«Остается утешаться тем, что жалованье мне платили исправно, а я все отдавал на помощь нашим героям, – часто думал дипломат, – так что ружья, стреляющие сейчас в турок, закуплены на русские деньги. Жаль только, что в жизни все повторяется с завидным постоянством, и наивные князья Ипсиланти так похожи на русских офицеров, выстроившихся в каре на Сенатской площади. Те так же верили, что страна примет их благородные идеалы, так же надеялись, что власть падет перед ними ниц, и конец у этих героев – один, только русские идеалисты сидят в Петропавловской крепости, а Ипсиланти – в Терезине у австрияков».
Думать о потерях и поражениях не хотелось (какой смысл рвать душу из-за того, что невозможно исправить). Граф Иоанн посмотрел на часы – пора уже начинать приготовления к сегодняшнему ужину. О‑хо‑хо…
Каподистрия позвал своего камердинера-француза и поинтересовался, принесли ли из ресторана заказанные блюда.
– Да, ваше высокопревосходительство, – доложил тот, – прикажете накрывать?
– Пожалуй… Поставьте все бутылки на буфете, а когда гость прибудет, можете идти отдыхать.
Отвыкший от российских морозов Каподистрия пододвинул кресло поближе к камину и протянул руки к огню. Настроения у графа не было, а нынешний ужин представлялся ему пыткой. Сегодня он ждал человека, которого совершенно не желал видеть, однако почитал за честь принять его и, если надо, то и помочь. Неприятный осадок от их последней встречи так и не забылся, и лучше бы им вовсе больше не встречаться, но этого было не избежать, ведь Каподистрия знал, куда исчез граф Иван Печерский десять лет назад.
«Правильно я тогда не поверил, что парень участвовал в преступлениях своей матери. Не мог человек, героически боровшийся за свободу чужого ему народа, подсылать убийц к собственному брату. Так не бывает. Иван Печерский – благородный человек. Я в долгу перед ним за преданность нашей борьбе», – в очередной раз попытался убедить самого себя Иоанн Антонович.
Почему-то эта мысль не принесла ему ни благородного воодушевления, ни теплого чувства благодарности. Воспоминания об Иване Печерском – Вано, как тот называл себя сам, несли лишь горечь глубочайшего разочарования.
«В чем же дело? – в очередной раз попытался разобраться дипломат, – что вызывает такое тяжкое чувство?»
Видимо, дело было в нем самом: уж очень обидно было вспоминать, как он все сердцем потянулся к случайно встреченному на охоте молодому человеку, как попытался научить того жизни, считая себя старшим другом, почти отцом, и каким все это кончилось крахом. Вано оказался заносчивым, категоричным и совершенно необучаемым. Несмотря на все советы и запреты, он спровоцировал отвратительный скандал, распустив язык на приеме в министерстве иностранных дел. Его высказывания оказались высокомерными и глупыми, он умудрился оскорбить всех своих собеседников, и перед Иваном Печерским захлопнулись все двери.
«Так вот в чем дело! – вдруг осенило дипломата. – Я боюсь, что Вано вновь попросит моего покровительства еще для одной попытки войти в столичное общество. Но ведь теперь все предельно просто – я отошел от дел. Какой из меня покровитель для дебюта в свете? Пусть поищет кого-нибудь другого».
Впрочем, можно предложить визитеру денег или попробовать найти для него место. Правда, вариантов для этого просматривалось не много: по статской линии Печерский служить не мог из-за скверного образования, оставались армия или жандармы.
Бронзовые каминные часы с пляшущими нимфами пробили девять, и Каподистрия направился в столовую. Вот-вот должен был появиться его гость, и граф Иоанн хотел сразу же пригласить его за стол, чтобы побыстрее покончить с неприятным визитом.
В дверь неуютной казенной квартиры, все еще закрепленной за Каподистрией, постучали, по коридору процокали каблуки камердинера, Иоанн Антонович услышал невнятный диалог двух голосов, потом приближающиеся шаги, затем дверь распахнулась, и француз провозгласил:
– Ваше высокопревосходительство, прибыл граф Печерский.
Камердинер отошел в сторону, давая дорогу гостю, но тот не торопился, а замер в дверях, рассматривая поднявшегося из-за стола хозяина дома. Этот человек показался Каподистрии незнакомым: высокий, с жирноватой фигурой и тяжелым замкнутым лицом. В нем не осталось и следа от прежнего изящного черноглазого юноши – тот был красивым, а мрачная внешность нынешнего графа Печерского пугала тривиальной грубостью.
«Господи, что же с ним стало? – поразился Каподистрия, – он выглядит как трактирщик».
