– Так вот… помнишь, участковый в кузницу приходил с якобы анонимной жалобой от председателя, когда мы отмечали успешное завершение операции и…- он сделал паузу и с жалостью взглянул на растерянную Наденьку, – заодно помолвку?
– Да, конечно, помню: разве такое забудешь, он тогда ещё мои данные переписал… – настала моя очередь впадать в беспросветное уныние, ибо я осознал, наконец, от чего так напряжены Кузьмич и Наденька, – даже…как будто грозился их проверить, – по инерции обречённо продолжил я ключевую фразу…
– Я вижу, ты начал догадываться, – Кузьмич горестно бросил в костёр только что прикуренный окурок и, как и прежде, жёстко и прямо взглянул мне в глаза, от чего мне стало реально не по себе.
– В общих чертах…- невразумительно промямлил я, растерявшись столь неожиданно-скорому повороту событий, хотя подобный вариант, пусть и вскользь, но рассматривался мною в тот действительно незабываемый во всех смыслах вечер.
– Короче, – решительно продолжил егерь, – после того, как мы отомстили треклятому Бориске полосканием в собственном дерме, Василич, по каким-то свои каналам пробил твои данные, а сегодня вечером… аккурат перед выходом в лес зашёл к нам…и оказалось… что ни человека, за которого ты себя выдаёшь, ни НИИ в котором якобы работаешь – не существуют…
Хорошо, что в тот момент я сидел сущим пеньком на пне, извините, за невольную игру слов, но иначе бы мои искусственные ноги однозначно подкосились и я с несмываемым позором рухнул бы поленом в костёр. Чуть выше я упомянул, что не исключал полностью подобного исхода, но услышать это от близкого человека с надрывной интонацией разочарования и не доверия – крайне не выносимо и больно. Вот, Командор, к какому постыдному и печальному итогу приводит ложь. Причём враньё и в условно-вынужденных случаях как мой, или, например, когда врач искажает реальность безнадёжно больному пациенту (хотя это – весьма субъективно), зачастую, если не сказать, – всегда – возвращается лгущему бумерангом своеобразного возмездия.
В общем, делайте со мной что хотите: распните или ещё как аннигилируйте, но ранимая душа моя не вынесла терзающие её муки стыда и жалости перед ставшими дорогими моему сердцу людьми и, сломив сопротивление остатков холодного разума к тому же напичканного предостерегающими от подобного «безрассудства» инструкциями ВВС…я, да простит меня, Святая Бесконечность, – также как и егерь, собравшись с духом, открылся:
– Простите меня… люди добрые, если сможете: я…действительно…не инженер-конструктор секретного НИИ и… в Москве никогда не был…
– Это мы уже поняли…- резко осадил меня егерь, словно следователь в подвале Лубянки, не сводя с меня допытывающегося, прожигающего взгляда, – дальше глаголь.
– Погоди, погоди…Кузьмич, – с трудом выдавливал я из себя по капле постыдный яд лжи, – сейчас всё поймёте: я… и в Россию-то… в первый раз…залетел.
– Та…ак, блин, всё-таки шпион…засланный – раскудрить тебя в качель! – ещё больше нахмурился егерь, и на его шее, как у быка перед красной тряпкой, гневно начали вздуваться жилистые вены.
– Да нет же…о, Господи!…неужели вы ещё не догадались?! – едва не с мольбой обратился я к земному разуму Кузьмича и Наденьки, как к своему.
– А что нам догадываться! – грозно подался вперёд егерь, – не в спортлото играем: признавайся вражина – на кого работаешь – тебе же, дураку, лучше будет – может срок скостят, ежели к стенке не поставят.
– Да…я вообще… не с Земли! – теперь понятно!? – аж вскочил я с пенька от отчаяния быть понятым.
– Как это?! – плюхнулся егерь на пенёк, уже было готовый, как показалось, заломить мне руки, что бы в дальнейшем сдать в соответствующие органы.
– Да так это! – гори оно всё синем пламенем… – в сердцах выскочило у меня, – я…я…я…ино…плонетянин…
– Твою…мать…час от часу не легче, кому рассказать – не поверят, – после минутной паузы осмысления услышанного, крайне озадаченно откашлялся упавшим голосом Кузьмич.
– А я ему верю… – вдруг, живительным родником прожурчали упоительные слова Наденьки.
– Да много ты понимаешь: бабья любовь и чёрту поверит, – всё ещё сомневался Кузьмич, непрерывно буравя своим острым взглядом, – хотя…стоп…где-то я уже недавно слышал признание о «инопланетянине»… дай Бог только вспомнить.
– А когда познакомились, под харловку…- будь она не ладна, – тут же подсказал я егерю, обхватившему руками седую голову, в тщетных попытках восстановить в своём не молодом мозгу перипетии нашей первой встречи и её тяжёлое обмытие алкоголем.
