"ЕГО ПРЕПОДОБИЮ ДЖОНУ ГАЛИФАКСУ И ПРОЧИМ.
Вашингтон, 24 ноября.
Джентльмены!
По поводу затеянной вами спекуляции обратитесь в законодательное собрание штата, ибо конгресс Соединенных Штатов никакого отношения к религии не имеет. Впрочем, и туда не спешите: вы задумали невыгодное дело, точнее сказать смехотворное дело. Ну чего стоят сторонники религии, от имени которых вы выступаете? Это же сущие недоноски в интеллектуальном, нравственном, религиозном, дай в других отношениях! Бросьте стараться, ничего из этой затеи не выйдет. Ведь корпорация такого типа не имеет права выпускать акции, а дай вам эту возможность, так вы никогда из беды не выпутаетесь! Другие церкви и секты станут поносить вас, играть "на понижение", сбивать цены и разорят вас вконец. Они поступят так же, как принято поступать в ваших краях с серебряными рудниками: прокричат на весь мир, что ваша корпорация "липа". Нет, напрасно вы затеяли дело, прямо рассчитанное на посрамление святой церкви. Постыдились бы! В конце вашего прошения стоят слова: "И мы будем вечно молиться!" Вот это да, это вам действительно полезно.
С совершенным почтением, Марк Твен. По поручению члена сената США Джеймса У.Н."
— Это блестящее послание навеки поссорило меня со всеми моими избирателями, кому дорога религия. Но свою подготовку к политическому самоубийству я на этом не кончил. Черт меня дернул передать вам письмо от старейших членов муниципального управления города Сан—Франциско. Эти уважаемые джентльмены обратились ко мне с просьбой провести через конгресс закон о закреплении за их городом каких—то прибрежных участков. Я сказал вам, что в эту историю вмешиваться опасно. Я велел ответить этим старцам в неопределенном духе, обходя, насколько возможно, вопрос о прибрежных участках. Я вам сейчас прочитаю, что вы написали, якобы по моему приказу, и если у вас сохранилась хоть капля совести, вас должен наконец пронять стыд!
"ПОЧТЕННОМУ МУНИЦИПАЛЬНОМУ УПРАВЛЕНИЮ ГОРОДА САН—ФРАНЦИСКО.
Вашингтон, 37 ноября
Джентльмены!
Джордж Вашингтон, возлюбленный отец американского народа, лежит в могиле. Его долгий славный жизненный путь прервался — увы! — навсегда. Вашингтона почитали в наших краях, и его безвременная кончина повергла в скорбь все население. Джордж Вашингтон скончался 14 декабря 1799 года, тихо покинув мир, где так прославился и столь много совершил, где был любим и оплакан, как никто другой из почивших героев. И в такое время у вас на уме судьба каких—то земельных участков! А судьба бедного Вашингтона вас не волнует?!
Что есть слава? Порождение случая! Сэр Исаак Ньютон открыл, что яблоки падают на землю, — честное слово, такие пустяковые открытия делали до него миллионы людей. Но у Ньютона были влиятельные родители, и они раздули этот банальный случай в чрезвычайное событие, а простаки подхватили их крик. И вот в одно мгновение Ньютон стал знаменит. Советую вам это крепко запомнить.
Поэта сладостная лира приносит много счастья миру!
У девочки Мэри живет барашек, белый и нежный, точно пушок.
Как только Мэри выходит за двери, барашек за ней сразу — скок!
Джек и Джил несли вдвоем Воду из колодца.
Джек скатился кувырком, Джил над ним смеется.
По простоте, изяществу слога, а также полному отсутствию безнравственных тенденций я считаю эти два стихотворения шедеврами. Они годятся для людей самых различных умственных способностей, их можно читать всюду: в поле, в детской, в мастерской ремесленника. И уж разумеется — ни одно муниципальное управление не должно пройти мимо них.
Почтенные ископаемые! Жду от вас дальнейших писем. Ничто так благотворно не влияет на человека, как дружеская переписка. Пишите еще, и если в вашей петиции имелся какой—нибудь смысл, то, не стесняясь, разъясните, в чем дело. Всегда будем рады послушать ваше чириканье.
С совершенным почтением, Марк Твен. По поручению члена сената США Джеймса У.Н."
— Чудовищное, вопиющее послание. Ужас!
— Мне очень жаль, сэр, что оно вам не нравится, но все же... по—моему, я обошел вопрос о прибрежных участках.
