Для поступления в училища молодые люди представляли в канцелярию аттестат о полном среднем образовании и подписку о непринадлежности к какой-либо политической партии с обязательством впредь ни в одну не вступать. «Принимали нас по конкурсу аттестатов, – приводит П. А. Нечаев[6] свидетельство юнкера довоенного времени, – и конкурсная отметка была 4 по пятибалльной системе. Со мной поступило 5 с высшим образованием, 42 с золотыми и серебряными медалями, много студентов, а мы, все остальные, с аттестатами зрелости». Одно время в Александровском училище существовал прием на вакантные места через экзамены, но к началу XX века эта практика была полностью прекращена.
В Алексеевском училище на двести мест ежегодно приходилось по 700–800 желающих. При этом лица с высшим образованием поступали сразу на старший курс. Отказ получали юноши, не достигшие семнадцатилетнего возраста, и женатые.
Во время войны многие из ограничений были отменены. Так, образовательный ценз сначала был понижен до шести классов, затем до четырех. Брачные узы также перестали быть препятствием для овладения военными науками. Писатель Борис Зайцев, поступивший в Александровское училище в 1916 году в возрасте 35 лет, вспоминал, как его навещала жена. Во время Февральской революции, когда юнкеров никуда не выпускали, жена приходила к училищу, чтобы увидеть «бюллетень о здоровье» – товарищи Зайцева выставляли в окне лист бумаги, на котором было крупно написано: «Боря здоров».
Очень серьезным испытанием была медицинская комиссия, которая выбраковывала кандидатов при малейших дефектах здоровья. Особенно тщательно проверяли зрение. Поступая в училище, Б. М. Шапошников больше всего волновался перед встречей с врачами: «Беспокоился, окажусь ли годным? В те времена полагалось, чтобы объем груди равнялся половине роста, а так как мой рост достигал 175 сантиметров, то несоответствие объема грудной клетки вызывало у меня опасения. Моего старшего брата Александра три года призывали на военную службу, но так и не призвали, потому что объем грудной клетки не соответствовал его росту. Строгий медицинский осмотр прошел для меня вполне благополучно, и в ведомости, вернее в протоколе комиссии, я увидел отметку “годен”».
ПРИМЕТЫ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ
Московское скаутское движение зародилось в годы Первой мировой войны
Во время врачебного осмотра происходило распределение будущих юнкеров по ротам в зависимости от антропометрических данных. Самые рослые и стройные попадали в первую роту («Его Высочества»[7]), самые красивые – в третью. При ней числилось училищное знамя, и традиционно считалось, что сопровождать святыню на парадах под пристальными взорами высокого начальства должны юнкера самой привлекательной внешности. В остальные роты распределяли по ранжиру.
Юнкер-алексеевец выпуска 1915 года вспоминал: «В числе поступивших со мной было громадное количество “верзил”, и к моему огорчению, я, предназначенный на медицинском осмотре в роту Его Высочества, оказался на левом фланге 3-го взвода 2-й роты. На правофланговых роты Его Высочества не могли подобрать обмундирования и пришлось спешно им шить все по мерке. Между прочим, один из них был брат небезызвестного в те времена футуриста Бурлюка. Каждая рота носила у юнкеров свое прозвище: Его Высочества рота – “крокодилы”, вторая – “извозчики”, третья – “девочки”, четвертая – “шкалики”, пятая – “барабанщики”».
До войны курс в Алексеевском училище состоял из четырех рот; в военное время их стало пять, затем восемь, по 150 юнкеров в каждой.
В автобиографическом романе «Юнкера» А. И. Куприн упоминал «упрощенные титулы» рот, бывшие в ходу среди александровцев. Первую называли «жеребцы Его Величества»[8]. Вторая носила прозвище «звери» или «извозчики»:
«В нее как будто специально поступали юноши крепко и широко сложенные, такие рыжие и с некоторой корявостью. Большинство носило усики, усы и даже усищи. Была молодежь с коротенькими бородами (времена были Александра Третьего).
Отличалась она серьезностью, малой способностью к шутке и какой-то (казалось Александрову) нелюдимостью. Но зато ее юнкера были отличными фронтовиками, на парадах и батальонных учениях держали шаг твердый и тяжелый, от которого сотрясалась земля».
Судя по рассказу Б. К. Зайцева, в 1916 году первая и вторая роты сохранили свои прозвища:
«Пока не пришел офицер, развлекаемся, как умеем. У нас свои задиралы, у них свои.
