Хотя пока что никаких изменений не произошло. Предполагалось, что мы все бросимся на кладбище, чтобы изображать траурную скорбь, хотя там не похоронен ни один из членов королевской семьи и ту же королеву похоронят не там. Просто кладбище — это смерть, и в этом, наверно, все дело.
Треклятое кладбище. Всегда его ненавидела.
Ну, если уж быть справедливой, то само по себе это место ни в чем не повинно, напротив, оно обладает каким-то скорбным очарованием — ряды могил, притиснутых одна к другой, гранитные надгробия, египетские обелиски, готические шпили, цоколи с колоннами, плачущие дамы, ангелы и, конечно, урны, устремляющиеся по склону холма к величественному ливанскому кедру наверху. Я даже готова закрыть глаза на некоторые наиболее нелепые монументы — показные сооружения, призванные подтвердить семейный статус. Но чувства, которые это место будит в скорбящих, на мой вкус, уж слишком раздуты. Ну и потом, это кладбище Коулманов, а не моей семьи. Я тоскую по маленькому кладбищу в Линкольншире, где похоронены мамочка и папочка и где теперь появилось еще одно надгробие — на могиле Гарри, хотя его тело и лежит где-то в Южной Африке.
Все эти излишества — частью которых стала и наша нелепая урна — действуют мне на нервы. Насколько эта урна выбивается из всего окружающего! Если бы только Ричард сначала посоветовался со мной! Это было на него не похоже — несмотря на все недостатки, он все же человек благоразумный и должен был бы увидеть, что урна уж слишком велика. В этом выборе я вижу руку его матери. У нее вкус всегда был отвратительный.
Забавно было наблюдать сегодня, как он расшумелся из-за этого ангела, возведенного на могиле близ урны (я бы даже сказала, слишком близко — ощущение такое, что они в любой момент могут наброситься друг на друга). А я только изо всех сил старалась не рассмеяться.
— Какое они имеют право навязывать нам свои вкусы? — сказал он. — Мы, что, теперь должны каждый раз, приходя сюда, видеть это сентиментальное идиотство? Меня от этого просто наизнанку выворачивает.
— Он сентиментальный, но безобидный, — отвечала я. — По крайней мере, он из итальянского мрамора.
— Плевать мне на мрамор! Я не хочу, чтобы этот ангел торчал рядом с нашей могилой.
— А ты не думал, что они, может быть, то же самое говорят о нашей урне?
— С нашей урной все в порядке!
— А они наверняка считают, что с их ангелом все в порядке.
— Этот ангел выглядит нелепо рядом с нашей урной. Самое главное, он стоит слишком близко.
— Вот именно! — сказала я. — Ты же не оставил им места.
— Очень даже оставил. Еще одна урна смотрелась бы здесь прекрасно. Может, чуть поменьше нашей.
Я подняла брови, как делаю это, когда Мод говорит какую-нибудь глупость.
— Да пусть бы даже такого же размера, — снизошел Ричард. — Да, вот это бы смотрелось впечатляюще — две урны рядом. А у нас вместо этого такая вот ерунда.
И так мы продолжали до бесконечности. Хоть я и не особо высокого мнения о пустолицых ангелах, разбросанных по всему кладбищу, но все же они меньше действуют мне на нервы, чем урны. Когда подумаешь, что люди ставят на могилы, — оторопь берет, ведь эти самые урны использовались римлянами как хранилище человеческого праха. Языческий символ в христианском обществе. Но тут полно и всякой египетской символики. Когда я сказала об этом Ричарду, он только раздраженно хмыкнул; но вот единственное возражение, что у него нашлось: «Могиле Коулманов эта урна добавляет достоинства и изящества».
У меня на этот счет большие сомнения. Я бы сказала, что это скорее крайняя пошлость и неуместная символика. Но мне хватило такта промолчать.
