Свирельников, дело прошлое, даже завидовал тогда младшему брату. Михаил Дмитриевич в ту пору только организовал кооператив «Сантехуют» и осваивал первую услугу — ремонт постоянно подтекавших сливных бачков. А тут сразу такой крутой, можно сказать, трансъевропейский бизнес.
Когда расходились с поминок, подвыпивший Свирельников с Тоней нацелились в метро, а Федька уселся в только что купленную подержанную «Мазду».
— Не боишься пьяным ездить? — спросила Тоня.
— Не-а! У меня разрешение есть. Показать?
— Покажи!
— А вот! — Он вынул из кармана десять долларов и расхохотался. Однако закончился Федькин бизнес чудовищно. Всю партию древесины им вернули, а контракт расторгли да еще выставили счет за поврежденное оборудование. Оказалось, дубы с войны были буквально начинены пулями и осколками. В тех местах шли страшные бои с немцами, о чем все в горячке новомыслия подзабыли. А тут пришло время возвращать долг, который компаньоны поделили пополам. Федька продал «Мазду», перехватил даже какие-то смешные деньги у старшего брата и матери, но набрал только часть необходимой суммы.
Начались угрозы. Михаил Дмитриевич пытался помочь, однако среди серьезных бандюков у него тогда еще не было никаких связей, за исключением его первой «крыши» — спортсменов-боксеров из «Буревестника». Но когда они услышали, кому задолжал Федька, отказались даже близко подходить к разборке. После того как к ним вломились, страшно напугав Русланчика, коротко стриженные башибузуки в кожаных куртках и потребовали продать квартиру, Ирка побежала к Тимуру. Тот с земляками договорился, и они отстали, но только от Федьки. Алика же в покое не оставили, полгода он прятался, а потом, не выдержав, поехал ночью в Измайловский парк и повесился. На дубе.
Похоронив друга, Федька страшно запил и остановился только тогда, когда Ирка, забрав Руслана, уехала к родителям. Он очухался, начал звать ее назад, клялся больше ни-ни. Жена обещала вернуться, когда в доме снова заведутся деньги. Но любого бизнеса Федька теперь панически боялся. Доктор, выводивший его из запоя, кстати, сказал, что это такая болезнь, «фобия», и что вряд ли теперь бывший дубозаготовитель когда-нибудь займется коммерцией.
Зато младший брат увлекся политикой, ходил на митинги, чаще всего к Жириновскому, и даже стал на этом зарабатывать. Тогда вокруг любых сборищ обязательно вертелись западные телевизионщики, рассказывали своим простодушным зрителям, как Россия до полного самозабвения с тоталитаризмом борется. Для них Федька был находкой. Он хоть по-английски, хоть по-немецки, хоть даже и по-французски мог объяснить, что волнует простого россиянина, готового ради свободы пробалаболить страну. А именно этого и ждал от русского человека, очнувшегося после тысячелетней рабской спячки, просвещенный Запад. Свой гонорар в валюте Федька всегда брал вперед и честно учитывал пожелания работодателей.
И наверное, Федька все-таки выкарабкался бы, но тут его настиг новый удар. Ирка, которую он, несмотря ни на что, любил до исступления, уехала в Германию к тому самому немцу, Вальтеру, — с тремя спальнями. Оказалось, она ему понравилась еще тогда, в первый приезд, он, наведываясь в Россию по делам, тайком с ней встречался, постельничал и в конце концов позвал замуж. Вот такой шестидесятилетний шифоньерных дел мастер!
С тех пор Федька возненавидел Запад и пошел вразнос. Пил неделями. Перед тем как окончательно улететь в страну дураков, обязательно звонил бывшей жене в Германию, вел с ней долгий, бессмысленно-сложный разговор, заканчивавшийся обычно проклятьями, расшибанием телефона о стену, пьяными рыданиями и раскаяньем. Потом он несколько дней умирал с похмелья и, постепенно выздоравливая, читал патриотические газеты, разные умные книжки, в основном о геополитике и конспирологии. Затем наступал период активности: Федька приводил себя в порядок, звонил по объявлению в какую-нибудь переводческую контору, блестяще проходил собеседование и начинал работать, строя планы создания собственной фирмы под названием «Лингвариум».
