— Реакция типичная, — успокоил его директор. — Это пройдет.
Однако не прошло. После многих безуспешных попыток увидеть Марию Сатурно сделал невозможное, стараясь, чтобы она приняла от него письмо, но напрасно. Четырежды она возвращала ему нераспечатанное письмо, не проронив ни слова. Сатурно отступился, но продолжал носить в приемную больницы сигареты, не зная, доходят ли они до Марии, пока действительность не одолела его.
Больше о нем не слыхали, известно лишь, что он заново женился и вернулся на родину. А перед отъездом из Барселоны оставил полудохлого от голода кота одной своей случайной подружке, которая к тому же взялась носить сигареты Марии. Но и она вскоре исчезла. Роса Регас вспоминает, что видела ее однажды в магазине «Корте-Инглес», лет двенадцать назад, с обритой головой, в оранжевом балахоне какой-то восточной секты и с необъятным животом. Она рассказала Росе Регас, что носила сигареты Марии, когда могла, и разрешала другие срочные непредвиденные проблемы, пока в один прекрасный день не нашла на месте больницы груду развалин, словно дурное воспоминание о тяжелых временах. Мария же в последний раз, когда она ее видела, показалась ей вполне разумной, немного пополневшей и довольной мирной жизнью монастыря. В тот раз она отнесла ей и кота, потому что давно кончились деньги, которые Сатурно оставил на его прокорм.
Августовские страхи
Мы приехали в Ареццо незадолго до полудня и потеряли больше двух часов, разыскивая замок эпохи Возрождения, который венесуэльский писатель Мигель Отеро Сильва купил в идиллическом уголке тосканской долины. Было воскресенье начала августа, жаркого и шумного, и нелегко было на забитых туристами улицах найти кого-то, кто бы хоть что-то знал. После многочисленных безуспешных попыток мы снова сели в машину, выехали из города по дороге, по обе стороны которой росли кипарисы, но не было никаких дорожных указателей, и тут-то старуха, пасшая гусей, совершенно точно указала нам, где находится замок. А прощаясь, спросила, собираемся ли мы там ночевать, и мы ответили, что едем туда только пообедать.
— Так-то лучше, — сказала она, — в том доме привидения.
Нам с женою среди бела дня в привидения не верилось, и мы посмеялись над старухиными суевериями. Но наши сыновья, девяти и семи лет от роду, пришли в восторг от мысли познакомиться с живыми привидениями.
Мигель Отеро Сильва, хороший писатель, но кроме того — прекрасный амфитрион и утонченный гастроном, ждал нас с незабываемым обедом. Поскольку мы запоздали, времени осмотреть как следует замок до обеда не оставалось, но на первый взгляд в нем не было ничего устрашающего, и любое беспокойство рассеивалось на заросшей цветами террасе, где мы обедали и откуда открывался вид на весь город. С трудом верилось, что на этом холме, где дома карабкались по склону и едва ли насчитывалось девяносто тысяч жителей, родилось столько людей, чей гений пережил века. Однако Мигель Отеро Сильва с чисто карибским юмором заметил, что все-таки один из них был самым знаменитым в Ареццо.
— Самым великим, — заключил он, — был Людовик.
Просто так, без фамилии: Людовик, великий господин в искусствах и в ратных делах, который построил этот замок себе на беду и о котором Мигель Отеро Сильва рассказывал нам весь обед. Он рассказал нам о его великом могуществе, о его несчастной любви и его ужасной смерти. Рассказал, как в минуту сердечного безумия он заколол кинжалом свою возлюбленную прямо на ложе, где они только что любили друг друга, а потом натравил на себя своих свирепых боевых псов, и те разорвали его в клочья. И заверил совершенно серьезно, что после полуночи призрак Людовика бродит в темноте по замку, ищет успокоения от своих любовных мук.
Замок и в самом деле был огромным и мрачным. Но при белом свете дня, на сытый желудок и умиротворенное сердце, рассказ Мигеля показался нам не более чем шуткой, как и множество других шуток для забавы гостей, на которые он был мастер. Восемьдесят две комнаты, которые мы обошли после сиесты, уже ничему не удивляясь, претерпели разного рода переделки различных владевших замком хозяев. Мигель полностью отреставрировал нижний этаж, ему оборудовали современную спальню с мраморным полом, сауну, зал для занятий физкультурой и террасу, всю сплошь в цветах, ту, на которой мы обедали. На втором этаже, как раз более обитаемом на протяжении веков, находилась череда безликих комнат с мебелью разных эпох, брошенной на волю судьбы. Но в верхнем этаже одна комната оставалась нетронутой, и казалось, будто время забыло пройтись по ней. То была спальня Людовика.
