — Эвальд смотрел на кованый, когда-то, видимо, красивый фонарь, который раскачивал ветер, и только сейчас услышал натужный скрип ржавых фонарных петель.
До этого он не обращал на него внимания. Скрип был одним из компонентов ветреной ночи, с ее темнотой, с непонятными звуками. Теперь фонарь вырвался из нее, стал жить самостоятельно, приобретая постепенно индивидуальные качества.
Сколько же будет тянуться эта ночь? И что даст она ему и его товарищам? Вернется ли Инга? Вряд ли. Придет ли к ней Крест? Возможно. Кто предупредил Ингу? Неужели Калле? Не верится. Нет. Он слишком заботится о своих мышцах. Для него ноги значительно важнее Инги. Нет, такой человек, как он, не захочет получить пулевую дырку в мускулистую, натренированную грудь. Он слишком любит себя. Пережив три режима, он остался нейтральным, равнодушным к тому, что происходит за стенами спортзала. Профессионал. Спорт ради спорта. Ничего, жизнь еще ударит его. Потому что нет спорта ради спорта, так же, как нет искусства ради искусства. У человека должна быть нравственная позиция. Только тогда он может стать хорошим спортсменом, художником, даже сыщиком. Потому что только в борьбе обретается высшая красота духовности. А без нее человек мертв.
— Товарищ капитан, — услышал он сдавленный голос Куккера, — что это, товарищ капитан?
Эвальд взглянул на окна квартиры Саан и почувствовал противную слабость в коленях. По стеклам мазнул тонкий луч карманного фонаря.
― Куккер, — выдохнул Эвальд, — где ваши люди? Вы что, не окружили дом.
― Люди стоят везде. Я…
― Сейчас не время выяснять — быстро в квартиру.
Эвальд выдернул пистолет, передернул затвор. Щелчок показался ему грохотом. Он выругался сквозь зубы длинно и замысловато, так ругался сержант Скрябин, служивший вместе с ним в особом отделе.
Вокруг послышались осторожные шаги: оперативники незаметно пробирались к дому.
― Усильте посты с той стороны, — тихо приказал Эвальд. Неизвестно где здесь лаз. И открывайте дверь.
― Лестница, товарищ капитан, — прошептал кто-то за его спиной.
― Что?
― Лестница, можно поставить к окну.
― Только тихо.
— Есть.
Двое оперативников осторожно принесли лестницу и прислонили ее как раз у окна второго этажа. Свет фонарика все так же продолжал шарить по комнате.
― Открывайте дверь, Куккер, берите двоих и в квартиру, одного человека оставьте мне.
― Товарищ капитан, лучше я, — тихо сказал Куккер.
― Потом, выполняйте. — Эвальд поставил ногу на перекладину.
Шаг!
Все хорошо. Не скрипит. Тихо. Ты уж, пожалуйста, не скрипи. Подожди немного, лестница. Совсем немного подожди. Еще шаг! Молодец. Правильно. Сырая. После дождя, видно. Ах, как хорошо, что дождь-то прошел. А я ругал его.
И еще шаг! Ладонь вспотела. Ручка пистолета ходит. Вот так грудью к ступенькам. Пистолет в левую руку. Ладонь вытри. А теперь пистолет возьми. Хорошо. И еще один шаг.
Теперь голова на уровне окна. Теперь он уже мишень. Значит, думать нечего. Фуражку поглубже. Пусть козырек лицо защитит. А вдруг рама открыта? Есть же бог на земле.
Рама поддалась тихо.Ну еще немного. Еще. Скрип резанул по нервам.Рывок.Выстрел. Посыпалось разбитое стекло.Поздно: он уже на полу. Выстрел. С грохотом падает дверь в комнату. А из темноты по двери. Трах! Трах! Трах! Вскрикнул кто-то. Коротко и страшно, прощаясь с жизнью. И снова. Трах! Трах! Ударили по лицу щепки.