Он продолжал распространяться по поводу ангела, когда — пожалуйста — появились и его хозяева в полном трауре. Альберт и Гертруда Уотерхаус — никакого отношения к художнику,[1] по их собственному признанию. (И слава богу — мне криком хочется кричать, когда я вижу его бездарные картины в Тейте.[2] У леди из Шалота[3] в ее лодке такой вид, будто она нанюхалась опия.) Мы не встречались с ними прежде, хотя эта могила принадлежит им уже несколько лет. Они какие-то ни рыба ни мясо: у него рыжая борода и вечная улыбочка на лице, она — из тех женщин, чьи талии безвозвратно исчезают после родов, а потому платья на них сидят как на корове седло. Волосы у нее не волнистые, а в мелкую кудряшку и выбиваются из-под шпилек.
У ее старшей дочери Лавинии, которой, похоже, столько же лет, сколько и Мод, чудные волосы, каштановые, шелковистые, вьющиеся. Она капризная, избалованная девчушка, и отец явно купил этого ангела по ее настоянию. Ричард чуть не поперхнулся, услышав это. И на девочке было черное платье, отделанное траурным крепом, — вещь вульгарная и ненужная для ребенка ее возраста.
Мод, конечно, сразу же влюбилась в эту девочку. Когда мы все вместе обходили кладбище, Лавиния все время прикладывала к глазам платочек с черной оборочкой, а стоило нам оказаться у могилы маленького мальчика, умершего пятьдесят лет назад, как она разрыдалась. Мне остается только надеяться, что Мод не будет копировать ее поведение. Мне такие глупости невыносимы. Мод — девочка очень благоразумная, но я видела, как она старается подражать своей новой знакомой. Они исчезли вместе — Господь знает, что у них было на уме. Они появились снова уже лучшими подружками.
Сомневаюсь, что мы с Гертрудой Уотерхаус могли бы стать подругами. Когда она в очередной раз повторила, как ее опечалила смерть королевы, я не сдержалась и сказала, что Лавиния, похоже, очень даже наслаждается трауром.
Гертруда несколько мгновений помолчала, потом заметила:
— Какое у вас миленькое платьице. Такой необычный голубой оттенок.
Ричард фыркнул. Мы с ним полаялись из-за моего платья. Откровенно говоря, теперь я и сама была смущена своим выбором — выйдя из дома, я не встретила ни одного взрослого человека, одетого не в черное. Мое платье было темно-синим, но в нем я все же выделялась из толпы гораздо сильнее, чем это входило в мои намерения.
Я решила быть откровенной.
— Да, я подумала, что черный — не очень подходящий цвет в честь королевы Виктории, — объяснила я. — Теперь многое меняется. При ее сыне все будет иначе. Я уверена, Эдуард будет превосходным королем. Он довольно долго ждал.
— Слишком долго, если уж хотите знать мое мнение, — сказал мистер Уотерхаус. — Бедняга — лучшие его годы уже позади. — Вид у него был сконфуженный, словно он сам удивился тому, что высказал свое мнение.
— Но не в том, что касается дам, — парировала я, не в силах противиться искушению.
— Боже мой! — в ужасе произнесла Гертруда Уотерхаус.
— Бога ради, Китти! — прошипел Ричард. — Моя жена всегда говорит вещи, которые говорить не следует, — извиняющимся тоном сказал он Альберту Уотерхаусу, на что тот выдавил из себя смешок.
— Ничего страшного. Она наверняка компенсирует это чем-то другим, — сказал он.
Последовала пауза — мы все пытались осмыслить суть его замечания. В течение одного головокружительного мгновения я думала, что он, возможно, имеет в виду канун Нового года. Но он, конечно же, ничего не мог об этом знать — это не его круг. Я сама изо всех сил старалась не думать об этом. Ричард с тех пор на эту тему не заговаривал, но я чувствую, что в ту ночь пережила маленькую смерть и теперь уже ничто не будет так, как прежде, с новым королем или без.