На дружеские предупреждения, что «Лингвариум» слишком напоминает «Террариум» и потому может отпугнуть будущих клиентов, Федька лишь улыбался с незлобивым превосходством человека, полчаса назад постигшего смысл бытия. Но это продолжалось не больше месяца, и он, конечно, срывался. Накануне срыва становился нервным, капризным, плаксивым, как климактеричка. Опять две недели пил, потом болел, выздоравливал и шел устраиваться на новую работу. Постепенно, год от года, срывы становились все чаще, а активный период все короче. В переводческих конторах его уже знали как облупленного и не брали. А если бы и не знали, все равно, наверное, не взяли бы: Федька стал похож на классического алкоголика — тощий, нервный, с опухшим лицом…
Сначала он жил в однокомнатной квартире, оставшейся от Ирки. Потом как-то ему довелось напиться с незнакомцем, который уверял, будто приватизировал и продал с выгодой свою жилплощадь, деньги поместил в «Агростройпромрембанк», а на проценты снимает себе квартиру и ведет безмятежную ресторанно-дегустационную жизнь. Федька поступил точно так же, а жить переехал к матери. Полгода и в самом деле он получал проценты и даже справил Зинаиде Степановне цигейковую шубу, но потом «Агростройпромрембанк» вдруг лопнул, а следственные органы выяснили, что это был никакой не банк, а черт знает вообще что такое! Председатель совета директоров бежал в Англию, поселился в большом белом доме по адресу: Кингстон-стрит, 14, — и был объявлен в международный розыск. Но поскольку в интервью западным информационным агентствам он подчеркивал, что его конфликт с российскими властями уходит корнями в рабско-азиатскую сущность тиранического государства, то правительство Ее Величества взяло его самого, а также его счета в британских банках под свою защиту. В результате Федька остался без квартиры, без денег — и ушел в протестный запой на месяц. И так жил он уже много лет.
25
От грязных, осклизлых, пахнущих настоявшимися помоями подъездов Свирельников давным-давно отвык и, если бы не наезжал изредка к матери, совсем бы, наверное, забыл о том, что встречаются еще, оказывается, и такие вот некрасивые места человеческого обитания. Лифт внутри был совершенно уничтожен: пластиковая облицовка «под дерево» содрана с удивительной тщательностью, словно за нее в неких приемных пунктах платили бешеные деньги. Дверь в квартиру выглядела совсем уж дико: буквально измочаленная, с десятком кое-как залатанных дырок от сломанных замков. Объяснялось это просто и грустно: запив, младший брат всегда норовил смыться из дому, чтобы продолжить хмельную безмятежность на оперативном просторе. Мать, естественно, ругалась, не пускала, запирала дверь и прятала ключ. Сначала Федька умолял открыть, стоял на коленях, плакал, потом требовал, угрожал, и наконец, когда безалкоголье в крови становилось невыносимым, он разбегался и плечом вышибал дверь. Однажды даже сломал ключицу. Потом, протрезвев и отболев, занимал у соседей денег, покупал в «хозяйственном» новый замок и сам кое-как вставлял трясущимися руками, то и дело попадая молотком себе по пальцам и ругаясь сразу на нескольких языках, но в основном все-таки по-русски.
…На звонок никто долго не подходил к двери, а из глубины квартиры доносилась ругань. Наконец послышался испуганный голос Зинаиды Степановны:
— Кто там?
— Враги! — раздраженно ответил Свирельников, хотя понимал, что таким образом брата оберегают от дурного влияния собутыльников.
Мать приоткрыла дверь, приняла коробку с тортом и сразу заплакала:
— Опять запил! Ты хоть с ним поговори!
— А толку?
— Может, в больницу?
— Ну конечно! Он тебе опять наплетет, что его не так лечат, и ты его снова заберешь!
— У него теперь знаешь какой бред?
— Какой?
— Заработаю, говорит, поеду в Германию и убью Вальтера, тогда Ирка сама вернется. Вот ведь, никак ее, сучку, не забудет!
— Никуда он не поедет и никого не убьет.
— Знаю… Жалко его…
— Себя пожалей!
За те три месяца, что он не видел мать, она еще постарела. На ее неопрятную ветхость было больно смотреть. Михаил Дмитриевич прошел на кухню. Младший брат сидел за столом. Перед ним стояла ополовиненная бутылка дешевой водки и закуска: красиво разделанная селедка, посыпанная кольцами красного лука, аккуратно порезанные соленые огурцы, вареная колбаса и бородинский хлеб. Начинал он всегда интеллигентно. Шел второй день запоя, Федька был оживлен, и на его курносом лице светилась задиристая мудрость.
— О, брат! — Он даже привстал от удовольствия. — Ты поймешь! Она не понимает. Она женщина. А ты понять должен!
— Чего ты не понимаешь? — тихо спросил у матери директор «Сантехуюта».
— О, брат! — Он даже привстал от удовольствия. — Ты поймешь! Она не понимает. Она женщина. А ты понять должен!
— Чего ты не понимаешь? — тихо спросил у матери директор «Сантехуюта».
— Ничего. Плетет ерунду какую-то.
— Садись, брат! Женщина, рюмку старшему сыну!