Это был таинственно-волшебный миг. Кровать с шитым золотом пологом, покрывало изумительной работы с тесьмой, отвердевшее от засохшей на нем крови убитой любовницы. Камин со стылой золою и окаменевшим последним поленом, шкаф с заряженным оружием и портрет маслом — задумчивый рыцарь в золотой раме, — написанный кем-нибудь из флорентийских художников, кому не выпала судьба пережить свое время. Однако больше всего меня поразил запах свежей земляники, необъяснимым образом застоявшийся в воздухе спальни.
Летние дни в Тоскане — долгие и неспешные, и горизонт остается на своем месте до девяти вечера. Когда мы закончили осматривать замок, уже перевалило за пять часов, но Мигель настоял, чтобы мы отправились смотреть фрески Пьетро делла Франчески в церковь святого Франциска, потом мы за приятной беседой пили кофе в галерее на площади и когда возвратились в замок за чемоданами, стол был накрыт к ужину. Так и получилось, что мы остались ужинать.
Пока мы ужинали под небом цвета мальвы с единственной звездою на нем, дети зажгли на кухне факелы и отправились в темноте обследовать верхние этажи. Сидя за столом, мы слышали, как они с конским топотом носятся по лестницам под жалобный скрип дверей и как весело перекликаются в мрачных комнатах, вызывая Людовика. Это им пришла в голову недобрая идея остаться ночевать. Мигель Отеро Сильва с радостью поддержал их, и у нас не хватило духу отказаться.
Вопреки моим опасениям спали мы очень хорошо, мы с женою — в спальне нижнего этажа, а дети — в соседней комнате. Обе комнаты были отделаны в современном стиле, и в них не было ничего мрачного. Засыпая, я сосчитал двенадцать ударов, которые отбили в гостиной бессонные часы с маятником, и вспомнил устрашающее предупреждение старухи с гусями. Но мы так устали, что заснули сразу же, спали глубоким сном, и проснулся я уже в восьмом часу, когда ослепительное солнце пробивалось сквозь щели жалюзи. Рядом жена еще плавала в мирном море невинного сна. «Какая чушь, — подумал я, — кто в наше время верит в привидения?» И только тут вздрогнул от запаха свежей земляники и увидел камин с остывшей золой и последним превратившимся в камень поленом, и портрет грустного рыцаря, который глядел на нас сквозь три века из золоченой рамы. Потому что мы находились не в комнате первого этажа, где заснули вечером, а в спальне Людовика, под пыльным пологом, на пропитанных еще горячей кровью простынях его проклятой постели.
Мария дус Призериш
Служащий похоронного агентства явился минута в минуту, и Мария дус Празериш была еще в халате, а вся голова — в бигуди, она только успела заложить красную розу за ухо, чтобы не выглядеть такой непривлекательной, какой себя ощущала. Она еще больше пожалела о своем виде, когда открыла дверь и увидела, что пришел не унылый нотариус, какими, она полагала, должны быть коммерсанты от смерти, а робкий молодой человек в клетчатом пиджаке и галстуке с разноцветными птичками. Он был без пальто, хотя весна в Барселоне неверная, сечет ветром с изморосью, так что переносится почти всегда хуже, чем зима. Мария дус Празериш, принимавшая стольких мужчин в любое время суток, почувствовала себя так неловко, как редко бывало. Ей только что исполнилось семьдесят шесть, и она была уверена, что умрет еще до Рождества, и все равно чуть не захлопнула дверь и не попросила продавца захоронений подождать немного, пока она оденется, чтобы принять его, как он того заслуживает. Но потом подумала, что он замерзнет там, на темной лестнице, и впустила его в квартиру.
— Прошу прощения за мой вид — чистая летучая мышь, — сказала она, — но я пятьдесят лет живу в Барселоне, и первый раз тут человек приходит точно в назначенное время.
Она прекрасно говорила по-каталонски, с немного старомодной правильностью, хотя в нем и слышалась музыка забытого португальского. Несмотря на годы и на проволочные букли, она все еще была стройной живой мулаткой с жесткими волосами и жгучими желтыми глазами, давным-давно потерявшей сострадание к мужчинам. Торговец, все еще ослепленный ярким уличным светом, ничего не сказал, только вытер ноги о циновку из джута и почтительно поцеловал руку хозяйке.