– Ба!… А ведь точно…я тогда, помню, сразу насторожился: уж больно ты держался как-то неуверенно и всё время путался, а в конце и вовсе раскололся, дескать, инопланетянин:…а я, старый мухомор, думал, что шутишь…или спьяну бредишь…нда…дела. А хорошо всё-таки тогда посидели… Да нет – всё равно не может быть…это ж…фантастика какая-то, – всё ещё изводился в медленно тающих сомнениях егерь.
– Вот то-то и оно что под градусом: а что у пьяного на языке, то и на уме, – поддакивал я, доказывая местному гуманоиду, о, Святая Бесконечность (!), что я – пришелец; да если бы мне ещё неделю назад сказали об этом, то клянусь – до коликов рассмеялся гомерическим смехом в лицо «Нострадамуса» и послал бы куда Макар телят не гонял.
– Так выходит всё это правда что ли? – почти уверовал моему признанию возбуждённый и растерянный егерь.
– Нет, кривда…- даже обиделся я, – тебе, Кузьмич, бумагу показать, что я с другой планеты или фокус с яблоком повторить?
– Нет с документами – шабаш! – насмотрелись уже, хватит, а яблоко…почесал бороду сомневающийся егерь, – это может гипноз какой…
– О, горе мне! Ну, тогда разуй глаза и посмотри на малютку в конце-концов: ты когда-нибудь, где-нибудь видел, что б на подобном летали да ещё по таким траекториям и на такой скоростью?
– Это, конечно, впечатляет, – начал соглашаться он. – Ты не обижайся, мил человек или кто ты теперь есть – не знаю как теперь тебя величать-то…
– Так Федей и зовите, если хотите…- продолжал я немного дуться на излишнюю подозрительность и предосторожность по отношению ко мне со стороны Кузьмича.
– Ну, Федя так Федя, – успокаивался и как будто оттаивал егерь, – ты пойми: не знаю, кто как, – он хитро подмигнул Наденьку, – а лично я – в первый раз с пришельцем встречаюсь, так что не бери в голову…Христа ради если что.
– Да ладно, чего там, я ж понимаю, стресс и всё такое, сам пошёл на должностное преступление – видит Бог, что не мог уже больше изворачиваться… тем белее перед вами, – и я, наконец, облегчённо вздохнул полной грудью, сбросив недельный груз недоговорённости и лукавства.
– Ну, так что дальше-то делать будем, братья и сёстры по разуму? – вроде бы окончательно пришёл в себя егерь.
– А ничего, – вам, как родным, – я признался, а для остальных пусть всё останется как и было ведь всё равно никто не поверит.
– Это точно, чего доброго ещё и в психушку упекут, как председателя. Кстати, я тебе ещё не говорил: Бориску-то окаянного после нашей воспитательной работы – в жёлтый дом определили: говорят, стал на начальство кидаться, кусается и всех грозится в тюрьму посадить, а с этим у нас не шутят – сразу упакуют куда следует. Жалко конечно гадёныша, но ведь сам напросился…
– Да…скверная история вышла, – согласился я, впервые за время разговора, оглянувшись в сторону «малютки», где братья поочередно заглядывали через люк вовнутрь ещё целой «малютки», видимо, чего-то выспрашивая у Ломакина.
– Погоди, – встрепенулся Кузьмич, – а если участковый на деревне растреплет, что ты, мол, не ты – как тогда?
– Не разболтает – у него резона нет: Бориска в психушке, улик против нас нет, а я – на неопределённое время исчезну в неизвестном направлении. А на нет, как известно, и суда нет: через месяц другой вообще всё забудется.
– А как же…я? – робко спросила Наденька, не сводя с меня своих огромных изумрудных глаз, в бездонной глубине которых, как в буре смешались тревога и вера.
– Да, а как же помолвка, свадьба, наконец? – поддержал в вопросе Кузьмич дочь, я же уже всех наших пригласил, даже Василича – будь он не ладен.
– Не переживайте, родные мои – всё будет…и с участковым улажу, но…позже: ведь я… люблю тебя… Наденька и беспредельно уважаю твоего отца… И – клянусь: что бы мне это не стоило – приложу все силы, что бы впредь ваша жизнь была счастливей и достойней! – вырвалось из меня, под давлением давно сдерживаемых чувств, как из рупора громкоговорителя что-то вроде присяги.
– Эк тебя, зятёк разобрало, – неожиданно расчувствовался Кузьмич, – словно на митинге, а впрочем, спасибо на добром слове: и дай Бог всем нам удачи, – печально выдохнул Кузьмич, – значит, опять улетаешь?