– И-го-го-го! – гогочет какой-нибудь наш Гущин, румяный и веселый парень. – Го-го! – и делает вид, что поднимается на задние ноги, скачет на одном месте…
– Эй, извозчик, – кричит правофланговый жеребец, – в Большой театр, полтинник! Живо! В Оперу опоздали!
Гущин копытом роет землю».
Третью роту, как и в Алексеевском училище, называли «девочки» или «мазочки». В этом случае источником шуток служили отпускные билеты желтого цвета, по которым юнкера третьей роты ходили в увольнение.
Четвертая – «блохи», а позже, по воспоминаниям П. П. Шостаковского, – «вши». «Кличка несправедливая, – считал А. И. Куприн, – в самом малорослом юнкере было все-таки не меньше двух аршин с четырьмя вершками»[9]. Видимо, «наполеоновский» комплекс заставлял «блох» постоянно бросать вызов более рослым однокашникам: «…четвертая рота Александровского училища с незапамятных времен упорно стремилась перегнать прочие роты во всем, что касалось ловкости, силы, изящества, быстроты, смелости и неутомимости. Ее юнкера всегда бывали первыми в плавании, в верховой езде, в прыганье через препятствия, в беге на большие дистанции, в фехтовании на рапирах и эспадронах, в рискованных упражнениях на кольцах и турниках и в подтягивании всего тела на одной руке».
С 1910 года в Александровское училище набирали по 600 юнкеров, которые были разделены на пять рот. В Первую мировую войну прием увеличили до 1600 человек.
После распределения по ротам свежеиспеченные юнкера проходили через первый обряд приобщения к военной службе. Каждый, кто побывал новобранцем, его хорошо знает: стрижка «под машинку», баня, получение обмундирования, расставание со штатской одеждой.
Дальше начиналась подготовка к принятию присяги. В мирное время этот период длился с 1 сентября по 5 октября, в войну он был сокращен до двух недель. От молодых юнкеров («фараонов», как их называли в Александровском училище; «козерогов» – в Алексеевском) добивались четкого выполнения строевых приемов и требований уставов. Молодых людей учили быстро подниматься утром по сигналу горниста, красиво заправлять свои койки, поддерживать внешний вид «на ять»: обмундирование безукоризненно чистое, сапоги, бляха ремня, пуговицы надраены до блеска.
Пока юнкера младшего курса не овладевали всеми тонкостями поведения на улице и в общественных местах, их не выпускали за пределы училища. О том, как размазне-интеллигенту («шляпе» по училищной терминологии) трудно было овладевать строевыми премудростями, вспоминал Б. К. Зайцев:
«Мы, вновь прибывшие, называемся “фараонами”. Нас надо обломать, хоть сколько-нибудь привести в военный вид и только тогда можно пустить в отпуск (мало ли опасностей на воле: а вдруг встретишь генерала, да не станешь вовремя во фронт, прозеваешь резвого капитана, только что вернувшегося с фронта? Сядешь в театре, не спросясь у старшего по чину офицера? Жизнь сложна). И вот, кто хочет в субботу идти в отпуск, должен выдержать “экзамен чести”.
Это для шляп дело нелегкое. Казалось бы, не так уже хитро: бодро и весело подойти, остановиться, сделать под козырек, отрапортовать, повернуться и отойти… Но это целая наука! Элементы гимнастики (может быть, и балета) входят сюда. И немало надо попотеть, прорепетировать со своими же, прежде чем командир роты пропустит».
Вместе со «шляпой» среди юнкеров в ходу было слово «шпак», означавшее всех обделенных судьбой, кто не принадлежал к военному сословию. Или, проще говоря, штатских. В памяти А. И. Куприна сохранилась старинная песня, где был такой куплет:
Отрекаясь от позорного прошлого, юнкера Алексеевского училища накануне принятия присяги устраивали «похороны шпака». Этот обряд не был предусмотрен ни одним уставом, но начальство делало вид, что ничего не ведает. Даже в военное время юнкера ускоренных выпусков продолжали поддерживать традицию. Один из них оставил описание «похорон шпака», происходивших в 1915 году:
«Итак, в ночь накануне присяги, к десяти часам вечера казалось, что лагерь, как обычно, крепко спит; на самом же деле не спал никто и, лежа под одеялом на своей койке, только ждал сигнала для начала парада. В канун присяги наш фельдфебель Шалль во время вечерней переклички, на которой, как бы случайно, отсутствовали наши офицеры, прочел приказ по курилке, в котором говорилось об обязательном присутствии “козерогов” на похоронах шпака.