Привычка дипломата всегда сохранять невозмутимость выручила и на сей раз – грек улыбнулся и, протянув руку, двинулся навстречу гостю.
– Рад вас видеть, Иван Петрович, – гостеприимно провозгласил он, стараясь вести себя как можно дружелюбнее. – Мы не виделись лет десять?
– Почти десять, ваше высокопревосходительство, – подтвердил гость, пожимая его руку, – но вы совсем не изменились.
Каподистрия услышал в его интонациях льстивые нотки и удивился – раньше Вано был чужд подхалимажа, наоборот, он мнил себя пупом земли и не считал нужным заискивать перед сильными мира сего. Да, жизнь, видать, крепко потрепала старого знакомца!
Иоанн Антонович пригласил гостя к столу. Камердинер ловко разложил по тарелкам подогретые ресторанные ростбифы, налил в высокие бокалы шампанское и исчез. Каподистрия поднял свой бокал и предложил:
– Выпьем за нашу встречу, я только через три года после вашего отъезда узнал, что Александр Ипсиланти отправил вас с секретной миссией в Константинополь.
Губы гостя непроизвольно поджались, и Иоанну Антоновичу на мгновение померещилось, что перед ним мелькнул оскал цепной собаки, но Печерский тут же растянул рот в любезной улыбке и заметил:
– Наш общий друг не очень хорошо умел просчитывать свои шаги, поэтому и сидит сейчас в австрийской тюрьме, хотя мог бы уже получить корону Греции.
Опять начинался самый неприятный для Каподистрии разговор, и граф тут же сменил тему:
– Расскажите, как сложилась ваша судьба… Вы были с Ипсиланти в Молдове?
– Да, был. После боя у Драгошан, когда мы все потеряли, а наш вождь с братьями кинулся бежать к австрийской границе, я вернулся обратно. Мне пришлось скрываться. Вы же знаете, как отнеслась православная Россия к нашему общему делу.
Упреки графа раздражали, и Каподистрия перебил гостя:
– Вы хотите остаться в Санкт-Петербурге?
– Хотел бы, да только что я стану здесь делать? Не думаю, что без денег и связей меня примут в обществе, а мое участие в греческом походе вряд ли станет хорошей рекомендацией для принятия на службу.
– Наверное, не стоит афишировать ваше участие в греческой борьбе, – заметил Каподистрия, отметив про себя, что в присутствии гостя не решился назвать борьбу «нашей».
– Да уж, придется помалкивать, – согласился Печерский, – надеюсь, что это нигде не всплывет.
– А что бы вы хотели делать? Служить?
– Я умею лишь воевать, но я не служил в регулярной армии, а корнетом в тридцать лет не пойдешь.
Иоанн Антонович кивнул, соглашаясь:
– Да, это осложняет дело! Если только в жандармский корпус, там корнетов нет.
– Похоже, что мне выбирать не приходится. По статской линии я служить не могу, вы же знаете, как хромает мое образование, – раздраженно отозвался гость.
Каподистрия опустил глаза. В молодости Вано тщательно скрывал свое невежество, а сейчас, казалось, даже бравировал им. И графу захотелось поскорее закончить тяжкий разговор.
– Я попробую поговорить с Бенкендорфом. Ходят слухи, что затевается реформа министерства внутренних дел, похоже, что он в этом деле станет одним из главных действующих лиц. Я попрошу его, – пообещал Каподистрия, решивший, что перед отъездом он хоть что-нибудь сделает для человека, рисковавшего жизнью ради свободы Греции.
Слава Богу, что он нащупал решение! Теперь Иоанну Антоновичу оставалось перетерпеть ужин. Но все на свете, даже неприятные визиты, когда-нибудь заканчивается – пара часов и за гостем наконец-то захлопнулась входная дверь, а хозяин дома вздохнул с облегчением.
Письмо от графа Каподистрии принесли так рано, что Бенкендорф еще не успел уехать на службу. Он вскрыл конверт и прочел краткую просьбу о встрече, изложенную с элегантной почтительностью прежних времен. Александр Христофорович сразу же ответил, что, если гостю будет удобно, он ждет его в три часа пополудни, и отдал записку посыльному.
Бенкендорф еле успел к назначенному сроку: напольные часы – единственное украшение скудной обстановки его кабинета – как раз начали бить три, когда в глубине квартиры звякнул дверной колокольчик. Выйдя навстречу гостю, генерал с легкой завистью отметил, что хитрый грек, по-прежнему прямой и стройный, совсем не постарел.
Бенкендорф еле успел к назначенному сроку: напольные часы – единственное украшение скудной обстановки его кабинета – как раз начали бить три, когда в глубине квартиры звякнул дверной колокольчик. Выйдя навстречу гостю, генерал с легкой завистью отметил, что хитрый грек, по-прежнему прямой и стройный, совсем не постарел.
