– Марфа, так это же шахта! Я сама их не видела, но знаю, что в них добывают уголь и руду.
– А здесь что?
– Если бы здесь что-то добывали, то твой отец и ты, наверняка, знали бы об этом. Скорее всего, здесь вели добычу раньше. Но чего? Моему прадеду это имение пожаловали из казны за его геройство в войне с турками. Бабушка как-то обмолвилась, что Солита отошла короне после смерти последнего представителя графского рода. Получается, что этой шахтой не пользовались лет пятьдесят или более.
– Не похоже, чтобы эта лестница могла так сохраниться: за пятьдесят лет во влажной земле, она давно должна была сгнить, – не поверила Марфа.
– В любом случае, мы с тобой будем просто гадать, – практично заметила Вера, – давай лучше попробуем пройти по коридору. Можно двинуться направо или налево, выбирай.
– Лучше направо, – решила Марфа, подняла повыше факел и зашагала вперед. Вера двинулась за ней.
Коридор оказался широким и на удивление сухим, и воздух в нем был не затхлый, а легкий, с горьковатым ароматом. Девушки прошли уже шагов сто, а коридор все не кончался. И хотя боковых ответвлений они не видели, Вера предложила:
– Марфа, давай лучше вернемся обратно.
Помощница кивнула ей и повернула назад. Когда они добрались до лестницы, Вера с облегчением вздохнула. Она глянула на такой далекий светло-голубой квадратик неба и повернулась к Марфе, освещавшей факелом одну из стен.
– Ну что там, есть следы?
– Да тут все в следах, это помещение просто вырубили.
– Странно, я думала, что когда прорубают штольни, то их укрепляют бревнами, а здесь ничего нет, и следов того, что породу выбрасывали на поверхность, снаружи не видно. А ведь сколько ее нужно было вытащить, чтобы отрыть такие коридоры!
– Эту породу никто не стал бы выбрасывать, – отозвалась Марфа, рассматривая подобранный на полу маленький камешек.
– Почему?
– Потому что это – соль!
Впервые в своей жизни Вера не знала, что и сказать.
Глава 12
«Что я им скажу?» – мучилась Загряжская.
Она ждала свою самую близкую подругу и ее единственную племянницу, но обрадовать ей их было нечем. Императрица-мать отказалась принять графиню Чернышеву. Как теперь уже поняла Наталья Кирилловна, двор занял жесткую позицию: царская семья отказала родственникам всех заключенных.
Ее гостьи не заставили себя долго ждать, и четверти часа не прошло, как лакей доложил о прибытии графинь Румянцевой и Чернышевой. Наталья Кирилловна вздохнула и приготовилась к тяжелому разговору.
– Ну что, Натали, получилось? – вместо приветствия спросила ее подруга.
– И тебе здравствуй, Маша, и тебе, Сонюшка, – отозвалась старая фрейлина, поднимаясь навстречу гостям.
– Добрый вечер, тетя. Надеюсь, что добрый, – напряженно покашливая, поздоровалась Софья Алексеевна.
– Ну, так что? – повторила свой вопрос Румянцева, хотя и поняла уже, что ничего у ее подруги не получилось.
– Отказала!
– Это была моя последняя надежда, – вырвалось у Софьи Алексеевны.
– Зачем ты так говоришь? – рассердилась ее тетка. – Надежда остается всегда!
– А мне что делать? Я испробовала все, что мы смогли с вами придумать, но меня никто не хочет слушать! Более того, даже вчерашнее свидание с сыном оказалось последним: когда я уходила, надзиратель предупредил меня об этом. С восставшими все уже решено, их жены начали собираться в Сибирь.
– Безумие какое! – охнула Загряжская. – Молодые женщины, выросшие в заботе и богатстве, изнеженные – и вдруг поедут в Сибирь!..
– Ну, а я уже не молодая, в жизни многое повидала, поэтому могу сделать то же самое, никого не удивив.
Наталья Кирилловна испугалась:
– Опомнись, Софи, что ты говоришь! Ты там погибнешь. Разве твоему сыну от этого станет легче?
– И правда, Сонюшка, что ты задумала, а девочки как же?! – вскричала Румянцева.
– Вера уже сейчас может полностью меня заменить, а Надин я оставлю на вас, ее пора вывозить. Любочку заберу в Москву и поручу ее кузине Алине – та одинока и бедна, она будет рада пожить в нашем московском доме. Я оставлю денег, чтобы они спокойно провели год, а там видно будет – или я вернусь, или вы с Верой решите, что делать дальше.
– Так ты уже все продумала! – возмутилась Загряжская. – И когда ты все это решила?
– Как только узнала об этой возможности. Если жены едут за мужьями, то мать за сыном поедет всегда.