— Ты похож на мужчин моего времени, — сказала Мария дус Празериш и звонко рассмеялась. — Садись.
Хотя он и был новичком в своем деле, все-таки знал его достаточно, чтобы не ожидать столь радостного приема в восемь утра, да еще от безжалостной старухи, которая на первый взгляд показалась ему сумасшедшей беженкой из Южной Америки. А потому он остановился у двери, не зная, что сказать, в то время как Мария дус Празериш раздвигала тяжелые бархатные шторы на окнах. Мягкий апрельский свет неярко осветил аккуратную гостиную, больше походившую на витрину антикварной лавки. Все вещи в гостиной были предметами повседневного обихода, каждая находилась в точности на своем законном месте и при этом они были подобраны с таким вкусом, что, казалось, трудно найти лучше обставленный дом даже в таком древнем и потаенном городе, как Барселона.
— Простите, — сказал он. — Я ошибся дверью.
— Хорошо бы, — сказала она, — да только смерть не ошибается.
Торговец развернул на обеденном столе сложенный во много раз чертеж, похожий на навигационную карту, где участки были обозначены разными цветами и в зависимости от цвета помечены крестами и цифрами. Мария дус Празериш поняла, что это план огромного пантеона Монжуик, и с застарелым ужасом вспомнила кладбище в Манаусе, где под октябрьскими дождями меж безымянных могил и украшенных флорентийскими витражами мавзолеев, успокоивших искателей приключений, бродили тапиры. Однажды утром, когда она была еще совсем девочкой, вышедшая из берегов Амазонка превратила все в тошнотворное болото, и она своими глазами видела, как в их дворе плавали развалившиеся гробы, из которых торчали обрывки одежды и волосы мертвецов. Именно это воспоминание было причиной того, что она выбрала холм Монжуик, чтобы покоиться в мире, а не кладбище Жервазио, такое близкое и хорошо ей знакомое.
— Мне нужно место, куда никогда не доходит вода, — сказала она.
— Вот оно, — сказал торговец, указывая место раздвижной указкой, которую носил в кармане вместе со стальной авторучкой. — Никакое море сюда не дойдет.
Она сориентировалась по разноцветному плану и нашла главный вход, возле которого находились три могилы, рядом, одинаковые и безымянные, где лежал Буэнавентура Дуррути и еще два вождя анархистов, погибшие в Гражданскую войну. Каждую ночь кто-то писал их имена на голых могильных плитах. Их писали карандашом, краской, углем, карандашом для бровей и лаком для ногтей, писали полные имена, на каждой могиле, как положено, и каждое утро надзиратели стирали их, чтобы не знали, кто лежит под немыми мраморными плитами. Мария дус Празериш была на похоронах Дуррути, самых печальных и самых многолюдных, какие когда-либо случались в Барселоне, и хотела покоиться неподалеку от его могилы. Но не было места поблизости на этом перенаселенном кладбище. Так что ей пришлось смириться с тем, что имелось.
— При условии, — сказала она, — что меня не засунут в узкий ящик на пять лет, как почтовую посылку. — И, вспомнив основное условие, заключила: — И главное — чтобы меня похоронили лежа.
Дело в том, что в ответ на шумную рекламу предварительной продажи могил прошел слух, что для экономии места начали захоранивать гробы вертикально. Продавец изложил заученное и много раз повторенное объяснение: этот слух злонамеренно распускается традиционными похоронными службами с целью дискредитации современного способа продажи могил в рассрочку. Пока он объяснял, в дверь постучали тихонько три раза, он неуверенно замолчал, но Мария дус Празериш сделала ему знак продолжать.
— Не беспокойтесь, — сказала она тихо, — это Ной.
Продавец продолжил, и Мария дус Празериш осталась довольна объяснением. Однако, прежде чем открыть дверь, она захотела вкратце изложить мысль, которая была ею продумана до мельчайших мелочей и вызревала в сердце долгие годы, с того самого наводнения в Манаосе.
— Одним словом, — сказала она, — я ищу место, где бы я лежала без риска быть затопленной, и если возможно, летом — в тени деревьев, и откуда меня не вытащили бы через какое-то время и не выбросили на помойку.
Она открыла дверь, и вошел песик, весь вымокший под дождем, до крайности неопрятный, что никак не вязалось с обликом дома. Он вернулся с утренней прогулки по окрестностям и, едва вошел, сразу же учинил разгром. Впрыгнул на стол с бессмысленным лаем и едва не разодрал грязными лапами план кладбища. Одного взгляда хозяйки оказалось довольно, чтобы унять его.