– Милости прошу, рад снова вас видеть, Иоанн Антонович. Смотрю, вы все так же, молодцом, годы вас не берут, – заулыбался Бенкендорф.
– Спасибо, Александр Христофорович, – поблагодарил Каподистрия, засияв столь же широкой улыбкой, и вернул комплимент: – Вы тоже почти не изменились.
Бенкендорф проводил графа к двум парным креслам у маленького мраморного столика и предложил:
– Не желаете ли выпить? Рекомендую анисовую, моя супруга сама ее готовит. Или вина желаете?
Гость отказался:
– Нет, благодарю, я не хотел бы отнимать у вашего высокопревосходительства много времени. Позвольте мне сразу перейти к делу, из-за которого я вас побеспокоил.
– Слушаю…
– Александр Христофорович, вы знаете, что через пару дней новый государь подпишет мое прошение об отставке. Я уеду в Швейцарию и сюда больше никогда не вернусь, поэтому заканчиваю дела и раздаю долги. Один из них является для меня делом чести. Однажды благородный молодой человек спас меня, когда я, упав с лошади, получил серьезную травму. Я хотел бы помочь ему устроиться в жизни, но теперь уезжаю из России и не смогу больше ничего для него сделать. Я ищу для своего протеже скромное, но достойное место службы. Он не слишком образован, так что по статской линии ему ходу нет, но вот по жандармской стезе он вполне мог бы преуспеть. Я слышал, что вы после коронации получите назначение на это ведомство, и взял на себя смелость заранее попросить за своего друга.
У Бенкендорфа похолодели руки. Стараясь совладать с волнением, он напрягся, но мысли его метались, как ласточки перед грозой. Для него не было секретом, что слух, так однозначно озвученный графом Иоанном, уже циркулирует в столице, но если такой знающий человек, как Каподистрия, говорит назначении как о деле решенном, это что-то да значит. Только бы сохранить невозмутимость – не подтвердить, но и не опровергнуть предположения гостя! Александр Христофорович растянул рот в дежурной улыбке и полюбопытствовал:
– А имя у вашего протеже есть?
– Граф Иван Печерский.
– Это тот молодой человек, что лет десять назад на приеме в министерстве иностранных дел устроил скандал? – тут же вспомнил Бенкендорф. – Вы уж не обессудьте, на такие ситуации у меня память хорошая – служба требует.
Каподистрия невозмутимо подтвердил:
– Да, ваше высокопревосходительство, это именно тот безрассудный молодой человек. Но он вырос и поумнел…
– Возможно и так, – согласился Бенкендорф, – но дело-то не в этом. Я так понимаю, что вы тогда покровительствовали ему, а потом отказались от своих планов. Почему вдруг вы сейчас вновь вспомнили о нем? Что-то изменилось?
Он внимательно вглядывался в лицо Каподистрии, Что могло связывать рафинированного дипломата с примитивным, как куча песка, юнцом, чуть не устроившим драку на глазах всего света? Печерский, несмотря на свой графский титул, явно был всего лишь агрессивным дураком.
«Неужели дело в особых наклонностях?» – засомневался генерал.
Очень может быть, ведь грек так и не женился. Впрочем, по нему ведь не поймешь – спокоен, как гранит.
– Как вы помните, я уже несколько лет живу за границей, вот я и потерял Ивана Печерского из виду, а в этот мой приезд он сам разыскал меня и попросил о помощи, – объяснил граф и с изрядной долей сарказма добавил: – Я ни в коем случае не хотел бы обременять вас неудобной просьбой. Возможно, мой молодой друг найдет себя на военном поприще, я побеспокою господина Чернышева – он после коронации получит военное министерство. Прошу, ваше высокопревосходительство, простить меня за назойливость.
Вот оно! Как любил повторять великий корсиканец, удача следует за героями. Стоило лишь задумать толковую интригу против конкурента, как судьба тут же послала необходимое орудие. Просияв улыбкой, Бенкендорф, любезно заявил:
– О чем вы говорите?! Я рад оказать покровительство графу Печерскому. Пусть он завтра утром, часам к одиннадцати, придет сюда, и мы побеседуем.
– Благодарю, ваше высокопревосходительство, – зеркально отразив его улыбку, поклонился Каподистрия, – буду премного обязан.
Он поднялся и, пожав руку хозяина дома, откланялся, а Александр Христофорович вновь вспомнил о письме сестры. Видела бы его сейчас Долли, сразу бы взяла свои слова обратно! Как он лихо убил двух зайцев: оказал услугу влиятельному греку и, похоже, нашел-таки подходящего человека для собственных дел.