— Нет, я сегодня — пас…
— Напрасно! Алкоголь — важнейший элемент земной цивилизации. Ты хоть знаешь, что организм сам вырабатывает алкоголь? Сам себе наливает, а?
— Слышал…
— Раньше вырабатывал много — и люди, понимаешь, ходили всегда под мухой. Представляешь? В мифологическом бессознательном это время называется золотым веком или раем. Потом началось оледенение, злаки и фрукты увяли, человек перешел с растительной пищи на мясную: мамонты и все такое прочее.
Организм стал вырабатывать алкоголя значительно меньше. Жить стало хуже и грустнее — и люди сочинили сказку про изгнание из рая. Следишь за ходом мысли? Der langen Rede kurzer Sinn [Речь продолжительная, а вывод краток — Короче говоря (нем.)]: с тех пор приходится постоянно добавлять!
В подтверждение этого катастрофического обстоятельства Федька налил себе рюмочку, лихо опрокинул, поцеловал донышко и закусил перламутровым кусочком селедки.
— Вот! — всхлипнула мать и посмотрела на старшего сына так, словно он стал свидетелем чудовищного, ломающего божеские и человеческие законы происшествия. — Во-от!
— Что — вот? — разозлился Свирельников, которому в этот момент самому вдруг страшно захотелось выпить.
— Вот, говорю… — примирительно объяснила Зинаида Степановна. — Ведь умирать послезавтра будет!
— Буду! — кивнул Федька. — Но попытаемся взглянуть на проблему шире, как говорится, sub specie aetemitatis [С точки зрения вечности (лат.)] Если бы алкоголь приносил человечеству вред, то коллективный опыт давно бы его отторг. А ведь не отторг? Не отторг же! Почему? А потому что, являясь злом для отдельных индивидов, алкоголь — благо для человечества в целом, ибо служит естественным средостением между идеалом и гнусной реальностью…
— Господи, с ума сошел! — запричитала мать.
«А ведь правильно!» — невольно подумал Михаил Дмитриевич, но вслух сказал:
— Ты в зеркало на себя давно смотрел, индивид?
— Стоп! Только никакой антиалкогольной пропаганды! Zwei Seelen wohnen, ach! In meiner Brust… [В груди моей живут, увы, две души (нем.)] На пятый день я сам себе говорю такое, что, если записать и выпустить под названием «Ни капли!», можно хорошо заработать. Но мать не понимает. Ты поймешь!
— Что я должен понять?
— К чему движется цивилизация!
— К чему?
— К новой религии! К новому культу…
— На бутылку молиться станут! — сквозь слезы съехидничала Зинаида Степановна.
— Молчи, женщина! — цыкнул Федька и вдохновенно продолжил, глядя на брата горящими глазами: — Ты думаешь, новый культ — это какой-нибудь вшивый экуменизм или дурацкий сайентизм? Нет! Понимаешь, это будет культ Кнопки. Великой Кнопки. Великой и Сакральной Кнопки! На площадях воздвигнут огромные кумиры Великой Кнопки! Построят храмы Великой Кнопки…
— Почему кнопки? — удивился Свирельников, ошарашенный такой неожиданной переменой темы разговора.
— Почему? — Федька схватил телевизионный пульт и нажал.
На экране возникли усатый мордастый шоумен и три озадаченных скобаря, мучительно соображающих, кто именно открыл Америку — Колумб, Магеллан или Америго Веспуччи… «Думайте! Думайте!» — призывал шоумен и при этом подмигивал телезрителям: мол, мы-то с вами знаем, что эти дебилы ни до чего хорошего никогда не додумаются. «Колумб?» — жалобно полуспросил-полуответил один из скобарей, глядя на телевизионного кривляку, как на Спасителя.
Федька нажал кнопку, гася экран, и задумчиво поинтересовался:
— Ты заметил, что большинство ведущих на телевидении теперь евреи, особенно в ток-шоу?
— Нет. Мне телевизор смотреть некогда.
— А я заме-е-етил!
— Ну и что? — пожал плечами Свирельников.
— Как «ну и что»? Ты русский или не русский? — возмутился младший брат.
Но тут задребезжал «золотой» мобильник. Это была Нонна.
— Михаил Дмитриевич, звонил Порховко из «Столичного колокола», — деловитой скороговоркой доложила она, — и сказал, что вам лучше бы к ним приехать, и как можно быстрее.
— А зачем?
— Он не объяснил, но два раза повторил, что это в ваших интересах…
— Хорошо, спасибо!
— Вы сегодня еще появитесь? — уже не по-рабочему, а с женским смущением спросила секретарша.
— Появлюсь.
Свирельников захлопнул крышечку, спрятал телефон и спросил брата:
— Ну и почему?