— Ной, — сказала она, а не крикнула, — baixa d'aca![14]
Песик сжался, поглядел испуганно, и две чистые слезинки скатились у него по носу. Мария дус Празериш обернулась к продавцу и увидела, что тот просто оторопел.
— Collons![15] — воскликнул продавец. — Он плачет!
— Он разбушевался потому, что увидел в доме незнакомого человека в такую пору, — извинилась Мария дус Празериш вполголоса. — Обычно он входит в дом аккуратнее, чем мужчины. Ты исключение, как я заметила.
— Но он заплакал, мать твою! — повторил продавец и, вдруг поняв, до чего он невежлив, покраснел. — Прошу, извините меня, но такого я не видел даже в кино.
— Это могут все собаки, если их научить, — сказала она. — Дело в том, что хозяева главным образом обучают их мучительным вещам, как, например, есть из тарелки, или делать свои дела в определенный час в одном и том же месте. И наоборот, совершенно не учат их вещам естественным, приятным, например, смеяться и плакать. Так на чем мы остановились?
Оставалось прояснить совсем немногое. Марии дус Празериш пришлось смириться с тем, что летом не будет тени от деревьев, потому что тень тех немногих деревьев, что росли на кладбище, была зарезервирована для иерархов режима. Некоторые условия и формулировки контракта представлялись излишними, поскольку она собиралась воспользоваться скидкой, которая полагалась при уплате вперед и наличными.
Лишь когда они покончили с делами, продавец, убирая бумаги в папку, еще раз окинул опытным взглядом квартиру и поразился магическому обаянию ее красоты. И посмотрел на Марию дус Празериш так, словно увидел ее в первый раз.
— Могу я задать вам нескромный вопрос? — спросил он.
Она повела его к двери.
— Разумеется, — сказала она, — любой, кроме возраста.
— У меня мания — отгадывать занятие людей по вещам в доме, а тут, по правде сказать, не могу догадаться, — сказал он. — Чем вы занимаетесь?
Мария дус Празериш расхохоталась.
— Да я проститутка, сынок. Или по мне уже не видно?
Продавец покраснел.
— Извините, я сожалею…
— Жалеть-то надо бы мне, — сказала она, беря его под руку, чтобы он не ударился головой о дверной косяк. — Ходи осторожнее! Смотри не раскрои себе череп, пока не похоронишь меня как следует.
Едва закрыв за ним дверь, она взяла на руки песика и принялась его гладить, и вплела свой красивый африканский голос в ребячий хор, который как раз в этот момент зазвучал из расположенного по соседству детского садика. Три месяца назад во сне ей было откровение, что она скоро умрет, и с того момента она все время чувствовала, до чего же привязана к этому существу, разделявшему ее одиночество. Она заранее с таким тщанием распорядилась судьбою всех своих вещей и собственного тела после смерти, что теперь могла умереть в любой момент, не причинив никому беспокойства. Некоторое время назад она добровольно отошла отдел, скопив состояние, понемногу, без слишком горьких жертв, и выбрала для окончательного приюта предместье Грасиа, уже захваченное и переваренное городом. Купила полуразвалившийся бельэтаж, провонявший копченой селедкой, со стенами, изъеденными селитрой и сохранившими на себе следы бесславного сражения. Привратника не было, на сырой и мрачной лестнице не хватало нескольких ступеней, хотя во всех квартирах жили. Мария дус Празериш отремонтировала ванную и кухню, обила стены тканью яркой расцветки, вставила в окна граненые стекла и повесила бархатные портьеры. И наконец привезла великолепную мебель, посуду, предметы украшения и обитые шелком и парчою сундуки, — все это фашисты крали в домах, оставленных республиканцами, бежавшими после поражения, и все это она покупала понемногу, на протяжении лет, по случаю, на закрытых распродажах. Единственное, что теперь связывало ее с прошлым, была дружба с графом Кардона, который продолжал навещать ее в последнюю пятницу каждого месяца, чтобы отужинать с нею, а на десерт получить вялую порцию любви. Но даже эта сохранившаяся с юности дружба держалась в секрете: граф оставлял свой увенчанный всеми полагающимися геральдическими знаками автомобиль на более чем осторожном расстоянии и шествовал к ее бельэтажу пешком по теневой стороне, оберегая как ее, так и свою собственную честь. Мария дус Празериш не знала никого в доме, за исключением молодой пары с девятилетней девочкой, недавно поселившейся в квартире напротив. Казалось невероятным, но она действительно никогда никого не встречала на лестнице.