– Как забавно, – оценил он подкинутое жизнью решение и тихо рассмеялся, – грек привел мне «троянского коня». Ну и ну, черт побери!.. Со времен Гомера ничего в этом мире не изменилось.
Глава 7
Ну почему в этом мире ничего не меняется к лучшему? Неужели черная полоса так и не кончится, и жизнь так и останется беспросветной? Иван Печерский ненавидел этот жестокий мир, впрочем, гораздо хуже было то, что мир отвечал ему полной взаимностью. Каждый день Вано просыпался с ощущением, что воздух вокруг него пронизан невидимыми клинками. Не находя выхода, это чувство изводило его, лишало сил. Мерзкий червяк зависти, живший в его душе, пожирал Вано, требуя все новой и новой пищи, и затихал лишь тогда, когда Печерский видел чье-то унижение или горе, а еще лучше смерть. Но ведь подобные радости бывают не каждый день. Вот и получалось, что жил Вано, балансируя, между злобой и бешенством.
Печерский и сам не заметил, как скатился в такое состояние, а ведь десять лет назад он даже не знал, что такое ненависть, самым сильным его чувством было раздражение. Его причиной обычно служила мать, та, как глупая курица, вечно лезла с советами, указаниями и поучениями. Но с ней Вано никогда не переходил тонкой грани, отделяющей раздражение от злобы, пока не узнал о том, что не было секретом ни для кого в доме, кроме него самого. Его мир рухнул в тот миг, когда Вано услышал от душеприказчика графа Печерского, что отец ничего ему не оставил, поскольку точно знал, что младший сын графини Саломеи рожден не от мужа, а от ее любовника.
С тех пор Вано возненавидел собственную мать. Та стала первой в длинной череде ненавистных ему людей, а следующим там оказался ее любовник – абрек Коста. Этот необразованный, спустившийся с гор дикарь оказался настоящим отцом Вано, чем непоправимо замарал его самолюбие.
– Будьте вы оба прокляты, – не ленился повторять Печерский, вспоминая мать и уже покойного Косту.
Его крах, случившийся десять лет назад, целиком лежал на их совести, а вся его дальнейшая неудачная жизнь стала следствием того ужасного скандала. Потом Вано развесил уши и поверил восторженным речам греческих патриотов и попытался стать героем их освободительной борьбы. С тех пор он ненавидел даже название этой страны, и сейчас, когда князья Ипсиланти заживо гнили в австрийской тюрьме, Вано не мог без ярости слышать их имена. Эти аристократы были так горды, что восприняли как должное глупый порыв озлобившегося юнца. Они искренне считали, что служить им и их стране – уже честь для каждого. А те, к кому его послали? В Константинополе любой член тайного общества «Филики этерия» считал главным себя, и приехавший от князей Ипсиланти подозрительный русский нигде не пришелся ко двору. Сколько раз Вано давали понять, что не доверяют ему, сколько раз отказывали в крыше над головой и в деньгах, предлагая выпутываться самому. Совсем отчаявшись, он уже хотел вернуться в Одессу, и только случившийся как раз в это время поход Александра Ипсиланти с отрядом молодых этеристов на Яссы вновь поднял Вано на ступень борца за независимость Греции.
– Ваша светлость, я выполнил ваше поручение и вернулся, – доложил он Ипсиланти, догнав отряд повстанцев. – Я готов жизнь отдать за наше великое дело!
Однорукий князь сразу вспомнил молодого русского, отправленного пять лет назад с секретным поручением в сердце вражеской империи, он принял Вано, как родного брата, и целых четыре месяца граф Печерский проходил в советниках у нового властителя Молдовы. Но Ипсиланти оказались такими наивными и неосторожными, что все потеряли, а вместе с ними рухнуло и будущее Вано. Этого он им так и не простил, и не было за эти годы ни дня, чтобы он не пожелал греческим князьям самой мучительной смерти в тюрьме.
Печерский часто перебирал в памяти имена своих врагов и представлял, как они страдают, корчатся, гниют. Коста свое уже получил – его зарезала графиня Саломея. Мать всегда была отчаянной и отомстила абреку за них обоих, хоть ей и пришлось сбежать после этого убийства в горы Кавказа. Вано даже иногда задумывался о том, что мать можно и простить – она искупила свой грех. Или не нет? Разве можно искупить то, что она с ним сделала? Двадцать лет воспитывала в богатстве, рассказывала Вано, что он – русский граф, а потом выставила на посмешище! Разве он полез бы в столицу и вел бы себя так нагло, если бы знал, кто на самом деле его отец? Нет, мать простить было невозможно!