Там пробыл четыре дня. Мог бы и дольше, если бы меня не обнаружили полицейские у продуктового магазина.
Девяносто шесть часов абсолютной тишины и свободы. Часто о них вспоминаю. В заброшенном маяке нашел утешение – оказывается, оно возможно не только в объятиях родного человека, но и в стенах, которые принято называть неодушевленными.
Часы напролет сидел на подоконнике, смотрел на каспийский горизонт. По морю плыли корабли с железными контейнерами.
Там не звучал предрассветный азан, который я привык слышать из нашей с братом комнаты; не росли оливковые и инжирные деревья, в тени которых отсиживался в жару; не пахло молотым фундуком и дрожжевым тестом, из которых бабушка испечет шекербуру. Там было все иначе – ни прошлого, ни будущего. Меня будто отрезали от привычного. Сначала боялся, но преодолевал страх и учился жить настоящим.* * *
В рюкзаке бутылка воды, два зеленых яблока, бублик, вяленая хурма, блокнот и ручка. Достаю бублик, собираюсь его надкусить. На подоконник слетает чайка. Живет на крыше маяка со своими птенцами. Назвал ее Вьюна. Голодна.
Отламываю половину бублика, крошу в ладонь. Вьюна жадно ест. Второй день на Каспии непогода, чайкам не выловить рыбы. Оставшуюся часть крошек птица ухватывает клювом, несет на крышу. Птенцам. Вспоминаю о маме. «Не грусти, Финик. Вы скоро увидитесь».
Вынимаю блокнот с ручкой, пишу о «своем» береге, что недалеко от нашего дома. Легчает. «Бумагу переводишь! Даже Вьюна, знай она буквы, ни за что не прочла бы твою дребедень». Отгоняю сомнения, продолжаю писать.
В мои мысли приходит суфий Нияз. «Не слушай сомнений, Финик. У тебя не с ними разговор. Есть ты, твои записи, твоя дорога, ошибки, подвиги – вот на что ты должен смотреть. Я верю, что когда-нибудь твои строки станут лечить, вдохновлять. На самом деле ты пишешь для себя. Чтобы что-то понять, взрастить и отделить от себя. Если взращенного не отдать, оно будет жечь изнутри».
* * *Тетя Роза берет меня за руку – резко, жестко, не так, как всегда, – и ведет за собой. Накидывает на шею фиолетовый шарф (скрывает под ним шрам, оставшийся после операции на щитовидке), молчит. Если тетя Роза ничего не говорит, значит, жди нагоняя. Мне не страшно. Мыслями я еще там, на маяке. «Интересно, как Вьюна? Надо отвезти ей бубликов».
Выходим со двора. Дверь остается открытой, жалостливо поскрипывая на усиливающемся ветру. Нам преграждает дорогу стадо белых овец, пастух ведет их в загон. Скоро Курбан-байрам, ни одна не выживет. Люди будут скупать их, как горячие бублики, и забивать под надзором муллы с верой в то, что жертвоприношение обезгрешивает в глазах Всевышнего.
Однажды в разгар Курбан-байрама мы с мамой проходили мимо рынка, вдоль которого тек ручеек крови. С противоположной стороны улицы доносился рев связанного ягненка – его тащили на смерть. Мама остановилась, поглядела на довольных мужиков, закидывающих в багажник одну за другой разделанные тушки, и покачала головой: «Человек создает иллюзию и убеждает себя в ее реальности».
…Стадо проходит, мы продолжаем путь. Приближаемся к недостроенному двухэтажному дому с каменным забором. Во дворе не растут деревья, повсюду сорняки. У забора нет ворот, у дома нет дверей – вход свободный.
Поднимаемся на второй этаж, откуда хорошо видны окрестные дома. На этой улице живут малоимущие семьи, бывшие работники рыбоконсервного завода. После перестройки завод закрылся, людей уволили. Не выпуская моей руки, Роза выходит на балкон и кивает на домик с крышей из сена и неровных кусков шифера.
Во дворе появляется мужчина, сажает в коляску девочку с длинными рыжими волосами и неподвижным обмякшим телом. Накрывает ее одеялом, медленно возит. Туда-обратно, по кругу.
«Девочка тяжело болеет, каждый день может быть для нее последним. Это ее папа. В обеденный перерыв он прибегает с работы домой, чтобы погулять с дочерью. Я знаю эту семью. Им с трудом хватает на еду, поэтому мужчина взял еще две подработки. Как бы ни был он занят, ежедневно гуляет с дочерью. Ему бывает тяжело, он тоже устает, злится, но не сбегает от тех, кто его по-настоящему любит, и тех, кого любит сам. Это называется ответственностью. Воспитывай ее в себе».