«Побьет ребят, сволочь», — мелькнула мысль. И по выстрелам из пистолета три раза. В темноте грузно упало тело, металлически стукнул о пол пистолет.
— Свет! — скомандовал Эвальд.
Под потолком вспыхнул розовый хрустальный фонарь. В свете его неприлично-интимном, совсем не таком, как должно было быть, Эвальд увидел поваленную светлую мебель. кокетливой женской спальни и человека увидел, сидящего у стены и глядящего на него ненавидящими глазами. Рядом валялся большой тяжелый «кольт». Человек застонал, на губах у него запузырилась кровавая пена, и потянулся к оружию. На руке синели два меча и морда льва между ними.
— Егере, — тяжело дыша, сказал Куккер, — ни к чему ему теперь эта машинка.
Он подошел, поднял пистолет, вынул обойму и выщелкнул на ладонь один-единственный патрон.
― Сволочь! — сказал он глухо. — Одиннадцать штук выпустил. Леуса насмерть. Крылова ранил.
― Срочно машину, врача, — приказал Эвальд.
― Ну что, Филя, как твое мнение? — Соснин постучал пальцем по голове орла. — Молчит. Не хочет ничего донести до нас.
― Вы молодец, Эвальд. Крест — сволочь редкая, бывший фашистский палач. На Сааремаа он лично расстрелял председателя исполкома Германа Талу, милиционера Германа Лембера и женщину Сальму Китт. Да разве только их. На нем крови по уши.
― Не удалось взять целым, — огорченно проговорил Эвальд.
― Да, жаль, конечно. Но мы не вправе терять людей. Кстати, как он попал в квартиру?
― Глупо очень. Там стена старого дома, прямо к сараю примыкает, в ней галерея, можно спокойно попасть в сарай. Он так и сделал. А люди наши стояли вокруг забора.
― Зачем он приходил?
― Думаю, за золотом или деньгами. Мы нашли тайник, в нем одну лишь тридцатку… Из той партии…
― Вы говорили с ним?
— Молчит пока. Там доктора стараются.
Соснин снял трубку, набрал номер.
— Сергей Степанович! Соснин побеспокоил, как там наш клиент. Ага… Вот как… Неплохо, конечно, стреляет… Так у нас работа такая… А что с Крыловым? Вот — и замечательно. Порадо вали вы нас… Значит, можно… Отлично.
Соснин положил трубку, посмотрел на Эвальда.
— Медицина разрешает поговорить с вашим крестником.
― Пошли.
Они вышли из кабинета, прошли длинным коридором, мимо дверей, наполовину закрытых матовыми стеклами, с круглыми эмалированными табличками номеров.
― Странно, — сказал Соснин, — здесь в этом здании, много лет располагалось наше посольство, а у меня коридоры эти почему-то ассоциируются с гостиницей.
Эвальд ничего не ответил. Он просто никогда не думал об этом. Вообще подполковник поражал — его. Эвальд никак не мог понять, откуда у этого человека столь нестандартное мышление. И не потому, что он заговорил о гостинице. Здесь как раз все совпадало, действительно коридоры наркомата чем-то напоминали ее. Другое, совсем другое поражало Эвальда. Соснин видел мир совершенно по-своему. Своеобразие его видения заключалось в необыкновенном даре художественной деталировки. Он мог взять из пепельницы скомканный окурок и рассказать о характере человека, курившего папиросу. Причем в большинстве случаев портрет, нарисованный им, почти всегда совпадал. Так мыслить, по мнению Эвальда, мог только человек глубоко одаренный.
На лестнице они почти столкнулись с подполковником из отдела кадров. Эвальд видел его несколько раз, но фамилии не знал.
— Товарищ Соснин, — с неуловимым акцентом сказал подполковник, — мне бы хотелось поговорить о странных взаимоотношениях, сложившихся у вас с товарищем Лембитом.
— То есть? — удивился Соснин.