— Обошел!.. И еще как! Ну да ладно, все равно я пропал! Коль погибать, так уж совсем погибать! Сейчас я прочту последнее ваше сочинение, в нем моя гибель! Я конченый человек. Я предчувствовал, что не надо поручать вам ответ на письмо из Гумбольдта, в котором меня просили, чтобы часть почтового тракта Индейский овраг — Шекспирово ущелье была перенесена на старую Мормонскую тропу. Но ведь я тогда еще сказал вам, что это очень тонкий вопрос, я предупредил, чтобы вы действовали искусно и осторожно, чтобы выражались несколько туманно и не все договаривали до конца. А вы что сочинили? Куда вас завел ваш безнадежный идиотизм? Если чувство стыда вам не совсем изменило, наверно вам сейчас захочется заткнуть уши!
"ГОСПОДАМ ПЕРКИНСУ, ВАГНЕРУ И ДРУГИМ.
Вашингтон, 30 ноября.
Джентльмены!
Вопрос об Индейском тракте — это очень тонкий вопрос, но если подойти к нему искусно и осторожно, то, я не сомневаюсь, мы чего—нибудь добьемся, потому что место, где дорога сворачивает с Лассенского луга, того самого, где в прошлом году были скальпированы вожди племени шоуни Дряхлый Мститель и Пожиратель Облаков, является излюбленным маршрутом для некоторых людей, в то время как другие, по этой самой причине, предпочитают иной путь: выехать по Мормонской тропе из Мосби в три часа утра, пересечь Равнину Челюсти по направлению к Блюхеру, затем спуститься по Кувшинной Ручке; тогда дорога окажется у них справа и дальше, конечно, пойдет правой стороной, а Доусон будет с левой стороны; а от Доусона к Томагавку дорога пойдет уже влево, таким образом, этот путь дешевле и к нему легче добраться тем, кто в состоянии до него добраться; и, учитывая все положительные стороны, предпочитаемые другими, и тем обеспечивая наибольшее благо для наибольшего числа людей, я имею основания надеяться, что нам это удастся. Тем не менее я и впредь буду с радостью информировать вас время от времени по данному вопросу, если вы пожелаете; при условии, что почтовое ведомство предоставит мне нужные сведения.
С совершенным почтением, Марк Твен. По поручению члена сената США Джеймса У. Н."
— Ну, каково ваше мнение об этом послании?
— Не знаю, сэр, что и сказать. Мне кажется, что это был достаточно туманный ответ.
— Тум... Вон из моего дома! Я погиб, эти дикари из Гумбольдта никогда мне не простят, что я заморочил их таким дурацким письмом. Я потерял уважение епископальной церкви, муниципалитета Сан—Франциско...
— Да, генерал, тут мне нечего сказать. Может быть, я не совсем попал в точку в этих двух случаях, но зато уж ваших корреспондентов из Болдвин—ренча я наверняка обвел вокруг пальца!
— Убирайтесь вон! Чтобы вашей ноги здесь больше не было!
Я принял эти слова как скрытый намек на то, что в моих услугах не нуждаются, и подал в отставку. Я никогда больше не пойду служить личным секретарем сенатора. Разве таким людям угодишь? Они невежественны и грубы. Они не умеют ценить чужой труд.
ИНТЕРВЬЮ С ДИКАРЕМ
Столько было толков о загадочном «дикаре», появившемся где—то на Западе, что я в конце концов счел своим долгом выехать на место и взять у него интервью. Если верить газетам, в этом существе и его необыкновенных поступках было что—то своеобразное и романтически трогательное. Его изображали волосатым, с длинными руками, сильным и высоким, безобразным и неуклюжим; он старается не попадаться на глаза мужчинам, но внезапно и неожиданно вырастает перед женщинами и детьми; вооружен дубинкой, но никогда и пальцем никого по трогает, не считая лишь овец и тому подобной легкой добычи; не прочь выпить и поесть, но непривередлив: качество, количество и свойства еды и напитков его не занимают; живет в лесу, как дикий зверь, но нравом кроток; стонет, иногда воет, но членораздельных звуков не издает. Таков был Старый Козопас, как его расписывали газеты. Я чувствовал, что история его жизни должна быть печальной—историей страдании, разочаровании и изгнания, историей людской бесчеловечности в том или ином ее виде... и я хотел выведать у него его тайну.
— Поскольку, по вашим словам, вы представитель прессы, я намерен рассказать вам все, что вы желаете услышать, — заявил дикарь. — Вскоре вы поймете, почему, так старательно избегая разговоров со всеми прочими людьми, я хочу открыться газетчику. Теперь послушайте мою удивительную историю. Я родился почти одновременно с тем миром, в котором мы живем. Я сын Каина.
Как?
Собственными ушами я слышал извещение о потопе.
Что?
Я отец Вечного Жида.
Сэр!