– Жену, может, и пустят в Сибирь, а вот мать – нет, – вмешалась Мария Григорьевна. – Опомнись, Соня, ты же не можешь просто поехать туда на прогулку, наверное, нужны какие-то разрешительные бумаги!
– Не забывайте, что у нас есть очень влиятельный родственник – будущий военный министр, – с непередаваемо брезгливой интонацией напомнила Софья Алексеевна. – Он спит и видит получить наше состояние – скорее всего, Александр Иванович с радостью отправит меня в Сибирь.
При упоминании о Чернышеве Загряжская тихо выругалась и заметила:
– Этот не только отправит, но и укатает тебя в этой глухомани, чтобы девочек осиротить. Правильно я ему от дома отказала. У этого человека – ни стыда, ни совести. Мне зять сказал, что этот наглец бедолаге Горчакову условие поставил: князь Платон уходит в отставку, освобождая место командира кавалергардов, а за это Чернышев пообещал его младшего брата спасти от каторги и отправить на Кавказ рядовым.
– О чем это вы? – не поняла Софья Алексеевна.
– О том, что младший брат Горчакова арестован. Князь Платон так же, как и ты, мыкался, ища помощи, а теперь ваш распрекрасный родственник припер его к стенке. Чернышев хочет посадить на место командира кавалергардов своего человека, вот и вынуждает Горчакова подать прошение об отставке. Сразу после коронации у кавалергардов будет новый командир.
– Понятно, что он пытался мне объяснить, когда отказался хлопотать за Боба. Горчаков тогда сказал, что его вмешательство точно не поможет, а даже сможет навредить, – наконец-то догадалась Софья Алексеевна.
– А я его из дома выгнала, – призналась ее тетка.
– Когда?
– Он приехал в тот же вечер – тебя искал, сказал, что хотел бы объясниться. А я велела ему убираться.
Старая графиня окончательно смутилась, и Загряжская пожалела подругу:
– Ну, и нечего переживать, что сделано – то сделано. Надо смотреть вперед. – Она обратилась к Софье Алексеевне. – Я прошу тебя, Соня, пока решения суда нет, ничего не планируй!
С видимой неохотой графиня согласилась:
– Ну, хорошо. Но раз я не могу больше видеться с сыном, и помощи мне больше ждать неоткуда, я хотела бы уехать в Москву. Там и буду ждать решения нашей участи. Если вы возьмете на себя заботу за Надин, я завтра же уеду.
– Моя Мари сама предложила вывозить твою дочку, да мы и подругой еще не померли, поможем, – пообещала Загряжская.
Софья Алексеевна изо всех сил старалась справиться со слезами (те блестели в ее глазах, грозя вот-вот пролиться). Впрочем, она все-таки смогла слабо улыбнуться:
– Спасибо вам, вы сделали для меня возможное и невозможное, но быть рядом с сыном и не иметь возможности увидеть его – просто невыносимо. Я боюсь, что не выдержу.
– Езжай, дорогая, – сдалась, наконец, и ее тетка, – за девочек не беспокойся. Вера уже написала, что остается в Солите самое меньшее до конца июля, а Надин будет под нашим присмотром.
Загряжская поддержала ее…
Еще не даже рассвело, когда графиня в последний раз обняла Надин и тетку, усадила в карету сонную Любочку и покинула дом, где провела самые тяжкие дни своей жизни.
Как же тяжко! Мучаясь от бессонницы, Платон Горчаков еле дождался того предрассветного часа, когда ночная мгла уже отступает, а солнце еще не поднялось над крышами. Он быстро натянул мундир и, растолкав ординарца, предупредил, что уезжает кататься. Выйдя на Невский, он с облегчением вдохнул еще сырой и прохладный воздух. Проспект спал. Платон оказался единственным прохожим, а уж экипажей не было и в помине. Настроение его очень подходило влажной серой мгле мрачного утра. Он уже знал, что брат не пойдет на каторгу в Сибирь, правда за эту уверенность Платон заплатил очень дорого: Чернышев отбирал у него все, что составляло с семнадцати лет смысл его жизни. По большому счету, кроме армейской, другой жизни у князя Горчакова и не было, а теперь его лишали ее, не дав взамен никакой другой.
«Был бы это пехотный полк, Чернышев не проявил бы к нему интереса, – растравляя свои раны, терзался Платон, – и тогда никакой торговли не было бы. Но что стало бы с Малышом?.. Я был обязан это сделать».
Он знал, что поступил правильно, но тяжкая, убийственная тоска не отступала. Чем теперь заменить радость любимого дела? Как можно отказаться от ощущения гордости при взгляде на ряды своих воинов. А как он сможет расстаться с друзьями-кавалергардами, если в его жизни просто не останется других близких людей? Впереди маячила жизнь одинокого неудачника.