— Товарищ Соснин, — укоризненно покачал головой подполковник. — Товарищ Соснин, — повторил он. — Мы не можем терпеть никаких разногласий в нашем ведущем отделе.
— Дорогой товарищ Крийг, — усмехнулся Соснин, — мы, кажется, нашли не совсем удачное место для выяснения отношений. Помните, я лично, как Соснин Игорь Дмитриевич, ничего не имею против майора Лембита, но как начальник ОББ я хотел бы видеть своим замом человека, имеющего оперативный навык, тем более, как вы изволили заметить, наш отдел самый серьезный. Но давайте к этому, разговору вернемся чуть позже, а пока нас ждет дело.
Соснин улыбнулся и начал спускаться в вестибюль.
— Ох уж эти кадровики, — сказал он Эвальду, когда они садились в машину, — сущее наказание, не терпят никаких конфликтов.
― А может быть, они правы? — ответил Эвальд.
― Как знать, как знать.
Коридор тюремной больницы был затянут серым, похожим на шинельное, сукном. По обеим его сторонам расположились двери, такие же, как в тюрьме, двери с «волчком» и «кормушками», массивными тяжелыми запорами. Эвальд видел все это впервые, а Соснин шел за врачом как человек, привычный к любым ситуациям и неожиданностям, которые могут ожидать нормального человека в подобном месте.
— Здесь, — сказал сопровождающий их врач. — Откройте, повернулся он к дежурному надзирателю.
Камера, или, как она здесь называлась, палата, что ли, Эвальд не знал этого, была узкой мрачновато-серой от покрашенных какой-то странной — краской стен. На койке лежал перебинтованный человек.
Соснин, врач и Эвальд вошли в палату. Словно из кокона, из белых бинтов глядели на вошедших недобро-настороженные глаза.
Соснин, врач и Эвальд вошли в палату. Словно из кокона, из белых бинтов глядели на вошедших недобро-настороженные глаза.
— Вы можете говорить, Егере? — спросил Соснин. Молчание.
— Вы можете говорить? — повторил подполковник.
Раненый облизал языком губы и усмехнулся.
― Поговорите с ним, Пальм, по-эстонски, — попросил Соснин.
― Пальм, — хрипло засмеялся Егере. — Пальм, — повторил oн еще раз и приподнялся на локтях. — Так вот ты кто. А я видел тебя в городе и никак не мог понять, откуда тебя помню. Я и папашу твоего помню и еще кое-кого…
Егере откинулся на подушки и так и лежал, то ли ощерившись, то ли улыбаясь.
― Что он сказал? — спросил Соснин.
― Он говорит, что помнит меня, моего отца и еще кое-кого.
― Продолжайте. Переведите ему, что нам необыкновенно интересны его воспоминания, особенно о Саан и Юхансене.
― Юхансен, — прохрипел Егере. — Юхансен. Вам не видать его. Его нет. Давно нет. Он как миф, как тролль. А кого-то ты увидишь! Ты, поднявший руку на брата своего. Помни, — Егере говорил, и глаза его были бредовы и мутны. — Помни. И сказал господь Каину: «Где. Авель, брат твой?» И сказал господь; «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли; и ныне проклят ты от земли… Каин!» — крикнул Егере. Он сделал движение, словно хотел рвануться к Эвальду, но, застонав, рухнул на подушки, потеряв сознание.
― Так. — Соснин достал папиросы. — Судя по произносимым именам, у вас был богословский спор.
― Нет, — сказал Эвальд, — нет. Он говорил о Каине.
― Ах так.
― Он цитировал Библию.
― А что конкретно?
― Осуждение господом Каина.
― Я думаю, что пока с ним не договоримся. — Подполковник обернулся к врачу. — Сергей Степанович, как вы думаете?
― Конечно, сознание будет возвращаться к нему, но когда?
― Слишком уж тяжелый случай.