Наконец сигнал был дан, и бараки закипели лихорадочной жизнью: юнкера быстро вскакивали, поспешно надевали заранее приготовленные и тщательно каждым продуманные костюмы и быстро строились перед бараками своих рот. Фантазии и изобретательности каждого юнкера предоставлялось придумать себе соответствующий событию костюм, причем приходилось, конечно, удовлетворяться тем, что было под рукой; некоторые воспользовались своим штатским платьем, в котором они прибыли в училище, другие обратились за помощью к нашим ротным каптенармусам, снабдившим их мундирами мирного времени и киверами. Большинство было в одних кальсонах, в мундирах и киверах, некоторые – в шляпах, кепках и штатских фуражках, в студенческих тужурках или пиджаках, одним словом – в различных комбинациях штатского с военным; были в бескозырках задом наперед, но все без исключения без штанов; винтовки несли на правом плече и прикладом вверх.
Из подвижных, на колесах, стоек для колки чучел штыками была сооружена погребальная колесница, которую везли десяток голых юнкеров, а на ней покоилось чучело шпака. Эта колесница, окруженная горящими факелами в руках дико скакавших и кривлявшихся также голых юнкеров, под звуки идущего впереди импровизированного оркестра, состоявшего из самых необычайных инструментов, вроде медных тазов, чайников и сковород, открывала шествие, которое проследовало сначала почти по всему лагерю, а затем направилось на небольшой плац, к саперному городку за бараком 5-й роты, где и произошла символическая церемония похорон.
Говорились надгробные речи на тему о забвении всего штатского, стоял дикий вой, визг и плач. Затем состоялся церемониальный марш, которым командовал фельдфебель нашей роты Шалль, а принимал парад фельдфебель роты Его Высочества в мундире, кивере и без штанов, увешенный массой различных орденов и лент.
После церемониального марша роты были разведены по баракам, и буквально через две минуты казалось, что ничего решительно не происходило и лагерь давно уже спит обычным непробудным и крепким сном… Появился дежурный офицер, как будто бы в воду канувший во время “церемонии”, появились и другие офицеры и, найдя все в порядке, спокойно удалились.
Как оказалось, не только наши офицеры и их семьи наблюдали издали “похороны шпака”, но на эту церемонию собралась масса дачниц и дачников ближайших окрестностей. В темноте ночи их, любовавшихся нами из ближайшего леса, не было заметно, мы же, освещенные со всех сторон горящими факелами, представляли, вероятно, несколько необычайное зрелище.
Когда я был на старшем курсе, участие нас, старших, в этой церемонии было необязательным. Мы тогда находились на зимних квартирах, и “похороны шпака” были лишены той красоты и размаха, как в лагере, так как совершались в училищном манеже. Вся церемония происходила так же, как и у нас, только помню, что одна рота, кажется третья, была однообразно одета: совершенно голые, но в бескозырках, пояс с подсумками, в сапогах и с винтовками». Принятие присяги для юнкеров означало начало нового этапа в жизни – для них начиналась действительная военная служба. С того момента, если кто-то хотел покинуть училище, его могли отчислить только в войска, рядовым на правах вольноопределяющегося.
М. Нестеров. Благотворительная открытка (из коллекции П. Д. Цуканова)
Присягали юнкера, выстроившись в каре, посредине которого находились аналой с Евангелием и крестом и училищное знамя. Священник произносил слова воинской клятвы, а юнкера хором их повторяли. Затем адъютант училища зачитывал статьи военных законов, карающих за нарушение присяги, и статуты награждения за проявленную в бою храбрость.
Около двух часов стояли юнкера в торжественном строю, испытывая сходные чувства: «Все были очень серьезны и, слушая слова присяги, проникались сознанием великой ответственности в своей будущей службе Государю и родине. Мы горячо молились и, целуя Св. Евангелие, Крест и Знамя, действительно переходили как бы в другой мир и клялись до смерти защищать Веру, Царя и Отечество».
После принятия присяги юнкера наконец-то получали право выходить в установленные дни (по средам и в выходные) в город. В своих мемуарах А. М. Василевский писал: «Целый кодекс правил существовал для тех, кто был в увольнении. Запрещалось посещать платные места гулянья, клубы, трактиры, рестораны, народные столовые, бильярдные, бега, торговые ряды на Красной площади и т. д. В театрах и на концертах нам не разрешалось сидеть ближе седьмого ряда партера и ниже второго яруса лож».