Он знал, что поступил правильно, но тяжкая, убийственная тоска не отступала. Чем теперь заменить радость любимого дела? Как можно отказаться от ощущения гордости при взгляде на ряды своих воинов. А как он сможет расстаться с друзьями-кавалергардами, если в его жизни просто не останется других близких людей? Впереди маячила жизнь одинокого неудачника.
«Сам виноват, – подсказал ему внутренний голос, – тридцать пять лет, давно мог бы жениться, сейчас уже имел бы дюжину детишек».
Но что теперь жалеть о прошлом? Его не изменить. Впрочем, Платон все равно не женился бы. Все эти годы ему казалось, что брак неминуемо затянет его на место отца. Воспоминание о гробе в зеркальном зале родительского дома, навсегда закрыло для него двери к счастливой жизни. Тоска обожгла сердце. Если так пойдет, он может и не дождаться отставки: пистолет к виску, вот и все, долгожданное освобождение от всех бед.
«Так нельзя, если я сдамся и выкину такой фокус, что будет с Малышом? Жадная дальняя родня растащит поместья, а что потом? – мучился Платон. Собрав остатки воли, он приказать себе: – Поумирал и хватит! Пора подниматься и жить дальше».
Горчаков добрался до того места, где обычно переходил на другую сторону проспекта, до конюшни осталось – рукой подать. Он ступил на мостовую и сделал первый шаг, когда с набережной Мойки навстречу ему свернула тройка, тянувшая тяжелую карету. Сонное очарование тишины сразу развеялось. Уступая дорогу экипажу, Платон шагнул назад и замер на краю проезжей части. Разворачиваясь, карета, почти задела его, и он увидел в окне бледное лицо матери своего арестованного подчиненного Чернышева. Дама нежно обнимала спящую на ее плече юную девушку. У той были броские черные волосы и изящные черты тонкого лица. Вспомнив свою неудачную попытку объясниться с этим семейством, Платон представил и высокомерную Велл. Девушка в карете походила на нее, но казалась моложе. Графиня сидела, прикрыв глаза, и не заметила Платона, а он мгновенно вспомнил то острое чувство унижения, когда красотка с прозрачными фиалковыми глазами выставила его за дверь.
«Интересно, где она теперь?» – подумал он.
А ведь подумал не впервые… Все четыре месяца, прошедшие с той скандальной встречи, ему хотелось объяснить семье Чернышевых, а если быть совсем честным – то именно надменной Велл, что он не трус и не подлец, а просто такой же попавший в переплет родственник, как и они сами. Поэтому и снились Платону прозрачные глаза под прямыми черными бровями, впрочем, они часто вспоминались и при свете дня. Но что он мог сделать? Его уже один раз выставили из дома. Встретить графиню Чернышеву и ее дочерей в обществе было невозможно – они никуда не ездили. Стать под окнами и кричать: «Вы меня не так поняли!» – но тогда его точно заберут в сумасшедший дом. Нет, вариантов исправить ситуацию не просматривалось, а теперь графиня Чернышева уезжала из столицы.
«Ей дали на подпись такую же бумагу, что и мне, – догадался Платон, – свиданий больше не будет».
Помочь графине не мог никто, кроме всесильного Чернышева. Может, тот тоже выставил ей счет, как и Горчаковым, и женщине пришлось заплатить? Интересно, что этот хитрец потребовал со своей родни? Платон ни на минуту не сомневался, что ставку Чернышев не снизит ни для кого. Скорее всего, тот нацелился на состояние графа Владимира, но тогда его бедной матери и сестрам придется навсегда переселиться к тетке. Александр Иванович Чернышев оказался безжалостным противником.
Платон добрался до конюшни, разбудил дежурного, дождался, пока тот оседлает его любимца – белого, как сметана, Цезаря, и выехал на прогулку. Пролетев Конюшенную, он понесся в сторону Летнего сада. Город просыпался: открылись ставни лавок, у дворянских особняков мели улицу дворовые, посвистывали лошадям извозчики. Платон пришпорил коня и полетел к узорной решетке Летнего сада, надеясь вновь остаться в благословенном одиночестве.
В саду действительно еще никого не было, он один скакал по пустым аллеям. Было в этом что-то фантастическое. Платону даже показалось, что если он крикнет что-нибудь в тишину прекрасного сада, то его слова упадут в реку бытия. И он закричал:
– Господи, дай мне еще один шанс!
Горчаков и сам не понял, чего он просил. Вернуть доверие младшего брата? Или не забирать полк? А может, он просил избавления от одиночества? Однако слова вырвались, и значит, так было нужно. Необъяснимое предчувствие, что его жизнь вот-вот изменится, родилось в душе Платона. Он больше не жалел о том, что отдавал, и теперь смотрел вперед. Как ни смешно, но именно Летний сад и быстроногий Цезарь вернули его к жизни – дальше он собирался идти сам.