Когда они вышли из леса, стало. немного светлей, хотя ночь была недобро-темной. Юлиусу показалось даже, что он видит небо, серое и неуютное, плотно прильнувшее к пикам елей. Последнее время он почти безвылазно отсиживался на острове. Несколько раз люди уходили «в мир», как любил шутить его помощник Соммер, приносили жратву и выпивку. Однажды они приволокли три ящика марочного портвейна — напали на машину, везущую продукты в кооперацию. Его люди пили, и он пил, постепенно теряя человеческий облик. Ругаясь по-эстонски, по-русски и по-шведски, Юлиус бил кулаком сосну, грозился и плакал, пока его не связали. Утром, похмеляясь сладковато-терпким вином, он чувствовал теплоту, медленно расползавшуюся по всему телу, и вместе с этой теплотой уходил страх. Оставалась только боль, живущая в разбитой, обмотанной грязной тряпкой руке.
С того дня он все чаще и чаще посылал людей «в мир», а сам лежал на нарах, ожидая их, ожидая первого жгучего глотка, после которого становилось тепло и безумно.
Но вместе с теплом приходила ненависть. Чувство это начинало в нем проявляться и жить самостоятельно. Оно принимало определенный облик, и, напиваясь, он видел свою ненависть. Она была хорошо одета, сидела в уютной гостиной, и пахло от нее дорогим табаком и одеколоном «Аткинсон».
Он ненавидел красных, из-за которых ему приходилось прятаться на болоте, и ненавидел тех, кто сейчас сидит- в чистой, вымытой Швеции и ждет, когда он, Юлиус Сярг, поведет своих людей на подвиг ради торжества идеи, не ясной никому из них. Связной от Юхансена пришел поздно вечером, и они, проваливаясь в болото, обдирая лицо и руки в лесу, пошли на хутор к Пыдеру, где ждал его Юхансен.
Юлиус шел молча. Связной несколько раз пытался заговорить с ним, но замолкал, наткнувшись на презрительное молчание «лейтенанта». Младший Сярг не любил этих людей, с которыми его свела жизнь за последнее время. Не любил и презирал, как может богатый домовладелец презирать квартирных воров. От первых, пьянящих голову дней, когда он видел только борцов за свободу Эстонии, ничего не осталось. Похмелье наступило быстро. Эти люди были обыкновенными бандитами, и он стал похожим на них. Впрочем, даже это его теперь мало волновало. Его захлестнула душевная апатия. Странное чувство, впервые поселившееся в нем и овладевшее всем его существом. Иногда сквозь эту стену безразличия пробивалось прошлое и тогда он вновь чувствовал себя лейтенантом и сыном Сярга. Тогда он пытался навести порядок, кричал на людей, проверял оружие и патроны, но все это продолжалось недолго. И снова люди уходили «в мир» за самогоном.
Лес кончался, и Юлиусу показалось, что наступило утро. Казалось, что над полем встает рассвет. Ночь была лунной и яркой.
— Теперь осторожнее, лейтенант. — Связной выругался сквозь зубы. — Плохая ночь.
— Ты, кажется, боишься? — насмешливо спросил Юлиус.
Связной повернулся к нему, долго смотрел и, не сказав ни слова в ответ, пошел вперед.
Они шли по полю. Под ногами скрипела сырая трава, с шумом взлетали испуганные птицы. Они шли туда, где в темноте светились окна хутора Пыдера!
После темноты свет на секунду ослепил Юлиуса. В комнате пахло можжевельником и еще чем-то незнакомым. За заставленным закусками столом сидел Юхансен.
― Юлиус, — тяжело поднялся он. — Наконец-то. Ты засиделся на болоте. Наверное, забыл, как стреляют, а?.. — Юхансен захохотал. — Ну, что молчишь, Сярг?
― Ты звал, я пришел, капитан. — Юлиус положил автомат на лавку. — Да, я звал тебя, лейтенант. — Юхансен захохотал, закашлялся, подошел к столу и налил две большие стопки. — Ну, за встречу!