— Что — евреи?
— Нет, Великая Кнопка?
— А почему евреи, тебе не интересно?
— Не очень…
— Зря! Ты читал Дугласа Рида?
— Нет.
— А Лурье?
— Нет…
— Ты не читал «Антисемитизм в Древнем мире»? — искренне изумился он. — Прочти! Я тебе дам.
— Не хочется.
— Напрасно, брат! Der Wunsch ist des Gedankens Vater [Желание — отец мысли (нем.)]!
— Я тебе дам «фатер-матер»! Что ты к брату привязался! — возмутилась мать. — Евреи виноваты, что ты пьянствуешь? Евреи?! — потом повернулась к старшему сыну. — Тонька-то как?
— Молчи, женщина! Я не пьянствую, я справляю поминки по великой советской цивилизации. Тризну.
— Щас как тресну тебя! Тризну… — осерчала Зинаида Степановна.
— А ты знаешь, брат, почему скопытился социализм? Я только сейчас понял.
— Догадываюсь.
— Нет, не догадываешься. Его специально умертвили, чтобы разобраться в том, что в нем было не так. Знаешь, как покойников вскрывают и смотрят. Патанатом — лучший диагност!.. Разберутся и, когда снова будут социализм строить, ошибок уже не повторят. Понимаешь?
— Не очень. Так почему все-таки — «кнопка»?
— Вот ты сейчас что сделал? — вопросом на вопрос ответил Федька.
— По телефону поговорил.
— А перед этим?
— Что — перед этим?
— А перед этим ты нажал кнопочку. Так?
— Да, так.
— И так везде. Дети сейчас что делают? Кнопки на компьютере нажимают. Больше ничего не умеют. Взрослые то же самое делают. Мать, ты как теперь стираешь?
— Как надо — так и стираю! — огрызнулась Зинаида Степановна и благодарно повернулась к старшему сыну. — Спасибо, сынок, машина хорошая! Никаких забот…
— Нет, ты скажи! — настаивал Федька. — Белье с порошком загрузила, воду залила и что сделала?
— Что надо — то и сделала.
— Правильно! Кнопочку нажала! И все! И dolce far niente! [Сладкое безделье (ит.)] Понимаешь, Майкл, скоро человечество разделится на две части: огромную, главную, нажимающую кнопки, и очень небольшую, которая знает, что происходит, когда кнопка нажимается, и как ее отключить. И не надо ничего: ни классовой борьбы, ни идеологии, ни полиции, ни армии… Ничего! Отключи кнопки — человечество к тебе само приползет на коленях и будет умолять: «О, великий и всемогущий, верни нам счастье нажимать кнопки! Мы готовы на все!» Ты понял, брат?
Счастливый Федька налил себе рюмку, влюбленно поглядел на нее, выпил и сморщился от горького восторга.
— А ты чего приехал? Мать, что ли, нажаловалась? — спросил он, хрустя луком.
— Нет, зачем жаловаться? Я позвонила… Соскучилась… Попросила проведать!
— Смотри, женщина! — Федька по-следовательски нахмурился. — Я измену чую!
— Ладно. Проведал! — Свирельников встал и пошел к двери. В прихожей он тихо и зло спросил мать:
— Ну и что ты меня вызвала? Про кнопки слушать?
— Так ведь это он только сегодня такой. Послезавтра подыхать будет. И про Вальтера несколько раз говорил: поеду и убью.
— Ладно, положим в больницу.
— Теперь без согласия не кладут.
— Знаю. Что-нибудь придумаем… — Он достал кошелек и протянул матери несколько пятисотрублевых бумажек.
— Спасибо, сынок! — благодарно всхлипнула она, и Михаилу Дмитриевичу вдруг показалось, что и вызывали-то его не за брата бороться, а из-за денег.
— Что это вы шепчетесь? — За спиной появился Федька. Мать вздрогнула, побледнела и спрятала деньги под фартук.
— Что ж, я с сыном старшим не могу поговорить? — удивилась она неестественным голосом.
— Говори! Но сначала я спрошу. Майкл, а ты понял, кто этими кнопками владеть будет?
— Евреи, очевидно!
— Молодец, брат! В корень смотришь. Нет, не Народ Книги, а Народ Кнопки. Избранный! — Федька обнял его и обдал острым, свежим водочным духом; Свирельникова, еще не оправившегося после вчерашнего, замутило.
— Деньжат оставь, но так, чтобы она не видела! — шепнул Федька и громко объявил: — Я брата до лифта провожу.
— Я провожу до лифта, — засобиралась мать.
— Нет, я провожу! — вдруг истерично заорал Федька, исказившись судорогой, предвещавшей дальнейшие ужасы запоя.