* * *Много лет я прожил в пустой комнате с окном, открывающим вид на прошлое. Стены комнаты оклеены черно-белыми фотографиями. Размытые кадры, улыбающиеся, сосредоточенные, грустные лица. Сидел затылком к снимкам, чтобы их не видеть. Мой взгляд был устремлен в окно, где плескалось море. Неспокойное, бушующее, бросающееся волнами, в которых скрыты сети, утягивающие меня назад, в оставшуюся за спиной жизнь.
Оказавшись в комнате прошлого, недоумевал: кто меня заточил? Кто виноват? Обстоятельства, время, люди? Не я же! – наивно оправдывался.
Ночами волны усиливались, становилось страшно. Зашторить бы окна, но нет ни карниза, ни занавесок. Я зажимал уши руками, только бы не слышать вой прошлого. Оно волнами накрывало комнату, напоминая о болезненном, что, казалось бы, отпустил.
Силы заканчивались, в висках пульсировало желание разбить стекло, выбраться наружу. В один из моментов не выдержал. Дорога, пусть и пугающая, открылась – я прыгнул в воду.
Больно, но выбрался. Погрузился на дно и поплыл навстречу свету, который брезжил в мутной дали. Я в него верил. Там, в теплых лучах, меня ждало освобождение от прошлого – настоящее.
33 Воспоминания – это тоже реальность
Она гордится своим возрастом – семьдесят шесть. «Как умудрилась столько прожить, сама не понимаю», – улыбается соседка, которую в поселке называли Инжирицей. Помню ее с малых лет. Мама посылала к ней за сушеным инжиром для пирогов.
Обычно я у Наргиз задерживался. Она водила меня по инжирному саду, знакомила с деревьями – у каждого свое имя, особый нрав, личная история. «Деревья – как люди. Только не сорят словами и служат нам, неблагодарным созданиям».
Объездила полмира, работала ткачом, моряком, кондитером, но вернулась туда, откуда бежала. На Абшерон, к инжирным деревьям. Теперь снова ухаживает за ними, собирает плоды, варит из них вкусности, сушит. Большую часть продает.
«Возвратилась другой. Прежней Наргиз не стало. В день гибели того, кого любила сильнее инжирных деревьев. Говорят, нельзя растворяться в мужчине. Я и не растворялась. Я проникла в него, вросла. С адской болью пришлось себя вырезать».
* * *С детства инжирные деревья для нее – друзья. Только они и росли в большом саду маленького дома. Больше ничего не сажали, почему – неизвестно.
В семье Наргиз мужчин не было, к ее рождению часть умерла, остальные ушли. Дом, полный женских голосов. Лишь пес Гачаг привносил в бабский хор мужскую тональность, оберегая территорию и облаивая пролетающих голубей.
Ни одна из женщин дома – бабушка, мама, Наргиз, тетя – не переживала из-за отсутствия противоположного пола. Все были заняты. Мать с тетей служили в доме главы консервного завода, прибирая хоромы и кашеваря на необъятной кухне. Бабушка варила варенье, готовила маринады и сушила пастилу, сбывая заготовки торговцам городских рынков.
Чем занималась Наргиз? «Моя внучка ухаживает за инжирными деревьями, без которых мы бы померли с голоду», – поясняла соседкам бабушка Бадрия. Сама девочка не могла назвать работой часы, проведенные в окружении друзей, – это было счастьем, которое, несмотря на малый возраст, осознавала. Наслаждалась им, за него благодарила: посмотрит на небо и прошепчет «спасибо».
Наргиз и инжирные деревья – целый мир, куда не пускали ни одного человека. Со стороны эта связь выглядела обычно: тощая девчушка с густыми длинными волосами заботится о саде. Мало кто видел в этом волшебство, которое ни Наргиз, ни инжирники не раскрывали. А если и обращал внимание, то, храня чужую тайну, молчал.
По мере взросления Наргиз деревья все чаще предупреждали о появлении человека, который от них ее отдалит. «Что в нем будет такого, чего нет в других?» Инжирники, покачивая шершавыми листьями, отвечали: «Твое сердце». Наргиз супилась, уходила к колодцу за водой. Знала, что чаще люди приносят не любовь, а зло.
Она хорошо помнила Черную Тучу, прибывшего из шумного города на их полуостров в поисках куска земли для будущего ресторана. Дом семьи Наргиз стоял близко к морю, территория просторная, ровная – Черная Туча сделал выбор. Принес денег – бабушка прогнала, еще и Гачаг облаял. Черная Туча не сдавался, грозился поджечь дом.
Соседи не верили, что он откажется от намеченного. Жалобы в муниципалитет оставались без ответа – все боялись Черной Тучи. Растревоженная Наргиз сорок дней просыпалась на рассвете, молила о помощи Того-Кто-Повсюду.