Я отодвинулся подальше от его дубинки и продолжал записывать, все время с опаской поглядывая на своего собеседника. Он невесело усмехнулся и продолжал:
Когда я озираюсь на мрачную пустыню веков, я вижу множество мерцающих точек, хорошо мне знакомых и памятных. Ах, сколько лье я прошел! сколько всякой всячины видел! сколько событий приобрели громкую известность благодаря моему содействию! Я присутствовал при убийстве Цезаря. Я шел в Мекку вместе с Магометом. Я участвовал в крестовых походах и был подле Готфрида Бульонского, когда он водружал стяг крестоносцев на стенах Иерусалима, я...
Простите, одну минутку. Вы давали эти сведения какому—нибудь другому печатному органу? Могу ли я...
Не перебивайте! Я был на вантах «Пинты» смеете с Колумбом, когда его взору открылась Америка. Я видел, как обезглавили Карла Первого. Я был в Лондоне, когда был раскрыт Пороховой заговор. Я присутствовал на процессе Уоррена Гастингса. Я был на американской земле, когда шла битва при Лексингтоне, когда провозгласили Декларацию, когда сдался Корнваллис, когда умер Вашингтон. Я вступил в Париж вместе с Наполеоном, бежавшим с Эльбы. Я был среди вас, когда вы стали под ружье и снаряжали флот перед войной тысяча восемьсот двенадцатого года, когда южане обстреливали Самтер, когда пал Ричмонд, когда убили президента. Во все века я помогал праздновать триумфы гениев и успехи победителей, ставить мир в известность об опустошениях, произведенных бурями, огнем, чумою, голодом.
— Что и говорить, ваша жизнь богата событиями. Но в таком случае позвольте мне задать вам вопрос: что побудило вас обосноваться в этих скучнейших канзасских лесах, когда вы так привыкли к тревогам в течение... я бы сказал... столь — будем называть вещи своими именами! — ...столь продолжительного отрезка времени?
— Слушайте. Когда—то я был почтенным слугою благородных и прославленных мужей, — тут он вздохнул и провел волосатой рукой по глазам, — но в нынешние жалкие времена я сделался рабом шарлатанов и газет. Мне не дают ни минуты покоя, гоняют с места на место, иной раз я появляюсь с трафаретом и кистью и пачкаю заборы кабалистическими надписями, иной раз выступаю в уродливой и нелепой роли по требованию какой—нибудь напористой газеты. Несколько недель назад я присутствовал при ограблении Атлантического банка — том самом, помните? — едва переведя дух после невероятной шумихи по случаю завершения строительства Тихоокеанской железной дороги. Сразу вслед за тем меня похитили нью—йоркские газеты и, тиражей своих ради, заставили совершить зверское убийство; потом — свадьба патриархально настроенного миллионера; потом — восторженные крики на большой регате; потом, чуть только у меня зашевелилась надежда, что моим старым костям дадут хоть немного передохнуть, как, пожалуйста, — меня спроваживают в эти унылые дебри, и я должен разгуливать грязный и обросший и нести какую—то неразбериху, всех пугать, валить заборы, подстерегать овец, носиться повсюду с дубинкой, — одним словом, разыгрывать «дикаря», и все — чтобы угодить ораве бешеных писак! По всему континенту, из конца в конец, меня изображают гориллой, отдаленно схожей с человеком, и все дли того, чтобы угодить этим щелкоперам, этим грязным подошлем!
— Ах вы бедняга, перекати—поле!
Мне часто случалось исполнять позорную службу в новые и не самые новые времена. Низкие души заставляли меня плести несусветную чушь и вытворять всевозможные мошенничества. Я написал полоумные письма Юниуса, я пятнадцать лет тосковал во французской темнице и носил смехотворную железную маску; я загнал в леса вашего Севера, к бродячим индейцам, напыщенного идиота—француза, в коем воплотился дух усопшего дофина, дабы зеваки и бездельники всего мира могли гадать, есть ли еще «Бурбон среди нас»; я разыгрывал роль морского змея, появившегося у берегов Наханта, дикой лошади и других диковинных экспонатов из кунсткамеры; я брал интервью у политических деятелей для «Сан», выискивал всевозможные чудеса для «Геральд», подводил итоги выборов для «Уорлд» и громогласно вещал со страниц «Трибюн», поучая читателей политической экономии. Я исполнял все причуды, какие только способно измыслить самое разнузданное воображение, и исполнял на совесть, — и вот моя награда: роль дикаря—голоштанника в Канзасе!
О загадочное существо, свет смутно забрезжил передо мною... он все ярче и ярче... назови... назови свое имя!
СЕНСАЦИЯ!