– Увы…- грустно кивнул я поникшей головой, – через час межгалактический тоннель времени закрывается, и мне кровь из носу надо быть на звездолёте…иначе…
– Понятно…- согласился о чём-то крепко задумавшийся Кузьмич.
– Наденька, а ты…ты… будешь меня ждать? – осмелился я задать, возможно, самый важный в жизни вопрос.
– Да…- прошептала она голосом такой нежности, грусти и при этом бескрайней веры, что у меня сжалось сердце и перехватило дыхание, – а ты… скоро вернёшься?
– Я…честно, Наденька, не знаю: может через неделю, может через месяц…может…, но вернусь обязательно – верь мне, милая…- едва выговорил я сдавленным от чувств и напряжения голосом нужные слова.
– Я верю тебе…- чуть громче ответила Надежда, украдкой смахнув с ресниц проступившие слёзы неминуемой разлуки.
– Нда… прям, как в кино, ядрёна кочерыжка, – кашлянул смутившийся трогательному моменту Кузьмич, и снова закурил, тяжко вздыхая и охая.
– Да, чуть не забыл – я ж вам подарки привёз…- невольно разрядил я гнетущую паузу, вспомнив про собранные в пещерах Тибета драгоценности, которые неприятно оттягивали внутренний карман и постоянно давили на впалую грудь; и я аккуратно высыпал их на самый большой пенёк.
Невероятно-чистого блеска алмазы, нежно-алые рубины и небесно-бирюзовые сапфиры, которые тысяча цветной мозаикой отражали свет мерцающих звезд, золотистой луны и вальсирующего огня костра на минуту заворожили нас своей вселенской красотой. Мы стояли, как парализованные, не сводя очарованных глаз со сверкающего произведения мирового искусства, где его творцом выступила сама Природа, каждый думая о своём, сокровенном.
– Ну, это уж, Федь, лишнее, – первым вышел из оцепенения егерь, – тут, небось, не на один пароход хватит: солить что ли их прикажешь?
– Я понимаю, Кузьмич, что это ничто по сравнению с той бесценной помощью, которую от всей души, отдав едва не последнее, вы с ребятами оказали мне, когда я по воле судьбы оказался один на один с бедой на чужой планете, – пропустил я мимо ушей от волнения саркастическую иронию егеря. – Я также осознаю, что для людей, подобных вам, деньги – далеко не главное, но…в жизни может всякое может случиться – глядишь и пригодятся когда; разделите всё это поровну между всеми, приняв, как подарок от чистого сердца, на долгую память в знак искренней благодарности, и, как говорится, не дай Бог, – чёрный день.
– Ну, коли так, спасибо: кто как, а я тогда, не загадывая наперёд – новую баньку отстрою, кстати, так ведь и не попарились, – сокрушался Кузьмич, одним глазом поглядывая на сокровища.
– Успеем ещё – какие наши годы, – обнадёживал я, как мог, егеря. – Да… и вот ещё что, Наденька, – я вынул из бокового другого кармана величиной с детскую ладонь прибор для дальней межгалактической связи, – если, случится что-то экстренное, то обязательно нажми вот эту красную кнопку и, где бы я не находился – специальный сигнал до меня дойдёт, и я постараюсь моментально прилететь к тебе.
– Хорошо, – ответила она, взяв, как оберег, передатчик и в свою очередь, сняв с себя серебряный крестик, повесила его на мою шею, трижды осенив тонкими перстами.
– Ну, будем тогда, прощаться, – с тревогой взгляну я на вибрирующий, на запястье атомный хронометр.
– Эй, братцы! – строго крикнул в направлении «малютки» Кузьмич, – вытаскивайте Петьку из аппарата от греха и идите сюда скорей, – Фёдор Фомич улетает!
Через минуту я стоял в окружении родных и близких людей, не сводящих с меня преданных, уважительных и любящих глаз, всегда готовых в горе подставить своё плечо, а в радости – раскрыть нараспашку душу. Знаете Мудриус, в подобные драматические минуты расставания со ставшими тебе дорогими людьми, на фоне непостижимого масштаба Вселенной, который непроизвольно давит на тебя с момента первого осознания этого неоспоримого факта, как никогда понимаешь крайнюю необходимость в простых, товарищеских и душевных связях между всеми мыслящими существами Космоса. Эти связи хрупки и, как паутинки, могут в любой момент порваться от дуновения даже слабого холодного ветерка гордыни и презрения, чванства и эгоизма, пошлости и лукавства: поэтому, когда провидение награждает тебя счастьем истиной дружбы и любви, ты ценишь это не меньше, а то и больше собственной жизни, которая, наполняется реальным, а не мнимым смыслом бытия. Сопричастность и сопереживание, честность и порядочность друг другу, взаимовыручка – вот казалась бы простой набор минимальных качеств, для того, что бы человек не сошёл с ума от неимоверной тоски и одиночества, лишив себя радости искреннего общения с себе подобным свободным от ложных посылов индивидуумом.