Одним утром Черная Туча не появился, и больше на Абшероне его не видели. Женщины дома удивлялись, а маленькая Наргиз, поливая деревья, не могла нарадоваться. «Значит, нас слышат!» Встреча со злом показала ей силу добра.
Одним утром Черная Туча не появился, и больше на Абшероне его не видели. Женщины дома удивлялись, а маленькая Наргиз, поливая деревья, не могла нарадоваться. «Значит, нас слышат!» Встреча со злом показала ей силу добра.
* * *Сейчас она реже вспоминает эту историю, которая кажется сном, сказкой о ком-то другом. «Я с малых лет понимала, что проживу в окружении инжирных деревьев. Так же, как они, пряталась от мира. Люди думают, что фига не цветет. Но с приходом весны на ее стеблях появляются маленькие груши. Цветки скрываются в них».
Она любила лишь однажды. «Я и сейчас люблю. Только теперь у этого чувства нет границ, отдаю его всему, что меня окружает. Что бы ни случилось, как бы ни было трудно. Помнишь песню? „Пускай любовь печалью станет, но как на свете без любви прожить“».
* * *Обнаженные, они лежат под широкоплечим инжирником, среди грозно выступающих корней. В летние месяцы в эти места не захаживают люди: среди абшеронцев Извилистая Пещера известна как логово гюрзы. Назе и Галибу тут хорошо, в укрытии старого дерева они ничего не боятся, кроме обоюдной страсти, которая безудержно закипает в них, как инжирный джем с семенами аниса.
Она прижимается к его смуглому телу, кладет голову на левую сторону груди. Слушает переполняющее ощущение, будто вся ее телесная жизнь бурной рекой перетекает в него, но силы ее не покидают. Напротив. Пробуждается новая Наргиз, в которой еще больше любви.
Засыпает под биение его сердца… Внезапно на границе между явью и сном слышит шепот: «Это ваша последняя встреча». Не успевает в полудреме отогнать грустные слова, как просыпается Галиб. Целует ее в белую линию, бегущую вдоль каштановых волос. Не хочет отпускать.
* * *Помоги мне запомнить дороги, ведущие к тебе, чтобы спустя жизнь прийти к тебе снова. Чтобы сказать, что я помню твои руки из прошлой жизни, смуглые, с длинными пальцами, на моих волосах их следы. Чтобы обнять тебя со спины, слушать море, которое невозможно забыть или вспомнить, – оно в нас. Чтобы попросить тебя всегда слушать сердце, а не разум или тех, кто вокруг. Только так мы сможем встретиться во всех жизнях, что нам предначертаны.
Я не боюсь того, что ты меня отпустишь. Со мной ничего не случится, ведь сердце, которое любит, бессмертно. Я не буду скучать или пытаться вернуть, потому что на берегу внутри меня мы по-прежнему вместе. Воспоминания – тоже реальность.
* * *Родные давно умерли, остались только она, ветхий дом да инжирные деревья. Не заглядывает в завтра, время для нее не имеет будущего. Все тут, сейчас.
«Женщине с моим бесперспективным положением – слабым здоровьем и суровым возрастом – нет смысла думать о грядущем. В этой земной жизни я безбилетный пассажир, который с тревогой ждет, что его вот-вот прогонят. Я не уверена в том, что благополучно доберусь до конечной. Размышляю: ждать, пока мое присутствие обнаружат и непреклонный начальник поезда высадит на ближайшем полустанке? Или спрыгнуть на полном ходу?…
Не обращай внимания, Финик, это мысли отчаяния, которое живет в уголке сознания каждого, даже самого счастливого человека. Я прожила жизнь, как хотела. Я любила все, что делала, пусть и кто-то считал мои действия безрассудными. Эх, было время…»
Опираясь руками о колени, Наргиз встает из-за стола, наполняет банки свежим джемом. Сварила утром.
* * *«Лучше всего инжирные деревья приживаются в абшеронской почве. Наши плоды не такие крупные, как израильские, но желтее, слаще. У них недолгая жизнь: утром сорвешь – к вечеру скисли. Поэтому спешу сварить джем».
Бабушка Бадрия срезает хвостики с инжира, режет четвертинками, закидывает в чугунную кастрюлю. Наргиз отмеряет стакан сахара. Перед тем как поставить кастрюлю на огонь, Бадрия достает из сундука мешочек специй (черный перец горошком, анисовые звездочки, палочки корицы) и закидывает в инжир со словами «бисмилляхи рахмани рахим»[25].
Наргиз подкладывает дров, чтобы усилилось пламя, – джем нужно довести до кипения и варить на среднем огне, не забывая помешивать. Как сироп загустеет, Бадрия снимет кастрюлю с огня, вынет специи. Остывший джем отобьет деревянной ступкой – для пущей нежности.
