Начальник тюрьмы был озадачен.
– Ну да, больной.
Он слышал о приступах угрызения совести у педофилов, не раз видел такое своими глазами, но этот заключенный не вписывался ни в какие рамки.
– Вы полагаете… бизнес Денвера еще хуже, чем то, за что вас осудили?
Он открыл лазейку. И Дэнни ринулся туда без колебаний.
– Я ничего не делал, господин начальник. Ничего. Я не имею отношения к «особой категории», я никогда не связывался с детьми, ни в коем случае, никогда. Вы должны мне поверить, сэр, меня подставили. Я был дилером крэка, понимаете? Много лет я работал на одного человека в Тренчтауне. Он посылал мне порошок, у меня была команда в Филли, США. Мы готовили «дурь» и «загоняли» ее, понимаете? Но я стащил пару килограмм у типа по имени Сканк. Это он организовал подставу. Вы должны мне поверить, я не могу находиться вместе с другими заключенными «особого крыла», не хочу потерять остатки уважения к самому себе…
– Подайте апелляцию, О'Тул.
– Что это такое?
– Просьба о помиловании.
– Да, сэр, конечно, но сначала я должен выйти из «особого» крыла.
Начальник тюрьмы посмотрел на отличительные знаки его предшественника, висевшие на дальней стене. Рядом с ними красовались его собственные, вставленные в рамочку «Официальные рекомендации». Он мог только приблизительно разобрать, что указано в пункте четыре: «Заключенных следует расценивать как потенциально жизнеспособных, экономичных граждан даже в условиях карательного учреждения». Чуть в стороне висела фотография празднования окончания первого года службы начальника тюрьмы в Лохборохе; высокий, бледный, он там что-то вещает о гуманности; снимок нечеткий, потому что наложились один на другой два кадра. Взгляд начальника тюрьмы вернулся к Дэнни.
– Все возможно, О'Тул.
– Сэр?
– Если вы действительно хотите покинуть крыло «Ф», то такое тоже возможно.
– Да, но Жирдяй говорит, что это всего лишь пустые слова, и я верю ему… сэр.
– «Пустые слова» – звучит как приговор, О'Тул, но в любом случае нельзя опускать руки. Пока что вы находитесь здесь; даже если вам удастся избежать издевательств из-за вашей статьи, здесь у вас будет больше шансов выжить, ведь этот Сканк все еще хочет с вами поквитаться, верно?
– И все равно, сэр, я не имею никакого отношения к «особой категории», мне нужно уважение, нужно сохранить чувство собственного достоинства.
– Вам нужен друг, О'Тул, с очень большими связями в этом деле.
– Я должен выйти из «особого» крыла, господин начальник.
– Вы должны слушать – вы готовы слушать?
– Конечно.
– Хорошо. Хорошо, пока этого достаточно. Только это, и мы посмотрим, что можно сделать, О'Тул.
– Сэр?
– Займитесь чем-нибудь полезным, пока вы здесь. В крыле «Ф» спокойно, есть доступная работа, всевозможные курсы. Покажите мне, на что вы способны; покажите мне, чего вы стоите. Понятно?
Дэнни кивнул. Начальник тюрьмы сделал знак, что беседа закончилась, и собирался вызвать офицера, когда Дэнни снова обратился к нему:
– Сэр?
– Да, О'Тул.
– А как же издевательства, о которых рассказывал Жирдяй, сэр, он говорит, что их обычно устраивает бывший полицейский Уоллер, сейчас он нацелился на меня.
– Понимаю. – Начальник тюрьмы пододвинул сопроводительные документы Дэнни вместе с блокнотом, на котором они лежали, и с перекошенной улыбкой вручил ему конверт. – Ну, что поделаешь, каждый должен спасать свою шкуру, не так ли, О'Тул?
– Сэр? – Дэнни не очень понял, а потому предположил, что начальник тюрьмы паршивый расист, отчего и не хочет ему помочь.
– Я оставляю это на вашей совести.