К коренным традициям обоих московских военных училищ следует отнести царивший в них дух взаимного уважения между юнкерами и преподавателями. «Не было случая, – отмечал юнкер выпуска 1910 года, – чтобы кого-либо обидели или задели его самолюбие». А. И. Куприн упоминал о незыблемом принципе, которому следовали александровцы: если офицер-воспитатель напрямую спрашивал, кто автор той или иной шалости, виновник немедленно откликался.
Характерный случай привел в мемуарах Б. М. Шапошников:
«Тактику пехоты читал приватный преподаватель, начальник штаба одной из гренадерских дивизий Генерального штаба, полковник Никитин. Читал нудно по нашему официальному учебнику, говорил плохо, повторялся, очень часто говорил “следовательно”, “так сказать”, а лекции обычно начинал словами: “Я вам забыл вчера сказать…” В классе у нас оказался один поэт, который в стихах изложил лекцию Никитина. Целиком я уже забыл ее, но начиналась она так:
Однажды перед началом лекции Никитина я, как старший по классу, стоял на возвышении и под гомерический хохот класса читал эту “лекцию” в стихах. Вдруг входит Никитин. Я отрапортовал, но должен был дать объяснение, чем вызван хохот в классе. Пришлось вручить ему написанную “лекцию”. Никитин от души рассмеялся, попросил стихи, а на следующей лекции вернул их, нисколько не обижаясь на шутку».
Вспоминая о жизни в училище, бывшие юнкера единодушно сходятся в одном: травле подвергались только офицеры, заслужившие всеобщую неприязнь мелочными придирками и страстью к тупой муштре. Одной из форм издевательства над «служакой» было выкрикивание его клички: “Хухрик”, “Пуп”, “Чемодан”, “Плакса” и т. п. Проделывалось это тонко. Едва офицер выходил в коридор, отделенный от ротного помещения всего лишь аркой, как юнкера тут же поднимали шум, на фоне которого отчетливо слышалось обидное прозвище. «Правда, юнкера не злоупотребляли этим, – отмечал П. П. Шостаковский, – прибегали к такой мере чрезвычайно редко, в ответ на явную несправедливость или грубость».
Однако бывало так, что юнкерский протест принимал другую форму. Б. М. Шапошников упоминал о случае, когда товарища, посаженного под арест, вся рота провожала в карцер с воинскими почестями. При желании начальство могло расценить это как коллективное выступление, строжайше запрещенное законом, и соответственно покарать всех участников акции.
Наказания к нарушителям применялись строго в рамках воинских уставов: замечание, выговор, наряд вне очереди, под винтовку на час (неподвижное стояние в полной солдатской выкладке – возможность подумать над своим поведением), арест в карцере. Остается загадкой, на основании каких исторических источников авторы нашумевшего фильма «Сибирский цирюльник» изобразили такую нелепую экзекуцию, как стояние на одной ноге. По-видимому, та же фантазия, не обремененная знаниями исторических реалий, породила сцену натирания паркета провинившимися юнкерами. «Наряд вне очереди» отрабатывали дополнительным дежурством, но никак не на хозяйственных работах – для их выполнения существовал специальный штат солдат-служителей. Именно они под присмотром дневальных из числа юнкеров натирали полы[10].
В 1916 году, когда военное командование произвело глобальную ротацию офицерских кадров, в Алексеевском училище штатные преподаватели были заменены офицерами-фронтовиками. По мнению П. А. Нечаева, это привело к ослаблению училищного духа: «Офицеры с фронта обладали боевым опытом, но не могли быстро схватить качества, необходимые офицеру-воспитателю. Особенно это проявилось в их неумении держать себя с юнкерами. То, что было возможно с солдатами, было совершенно недопустимо в отношении юнкеров. Воспитателем быть не всякому дано, и нужно для этого иметь много особых качеств».
Отношения между юнкерами старших и младших курсов также строились на основе взаимного уважения. По свидетельству А. И. Куприна, москвичи с незапамятных времен отказались от «цуканья» – рабской зависимости юнкеров младшего курса от старших («господ обер-офицеров»).
Юнкера Александровского военного училища
«Цук», принимавший формы изощренных издевательств, особо процветал в Петербурге, в элитном Николаевском кавалерийском училище.