Прочь, страшный призрак!
Дикарь продолжал:
О безжалостный рок, судьба снова спустила на меня своих псов! Я слышу призыв. Я иду. Увы, ужели не будет мне покоя?!
В один миг черты лица дикаря смягчились и утончились, весь его облик приобрел человеческое благообразие и соразмерность. Дубинка превратилась в лопату, он вскинул ее на плечо и зашагал прочь, глубоко вздыхая и проливая слезы.
Куда, злополучная тень?
Вскрывать фамильный склеп Байронов.
Таков был ответ, который принес мне ветер, меж тем как печальный дух встряхнул кудрями, вскинул лопату повыше и исчез за крутым склоном холма.
Подтверждаю, что все вышеописанное находится в строгом соответствии с подлинными фактами.
М. Т.
ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ СТАРИК
Джон Вагнер — старейший житель Буффало, ста четырех лет от роду, — недавно прошел пешком полторы мили за две недели.
Он молодец и весельчак, ни в чем не уступает тем старичкам, о которых так упрямо и назойливо твердят все газеты.
Прошлым ноябрем он в проливной дождь прошел пять кварталов без плаща, под одним только зонтиком и проголосовал за Гранта, причем заявил, что голосует уже за сорок восьмого президента, — но это, конечно, враки.
Копна густых каштановых волос "второго укоса" прибыла для него вчера из Нью—Йорка, а новенькие зубы находятся в пути из Филадельфии.
Через неделю он женится на девице ста двух лет, которая все еще берет на дом стирку.
Они восемьдесят лет как помолвлены, но их родители упорно противились и дали согласие только три дня тому назад.
Джон Вагнер на два года старше ветерана Род—Айленда и отродясь не брал в рот ни капли спиртного, если... если только не считать виски.
НИАГАРА
Ниагарский водопад — приятнейший уголок для отдыха. Гостиницы там отличные, а цены вовсе не такие уж баснословные. Для рыболовов во всей стране нет лучшего места, и даже равного не сыскать. А все потому, что в других водоемах обычно где хуже клюет, где лучше; здесь же всюду одинаково хорошо по той простой причине, что не клюет нигде; а значит, незачем ходить за пять миль в поисках подходящего местечка, — можно с таким же успехом закинуть удочку у самого дома. О преимуществах такого положения вещей до сих пор почему—то еще никто не додумался.
Летом здесь всегда прохладно. Прогулки все приятные и ничуть не утомительные. Когда вы отправляетесь осматривать водопад, вам нужно сначала спуститься на милю вниз и уплатить некоторую сумму за право взглянуть с обрыва на самую узкую часть реки Ниагары. Железнодорожный туннель в горе был бы, пожалуй, так же приятен для глаза, если бы на дне его с ревом пенилась и клокотала эта рассвирепевшая река. Затем можно спуститься по лестнице еще на полтораста футов вниз и постоять у самой воды. Потом вы, правда, сами станете удивляться, зачем вам это понадобилось, но будет уже поздно.
Проводник небрежно расскажет, заставляя вас холодеть от ужаса, как на его глазах пароходик "Дева тумана" летел вниз с головокружительной высоты, как бушующие волны поглотили сперва одно гребное колесо, потом другое, — и покажет, в каком месте свалилась за борт дымовая труба, и где начала трещать и отваливаться обшивка, и как "Дева тумана" все—таки выбралась, совершив невозможное: она промчалась то ли семнадцать миль за шесть минут, то ли шесть миль за семнадцать минут—уж, право, не помню. Так или иначе, случай был поистине удивительный. Стоило заплатить деньги, чтобы послушать, как проводник рассказывает эту историю девять раз подряд девяти различным экскурсиям, ни разу не сбившись, не пропустив ни словечка, не изменив ни фразы, ни жеста.
Потом вы едете по висячему мосту и не знаете, чего вам больше бояться: того ли, что вы рухнете с высоты в двести футов в реку, или того, что на вас рухнет проходящий над вами поезд. Любая из этих перспектив достаточно неприятна сама по себе; вместе же они вконец портят вам настроение.
На канадском берегу вы попадаете в живое ущелье, образованное двумя рядами фотографов, которые стоят со своими аппаратами в полной боевой готовности, выжидая подходящей минуты, чтобы увековечить вашу особу вместе с ветхой колымагой, влекомой унылым четвероногим скелетом, обтянутым шкурой, — вам предлагается считать его лошадью, — и все это на фоне величественной Ниагары, небрежно отодвинутой на задний план; и ведь у многих хватает наглости поощрять подобную преступную деятельность, — впрочем, быть может, ум их от природы столь извращен?