Вернувшись в крыло «Ф», Дэнни заключил компромиссную сделку с Жирдяем. Все снимки, включая фотографию трупа, но только не адрес. Мальчик уже мертв, и Дэнни даже не знал его: но родственники мальчика знали все.
Английской зимой в тюрьме слово «сумеречный» приобретает новое звучание, новую силу. Вы думали, что знаете, на что похож постоянный сумрак, но вы – ничего не знали. Здесь и сейчас это – вечные лампочки на сорок ватт, пустой квадрат линолеума и потерянный мир беспорядочных стен. Это – сеть коридоров и проходов, тех мест, которые жестоко насмехаются над стремлением куда-то добраться; например, в комнату с телевизором, полную складных пластмассовых стульев и одноразовых пластиковых стаканчиков с окурками. В этом ярко-коричневом интерьере заключенные «особого» крыла перемещаются сдержанно, не желая беспокоить мрак. Временами они даже проявляют некоторую скромность, прежде всего во дворе для прогулок, где их усилия избегать друг друга и создавать зоны внутренней защиты в условиях небратства становятся почти изысканными.
Эта мульча гуманности поглотила Дэнни, оставив на поверхности всего лишь небольшую рябь. Все соответствовало тому, о чем говорил Жирдяй: заключенные «особой категории» оказались на редкость законопослушными. В их постоянстве была главная сила. В то время как идиоты в паноптикуме совсем теряли голову, бились о решетки и бурно разглагольствовали, презирая привилегии, приветствуя Растафарианизм, устраивая грязные протесты и вообще борясь с течением времени, контингент «особого» крыла, пребывая в тюремной изоляции, блуждал по пустыне собственных извращений.
Сексуальные отморозки торговали фотографиями своих жертв, будто звездами футбола. В основном это были семейные мужчины, добросовестные налогоплательщики. Многим из них – коммерсантам и прочим – приходилось часто ездить по стране. Они считали себя покровителями детей и представлялись им как «дядя»; они были щедрыми и, когда чувствовали, что их вот-вот схватит полиция, искали ребенка, чтобы отдать ему приготовленные игрушки. Больное общество, породившее их, взирало на них с отвращением, а они изучали его с интересом. Они были большими поклонниками модных дефиле и поэтому по воскресеньям тихо сидели в комнате с телевизором, ворча под нос о непристойной худобе моделей-подростков и о том, как такое можно позволять. Они также с удовольствием смотрели «Нуждающихся детей».
Заключенные «особой категории» грезили о революции, благодаря которой их идеи получат признание. Они обвиняли общественное лицемерие, но надеялись, что к тому времени, как отсидят свой срок, все изменится, общество станет более зрелым. «Освобождение» некоторых юных граждан они видели следующим образом: свободный полет чутких душ в теплые и полные дружелюбия отношения с кем-то постарше. Намного старше.
Были и недовольные. На первом этаже возле кабинета офицера по личному составу заключенных собрался небольшой отряд, возможно, человек двадцать, под предводительством Уоллера и Хайгсона. Жестокие, самоуверенные экс-полицейские расхаживали взад-вперед, обучая своих прислужников из заключенных «особого» крыла самому эффективному способу нанесения удара. Это работало – все были запуганы.
Но Дэнни решил, что сумеет с ними справиться. Когда закрывали камеру, он сразу же укладывался спать. Он мог выдержать около часа скучной бестолковой болтовни Жирдяя, а потом, накрыв подушкой голову, резко прекращал общение и делал вид, что спит. Конечно же, Жирдяй продолжал цепляться к нему. Бесконечные приставания по поводу адреса и непрерывные увещевания, чтобы Дэнни попросил разрешение о посещении.
– Когда ты уже получишь это гребаное свидание, О'Тул?
– Никогда, Денвер.
– Ну, давай, О'Тул, всего одна хорошая партия – и много месяцев кайфа. Шевелись. Они говорят, что нельзя протащить «дурь» в Уондсуортс, но это – ерунда, я проворачивал такое время от времени. Нужно лишь быть наглым – запихнуть «дурь» под одежду прямо под носом у тюремщика, будто ничего не происходит.