Но, увы, разумные существа сумевшие отделить зёрна от плевел встречаются весьма редко, что собственно всегда наводит меня на грустные мысли, учитывая вышеупомянутый масштаб Мироздания. Впрочем, я как всегда, отвлёкся, – простите…
Итак. Я ещё раз крепко обнялся с каждым из них. При этом, я едва не утонул сначала в огромных, как морские волны, мышцах Алексея, а затем – в не менее мощных, словно скалы Тибета, бицепсах Тимофея. Далее: в рукопожатии отчаянно тряс золотые руки Ломакина, восхищаясь и преклоняясь его гению; наконец, как заблудший сын, встретив после долгих и тщетных поисков родного отца, я крепко стиснул Кузьмича, украдкой вытирая о его мягкую бороду слезу безмерной благодарности. Затем, подойдя глаза в глаза к Надежде, я в нерешительности остановился и, топчась на месте, будто робкий юноша под окном возлюбленной, никак как не решался поцеловать её, хотя возможно, это было бы в последний раз в жизни. Но всевидящий и чуткий Кузьмич, ненавязчиво предложил некурящим ребятам подымить в сторонке, и те, сообразив, в чём дело – понимающе, ведомые тактичным егерем, отошли на несколько шагов.
Оставшись почти наедине, мы мгновенно обнялись и забылись в сладостном поцелуе, как в тот первый раз, когда душистое сено, хрустальное августовское звёздное небо, нежный плеск воды засвидетельствовали факт начала такого великого таинства Вселенной как любовь, благодаря которой души становятся бессмертными.
Но, как верно написал поэт: «ничто не вечно под Луной» и уже через минуту хронометр подал предупредительный сигнал о том, что пора улетать, бесцеремонно прервав утекающие в небытие секунды блаженства. Я невольно вздрогнул, и едва сдерживая слёзы неотвратимой разлуки, негромко сказал Наденьке:
– Прощай, любимая…
– До свидания, любимый, если у нас будет… мальчик, то я назову его Фёдором, – оттаяв после поцелуя, как согретый солнечным лучом подснежник, тихо шепнула мне на ухо Наденька и, не оборачиваясь, отбежала к отцу.
– Что ты, сказала, что?! – тщетно пытался переспросить я услышанное, не веря собственным ушам и в то же время, испытывая новое, неизъяснимое для себя чувство личной причастности к ещё одному таинству Природы. Но слова мои безответно утонули в неожиданно поднявшемся западном ветре, а бездушный хронометр уже неистово пронизывал мою плоть, специальными импульсами служебного долга и безопасности неумолимо подталкивая её к «малютке».
Ещё через минуту, я, преисполненный тайной надежды, которая, не смотря на не определённость последней фразы любимой, удивительным образом укреплялась во мне, махнул всем на прощанье, взятой на память у Кузьмича кепкой-скафандром, наглухо задраив люк, вдавил что есть силы педаль газа в пол. И «малютка», беспрекословно повинуясь мне, молниеносно рванула ввысь по феерической траектории, почти беззвучно покинула приютившую её Землю, слившись на ночном небе крохотной точкой с бесчисленными звёздами бесконечной Вселенной.
Но к моему удивлению, чем большим становилось расстояние отделяющим меня от оставшихся внизу друзей, тем вопреки ожиданию, сердце моё медленно и верно наполнялось надеждой скорого свидания с ними; эта цель – приглушала, казалось бы, безутешную горечь разлуки и придавало мне веры и сил в том, что я, ни смотря, ни на что преодолею любые препятствия, которые неминуемо встретятся на пути возвращения к, ставшей вторым домом – Земле.
XVIII
(Эпилог)– Ну, вот… как-то так, – закончил Флудий рассказ и невольно, с нескрываемой грустью в слегка мутных глазах, покосился на бутылку с остатками леивки.
– Нда…жалостливая история, – вздохнул Мудриус, о чём-то глубоко и надолго задумавшись, словно перебирал в памяти, запылённые временем архивы в поисках крайне важного пожелтевшего документа.
– В общем, шеф, в связи с чистосердечным признанием в форме рассказа, я целиком и полностью в вашей власти…- прервал, не выдержав затянувшейся паузы хода тяжёлых раздумий УДАВА, подчинённый, нервно перекатываясь упругой плотью с места на место.
– Значит так, дорогой мой Флудий, – наконец, принял он решение просветлевший лицом, – я, как ты знаешь, в первую очередь – придерживаюсь гуманистических принципов бытия, основанных на таких фундаментальных понятиях как уважение прав личности, свобода выбора и т.д. и только во вторую – твой непосредственный начальник…