34 Счастье, что ты проснулся и живёшь по-настоящему
Вы когда-нибудь замечали, что город – как любимый человек? Он слышит тебя, заботится о тебе, делится с тобой, и ты отдаешь ему то, что у тебя есть, не задумываясь, больше или меньше. И с городом этим, как с любым человеком, у тебя отношения. Со взлетами, спадами и, случается, разочарованиями. Контрасты. Но какими бы они ни были, намного важнее то, что на глубине, под переменчивым течением моря. Там любовь.
* * *На втором курсе университета, сдав последний экзамен сессии, мы с другом Бахрузом побежали на вокзал, сели на первый попавшийся поезд и оказались в Стамбуле. У нас было немного денег – скопленной стипендии хватало на недолгое путешествие-приключение, но никак не на переезд, даже временный.
Куда уезжать, когда там, на Абшероне, родители, брат, дедушки и бабушки, друзья, Пялянг, сутулые инжирные деревья и учеба в удовольствие. «Пока мы тут, на земле, строим планы, там, над облаками, смеются, готовя нам неожиданные события и случайные встречи», – говорила бабушка Сона.
Оказавшись на перроне вокзала Хайдарпаша, я прошел сквозь большие двери, прорезанные в старинных величественных стенах, спустился по лестницам и увидел Босфор. Влюбился. И остался.
С жестким планированием мало что получается, Вселенная располагает события по своему разумению, и все в результате оказывается к лучшему.
Первая встреча с Босфором подарила то, что хотел узнать. Красоту, мощь и бесконечность любви. Какими же ошибочными были мои представления! Любовь переворачивает все с ног на голову – долгосрочные прогнозы, защитные реакции, смутные отожествления. Смывает то, что мешает реке влиться в океан. Тебе ничего не остается, кроме как подчиниться, но это не обреченность. Наоборот, счастье – ты наконец проснулся, живешь по-настоящему.
Я полюбил город и его пролив. Не сравнивал это чувство с тем, что испытывал прежде. Даже если захочешь, сравнить не получится – другое пространство, другой этап.
Тогда, на берегу, я растерялся – Босфор не помещался в глазах. Его волны под выдохами ветра исходили пеной, чайки над ними тревожно хлопали крыльями. Беспокойство пролива передавалось и мне. «Босфор – как пустыня. Только из воды», – подумал я, прижавшись к фонарному столбу. Неподалеку возмущался Бахруз. «Эй, пошли отсюда! Смотри, какие волны, промокнем. Чертов пролив невзлюбил нас».
Волны подступали все ближе, агрессивно, словно проверяли на истинность чувств. Еще сильнее полюбил Босфор. За то, что он оказался не таким, каким я его представлял. Более глубоким, честным, не выдающим тайн первому встречному.
С той встречи прошло немало лет, а я до сих пор ощущаю первые брызги босфорских волн. Бахруз решил, что пролив меня отталкивал. На самом деле он исцелял, я понял это спустя время.
Я родился и вырос у моря – в шестистах восьмидесяти трех шагах от первой волны. Поэтому осмелюсь сказать, что разбираюсь в оттенках, силе, звучании воды так же, как кондитер-пахлавщик – в тонкости слоев османской пахлавы, раскатывая их до прозрачности тюля.
Босфор обладает силой залечивать раны, возвращать к жизни. Он мастер, искусно настраивающий расстроенный инструмент. Я встречался со многими морями, проливами, океанами. Они прекрасны, но по-другому. Не так, как друг Босфор.
Случались нелегкие дни на земле Стамбула, куда же без них. Я не раз в отчаянии покидал каменные стены, дороги, «не своих» людей, садился на паром, пересекающий Босфор, – и тут же начиналось волшебство.
Чайки, кричащие друг другу о значительном или, быть может, неважном, круговорот волн с бело-кучерявыми хохолками, приветственные гудки плывущих навстречу кораблей, стаканчик горячего чая на палубе, доносящийся с обоих берегов азан с напоминанием о вечном и подвесной мост на оранжевом горизонте.
Через пару минут путешествия нахмуренные брови выравниваются, дыхание успокаивается. Оглядываю Босфор, улыбаюсь. «Благодарю тебя, друг. Нам стоило бы многому у тебя поучиться…» Искусству бескорыстной любви, например.
Босфор не отвечает, лишь мощной волной подталкивает паром вперед.
35 Сделай шаг к свету
Говорят, большие города не спят. Это не про Стамбул. Он погружается в сон, когда с наступлением ночи останавливаются вапуры, перевозящие по Босфору сотни людей из одной части города в другую.
Закрываются пристани, утихает скрежет железных колесиков деревянных трапов, на кораблях перестают заваривать чай и запекать тосты с сыром, на темной поверхности пролива изредка мелькают огоньки заблудших танкеров, возвращающихся в свои моря.