– Мне свидания ни к чему, Денвер, – не хочу никаких долбаных посетителей.
– Знаю, знаю, но у меня есть друзья, которые захотят посетить тебя, чтобы познакомиться. Давай, О'Тул, ты же говорил, что в прежние времена баловался «дурью»…
«Прежние времена» – теперь уже ничего не значащие слова. Что было, то прошло. Обитателей крыла «Ф» подвергали неожиданной проверке на наркотики так же часто, как и обычных заключенных. Тест на содержание наркотиков в крови даже по прошествии двух недель давал положительный результат, хотя героин или крэк выходили из организма за считанные часы. Казалось, власти делали все, что было в их силах, чтобы насадить порочную культуру тяжелых наркотиков в тюремной системе.
Дэнни долго думал и отказался от затяжки. Он не хотел потерять свой шанс на освобождение, даже если этому суждено случиться лишь в 2014 году. И хотя он очистился от героина и крэка, а Судьбы были сосланы в ссылку, ничто так сильно не искушало его, как наркотическое благовоние, витающее в коридорах. Однако Дэнни полностью исключил «дурь», даже самую лучшую, из своего рациона. Он начал снова тренироваться, качался и отжимался, чтобы вернуть телу упругость. Он добивался работы, и ему подобрали «тепленькое местечко» – восемь часов в неделю мастерить скворечники. Работа требовала осторожности и тщательности, была скучной и экономически бесполезной; скворечники получались дрянные – только зря переводили материалы, из которых их делали. Это напомнило Дэнни начало его увлечения крэком, когда первоочередным занятием было беспрерывное прочесывание ковров на Леопольд-роуд в поисках потерянных пакетиков с крэком.
Работа и тренировки отдалили его от Жирдяя и камеры. Но после обхода, когда он погружался в сон, Дэнни поджидали Ужасы. Судьбы обладали хладнокровием, спокойно и с презрением преследуя его, но Ужасы были переигрывающими актерами, наивными и простодушными. Они кричали на Дэнни, окружали его кольцом, открыв рот, и наползали друг на друга, как лестничные площадки в «особом» крыле, хотя каждый Ужас в отдельности не смог бы даже напугать. Куда им против тюремного заключения, жизни по инерции или тысячелетних спадов. Дэнни обычно просыпался задолго до рассвета, истерзанный и истощенный. Он пробовал заняться онанизмом – два десятка рывков и лужа на простыне, – потом ожидал, когда в темноту камеры вольется мрак следующего дня.
Дэнни ждал встречи с начальником тюрьмы, чтобы подать ему знак. Он был сдержанным с надзирателями, бормоча им «сэр», если те разговаривали с ним, и всякий раз старался увернуться от неприятности, когда видел ее приближение по грохочущему проходу или из-за отсека душевнобольных.
Однажды, спустя приблизительно два месяца после того, как он прибыл в «особое» крыло, получая на раздаче поднос с завтраком, состоящим из картофельного пюре и еще чего-то, Дэнни очутился рядом со списком добровольных курсов, прикрепленным возле кабинета офицера по личному составу заключенных, и принялся его тщательно изучать. Это была жалкая кодификация жалких возможностей. Например – класс плотницких работ, если вы хотели мастерить скворечники; музыкальный курс, если вы чувствовали, что Альбинони[3] мог успокоить вашу душу. Всего было одиннадцать различных курсов. Дэнни втянул щеки и стал прикидывать, что бы ему подошло. По-видимому, это как раз то самое, о чем говорил начальник тюрьмы, объясняя, что Дэнни должен показать, на что он способен; возможно, если он запишется на какие-нибудь из этих курсов, начальник тюрьмы станет к нему более снисходительным. Лучше всего подойдет профессионально-технический курс – это уж точно будет одобрено. В самом низу списка он нашел курс под названием «Творческие коммуникации», который преподавал господин Махони. Звучало интригующе – это наверняка, подумал Дэнни, связано с электричеством. Если удастся добавить еще несколько навыков к тем, что он получил из «Сделай сам», можно будет заняться чем-то полезным на воле. Курс начинается на следующей неделе в четверг во второй половине дня, за час до того, как закроют камеру. Дэнни решил, что непременно попадет туда.