Он выплеснул, не выпил, а именно выплеснул самогон в глотку. Юлиус подождал немного и медленно выцедил свою рюмку.
― Ну, — Юхансен поставил рюмку, — как ты там, лейтенант Сярг?
― Я выполняю приказ.
― Какой?
― Берегу людей.
― Чей это приказ?
― Твой, капитан.
— Ах да. Приказ действительно мой. Я отдал его. Я!
Юхансен прошелся по комнате. Половицы запели под его тяжелыми шагами.
— Но теперь они нужны мне, твои люди, лейтенант Сярг.
― Нужны.
― Это приказ?
― Конечно, Юлиус, конечно. Ты ведь военный. Тебе нужен приказ. Тебе нужна субординация… Дерьмо — Юхансен ударил кулаком по столу. — Дерьмо! Все дерьмо!
Упала бутылка, со звоном покатились рюмки. Дверь в соседнюю комнату растворилась, и вошла Инга Лаур.
— Здравствуй, Юли.
Она была такая же, как пять лет назад на соревнованиях по теннису в Пирите. И смотрела на Юлиуса так же своими большими серыми глазами.
― Здравствуй, Инга. — У Юлиуса дрогнуло сердце. Совсем немного, но все-таки дрогнуло.
― Ты изменился.
― Возможно.
― Он просто небрит, детка. — Юхансен подошел, обнял Ингу за плечи. — Он небрит, поэтому выглядит мужчиной, настоящим солдатом.
И словно раздвинулись стены, и ночь ушла, и лес, и поле, и проклятое болото за ним. А вместо них увидел Юлиус нестерпимо желтый песок, серые клочья лопавшейся пены и почувствовал ветер, пахнущий свежестью. По песку бежала длинноногая Инга, ветер нес за ней золото волос, и улыбалась она ему одному, Юлиусу.
Воспоминание обожгло и погасло. Длилось всего долю секунды, но, видимо, Инга уловила что-то в глазах Юлиуса или в его дрогнувших у кобуры пальцах. Она мягко высвободила плечи и отошла в угол. Юлиус шагнул к столу, налил еще одну рюмку и вновь медленно, сквозь зубы, выцедил обжигающий, нестерпимо крепкий самогон.
В комнате повисла недобрая тишина. Все трое молчали. Внезапно Юхансен вскочил, с грохотом опрокинув стул, и шагнул к комоду.
— Что это? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
Юлиус поднял глаза и увидел странные вороненые полоски, лежащие на комоде.
Юхансен взял их в руки и засмеялся неожиданно звонко и радостно. Он подскочил к столу и начал составлять на пол тарелки, стаканы, бутылки.
― Что с тобой? — недоумевая, спросила Инга.
― Погоди.
Юлиус с удивлением понял, что вороненые полоски — рельсы игрушечной железной дороги. Юхансен скрепил их, и они овалом легли на столе. Потом капитан достал из коробки два паровоза, вагончик и грузовые платформы, домики станций, тоннели, будки стрелочников. Юхансен расставил все это отошел, с удовольствием оглядывая свою, работу, засмеялся.
— Ты видел? — крикнул он Юлиусу.
Тот с недоумением пожал плечами.
Юхансен поставил паровоз, прицепил к нему вагоны, завел пружину, и маленький поезд побежал по рельсам. Он бежал, совсем как настоящий, постукивая на стыках, с шумом врываясь в жестяное горло тоннеля. Юхансен сидел у стены и неотрывно следил за бегущим красным паровозиком, и лицо его, постепенно разглаживадось, становилось добрым и ласковым.
Вот он нажал пальцем на рычаг стрелки, и Поезд побежал по другому пути, мимо станции к горбатому мосту. Он вышел на него и встал, а потом беспомощно начал сползать вниз. Завод кончился.