К тому времени, когда он добрался до своего дома, улицы уже шумели, прохожие бежали по делам, а по проезжей части спешили экипажи, даже у его собственного крыльца стояла ямская карета. Он поднялся к себе и отворил дверь. Ординарец выбежал ему навстречу, но выглядел тот каким-то потерянным.
– Ваше сиятельство, – пробормотал он, – тут такое дело…
– Что случилось? Известие о Борисе?
– Нет, про Бориса Сергеевича ничего не сообщали.
– Да? Так что же? – уже спокойнее осведомился Платон.
– Там в гостиной две барышни сидят, они сказали, будто вам – сестры.
– Кто?.. – изумился князь.
– Они так сказали, – замялся ординарец и тихо добавил: – дамы ведь, не выгонять же их.
– Я разберусь, – пообещал Платон и направился в гостиную.
На диване, держась за руки, замерли две юные девушки, скорее всего, им было лет по пятнадцати, не более. Сильно схожие в тонких чертах овальных лиц, они разительно различались красками: одна была рыжей, с яркими зелеными глазами, а вот вторая – синеглазой брюнеткой. Сестры? Но в их роду рождались только мальчики, у него не было даже кузин. И вдруг Платон понял, что ординарец сказал правду. Юная брюнетка казалась знакомой – она очень напоминала его мать. В холостяцкой квартире Платона действительно сидели сестры – дочери его матери от второго брака.
При его появлении девушки замерли, у обеих на лицах проступила скованность. Платон отметил, как их пальцы сжались еще сильнее, а спины выпрямились. Гостьи опасались плохого приема и старались держаться независимо. Он подошел к ним и поклонился, пытаясь выглядеть как можно радушнее.
– Меня зовут Платон Горчаков, – представился он. – Вы хотели меня видеть?
Девушки, как по команде, поднялись и, все так же держась за руки, молча стали перед ним. Платон не торопил их, давая возможность справиться с волнением. Наконец рыжеволосая чуть заметно выступила вперед, как будто закрывая собой сестру, и объявила:
– Мы приехали сюда по решению матери. Она велела нам разыскать вас.
– Я очень рад, – мягко подбодрил ее Платон. – Можно мне узнать ваше имя?
– Меня зовут Полина, а мою сестру – Вероника ди Сан-Романо.
Девушка говорила по-русски чисто, и только чуть заметный певучий акцент выдавал в ней иностранку. Ее синеглазая сестра тоже вступила в разговор:
– Нас крестили в православной церкви как Прасковью и Веру, можно называть нас и так.
– Не нужно называть нас так, – возмутилась рыжеволосая, – лучше уж, как мама звала.
Но Платона их перепалка больше не интересовала, он зацепился за сказанное Полиной слово.
– Вы сказали «звала», почему? – тихо спросил он, уже поняв, что все кончено.
– Потому что мама умерла… – со слезами в голосе объяснила Полина, а Вероника всхлипнула вслед за ней. – Теперь, по ее завещанию, вы – наш опекун.
Осознав, что ему нужно немедленно выпить, Платон налил себе полстакана анисовой. Появление в доме сестер перевернуло его жизнь с ног на голову. Щемящая боль, родившаяся в его груди из-за смерти матери, переплеталась с просыпающейся нежностью к юным родным существам. Но и ревность тоже не дремала – ведь именно сестрам, а не им с Борисом, досталась последняя любовь матери. Полина передала брату мягкий сафьяновый портфель с документами. Там лежали метрики и паспорта сестер ди Сан-Романо, завещания их родителей и письмо, адресованное ему. Платон до сих пор так и не решился открыть его. Что написала ему мать? Судя по тому, что рассказали сестры, она получила его письмо с известием о Борисе. Горчаков сделал изрядный глоток анисовой и вспомнил рассказ сестер.
Дочери-двойняшки были единственными детьми графа Теодоро и княгини Горчаковой, ставшей в Италии графиней Катариной. Новая семья матери слыла очень богатой. Банк, принадлежащий Сан-Романо на протяжении уже нескольких веков, процветал. Граф очень любил свою красавицу-жену, а дочек боготворил. Сестры искренне считали, что их маленький рай будет существовать всегда, но во дворец Сан-Романо пришла гостья, открывающая все двери. В Риме началась эпидемия холеры. Граф распорядился срочно паковать вещи, чтобы выехать на виллу в горах, отъезд удалось подготовить за несколько часов, только вот утром половина слуг уже лежала пластом, а к вечеру слег и сам хозяин. Тогда мать посадила двойняшек в экипаж и отправила их вместе с русской няней Марусей на виллу.