4 Премия для извращенца
Дэнни получил разрешение от офицера Хигсона на посещение учебного класса. Он шел по первому этажу блока, опустив глаза, избегая любого контакта с другими заключенными. Нельзя сказать, что его вовсе не беспокоили обитатели «особого» крыла и он не чувствовал в них потециальной угрозы для себя. Первые несколько дней пребывания в тюрьме Дэнни был уверен, что каждую секунду, когда он находится в их окружении, когда тренируется во дворе или стоит в очереди за едой, извращенцы смотрят в упор на него сзади, подбирая ему «достойную» роль в некой ненормативной пьесе. Дэнни мог поклясться, что чувствовал их пристальные взгляды на затылке, словно электрический разряд. Но Жирдяй уверял его, что он заблуждается, как и многие другие. «Не, не, не, ты ошибаешься. Ты должен это воспринимать иначе, О'Тул; даже насильник не способен на нормальный секс, а уж наш контингент – тем более. Чтобы заключенный «особой категории» хотел тебя трахнуть – ну, ты даешь! Твоя задница им на хрен не нужна, еще скажи, что эти придурки краснеют как кисейные барышни!»
Дойдя до конца блока, Дэнни поднялся к учебному классу по лестнице. Крыло «Ф» было построено позже, чем сам паноптикум, но в том же суровом стиле. Даже хаотичное нагромождение комнат не нарушало обшей картины. Здесь, несмотря на фальшивую лепку и угнетающие украшения викторианской архитектуры, во всем царила практичность. Так мог бы выглядеть замок Гарменгаст, превращенный в дом престарелых.
Поднимаясь по винтовой лестнице, Дэнни заглядывал в комнаты. Тут шла групповая психотерапия, там готовили к адаптации на воле досрочно освобожденных. Заключенные «особой категории» уверяли друг друга, что все будет в порядке – для них. На самом верху Дэнни нашел учебный класс. Он остановился, заглянув в окошко на двери. Внутри стояли четыре перекошенные парты, на трех из них – старые механические пишущие машинки, а на четвертой – примитивный компьютер. Две парты были заняты, за одной сидел Сидни Крэкнелл, за другой – Филипп Гринслейд.
Оба постоянно подвергались оскорблениям со стороны других обитателей крыла «Ф» – почти так же, как Дэнни. Оба получили пожизненный срок: Крэкнелл – за весьма специфическое управление детским домом, где он применял на практике свой извращенный метод воспитания детей, считая его самым лучшим; Гринслейд – за похищение в стиле клэптонского дела, пытки, изнасилование и убийство одиннадцатилетней девочки. Внешне они были очень разными. Крэкнелл – настолько дерганый, мрачный и усохший, что непонятно, как ему вообще можно было доверить детей; а Гринслейд казался приветливым – открытое лицо, светлые волосы и ярко-синие глаза какого-нибудь общительного трактирщика с запада страны. Впрочем, он и был трактирщиком. Дэнни задумался, почему эти два антипода проявили, как и он, интерес к курсу, связанному с электричеством.
Вместе с ними в комнате находился третий мужчина, скорее всего преподаватель. Крупный, под метр девяносто, он стоял спиной к двери. На нем были кожаная куртка до бедер и черные джинсы. Когда он обернулся, Дэнни увидел лицо типичного сына Ирландии: два больших розовых уха, полные, чувственные алые губы, римский нос и покрытый бугорками лоб. Суровый внешний вид мужчины контрастировал с головой в форме картофелины, пролежавшей в земле несколько месяцев, причем, судя по его широким плечам и сильным рукам, он сам выкопал эту картофелину и водрузил на свой мощный торс. На вид ему было около сорока лет. Из-под свисающей густой каштановой челки выглядывали глубоко посаженные, любопытные серые глаза, излучавшие в равной мере интеллект и свирепость. Пока Дэнни наблюдал за ним, мужчина заметил его и жестом позвал в комнату. Дэнни вошел.
– Вы – кто? – У мужчины был довольно высокий голос, но твердый и уверенный, с чуть заметным ирландским акцентом.
– О'Тул, сэр.
– Здесь неуместно обращение «сэр», О'Тул. Я предпочитаю «мистер», обращайтесь ко мне мистер Махони. Думаю, вы знаете мистера Гринслейда и мистера Крэкнелла?
– Вряд ли, ну, в общем, да, в некотором роде… – Дэнни хотел сказать «в связи с их репутацией», но опасался, что это не будет одобрено. Крэкнелл уже хихикал над ним.
– Пожалуйста, мистер О'Тул, соизвольте занять свое место. Группа у нас небольшая, но, надеюсь, эффективная. – Пока Дэнни протискивался за парту, ирландец продолжал: – Я придерживаюсь принципа анонимных алкоголиков, так что, если хотя бы двое проявили инициативу к творческому письму, уже можно проводить занятие.
В ответ на это замечание Крэкнелл хихикнул, Гринслейд любезно промычал, а Дэнни обратился к преподавателю:
– Мистер Махони?
– Да, мистер О'Тул, чем могу помочь?
– Вы сказали «творческое письмо»?
– Правильно.
– Это что-то вроде рассказов?
– Да, рассказы, короткие или длинные, которые являются частью циклов либо самостоятельными произведениями; новеллы всех видов и жанров; даже романы, хотя новичку я бы не рекомендовал браться за длинные повествовательные формы; одним словом, рассказ и вы, мистер О'Тул, рассказчик. Угу?
Дэнни задумался, перед тем как ответить. Электричество и пишущая машинка – довольно странное сочетание для учебного курса; он может надолго стать посмешищем, трудно будет избежать острот со стороны заключенных «особого» крыла. Однако творческое письмо – неплохой выбор, писатели – как полагал Дэнни – довольно хорошо зарабатывают, особенно если занимаются рекламой или чем-то близким к этому. Начальник тюрьмы непременно одобрит усердие Дэнни в области творческого письма, переведет его из «особого» крыла и защитит от подручных Сканка, которые наверняка попробуют подобраться к нему в общем отделении тюрьмы.
– Мистер Махони, этот курс, мне кажется, будет соответствовать… – Дэнни изо всех сил пытался подобрать слова, Махони терпеливо слушал. – Я имею в виду, будет одобрен… Ну, то есть получит одобрение начальника тюрьмы.
Теперь Крэкнелл уже открыто хохотал, но Махони резким взглядом заставил его замолчать.
– Мистер О'Тул, я не могу отвечать за начальника тюрьмы или Министерство внутренних дел. Сомневаюсь, что они видят в творческом письме перспективу для реабилитации. Но могу заверить вас… – он хлопнул ладонью по парте Дэнни, чтобы подчеркнуть значение своих слов, – все заключенные, посещавшие мой курс творческого письма, получили выгоду от этого. Я не утверждаю, что создал Анри Шарьера,[4] который после двадцати лет пребывания на Острове Дьявола добился необычайного успеха, опубликовав два популярных романа, – один из них был экранизирован и автора в фильме сыграл Дастин Хоффман, – но и у меня есть скромные успехи. Один из моих студентов, который обучался в прошлом году, теперь регулярно издается, а еще годом ранее участник нашей команды получил Вульфенденскую премию за «Лучшее тюремное литературное произведение». Для Уондсуортса это была хорошая реклама, и тогдашний начальник тюрьмы конечно же проявил благосклонность к заключенному, выполнив его пожелание, – перевел в крыло «Б» тюрьмы общего режима, гмм?