Потом вернулись девочки, обе запыхавшиеся, что очень кстати позволило всем нам отвлечься. Уотерхаусы быстренько извинились и откланялись. Думаю, все, кроме девочек, испытали при этом облегчение. У Лавинии на глазах были слезы, и я побаивалась, как бы Мод не последовала ее примеру. После этого она рта не закрывала — говорила о своей новой подружке, и мне наконец пришлось пообещать ей, что я устрою им встречу. Надеюсь, она все же забудет об этом, поскольку Уотерхаусы из того разряда семейств, которые вызывают во мне чувство стыда за себя.
Лавиния Уотерхаус
Сегодня на кладбище у меня было приключение с моей новой подружкой и одним гадким мальчишкой. Я уже много раз бывала на кладбище, но прежде мама не спускала с меня глаз. А сегодня мама и папа познакомились с семейством, которому принадлежит могила рядом с нашей, и, пока они говорили о всяких взрослых вещах, мы с Мод убежали вместе с Саймоном, мальчишкой, который работает на кладбище. Мы пробежали по Египетской аллее и вокруг склепов, что стоят рядом с ливанским кедром. Там так замечательно, что я чуть в обморок не упала от возбуждения.
Потом Саймон повел нас на экскурсию по ангелам. Он показал нам чудесного ангелочка неподалеку от Террасных катакомб.[4] Я его прежде не видела. На нем короткая туника, на спине маленькие крылышки, а голова повернута в сторону, словно он сердится и только что топнул ножкой. Он такой миленький — я даже чуть не пожалела, что не выбрала его для нашей могилы. Но его не было в каталоге ангелов, который показывали нам камнерезы. Как бы там ни было, но я уверена: мама и папа согласны, что тот, которого я выбрала для нашей могилы, лучше всех.
Саймон провел нас мимо некоторых других ангелов, а потом сказал, что хочет показать нам могилу, которую они только что выкопали с отцом. Ну, я-то ее видеть не хотела, но Мод было интересно, и мне не хотелось, чтобы она подумала, будто я трушу. Меня к тому же обуяло страннейшее чувство, будто мне хочется лежать в этой яме. Конечно, ничего подобного я не сделала — не в моем же хорошеньком платьице.
Потом, когда мы собрались уходить, появился какой-то жуткий человек. У него было очень красное лицо и царапины на щеках, и пахло от него выпивкой. Я не смогла сдержать крика, хотя сразу же поняла, что это отец Саймона, потому что у них одинаковые голубые глаза небесного цвета. Он принялся нещадно ругать Саймона, где, мол, тот был и что мы тут делаем, и он употреблял ужасные слова. Если бы Айви Мей или я сказали такое, то папа бы выпорол нас. А папа вовсе не любитель порки. Вот какие это были плохие слова.
Потом этот человек принялся бегать за Саймоном вокруг могилы, и он гонялся за ним до тех пор, пока Саймон не спрыгнул прямо вниз! Ну и ну. Я не стала ждать, что будет дальше, — мы с Мод, как сумасшедшие, понеслись вниз по холму. Мод сказала, может, нам следует вернуться и посмотреть, не случилось ли чего плохого с Саймоном, но я сказала «нет», потому что родители будут о нас беспокоиться. Хотя на самом деле я больше не хотела видеть этого человека, потому что он меня напугал. Этот гадкий мальчишка сам может о себе позаботиться. Он наверняка немало времени проводит в могилах.
Итак, Мод — моя новая подружка, а я — ее, хоть я и не понимаю, почему у такой простенькой девочки такая красивая муфта да еще и няня, а у меня нет ни того ни другого. И такая красивая мать с тоненькой талией и большими темными глазами. Я же не могла смотреть на маму, не испытывая чувства стыда. Все это так несправедливо.
Гертруда Уотерхаус
После того как это печальное известие дошло до нас, я всю ночь пролежала без сна, размышляя, как нам одеться. Альберт мог бы надеть свой черный рабочий костюм с темными запонками и черную ленту на шляпу. Мужчинам легче найти траурную одежду. Айви Мей еще слишком мала, и о ее одежде можно не думать.
Но мы с Лайви в дни траура по королеве должны быть одеты подобающе. Что до меня, то мне, в общем-то, все равно, что надеть, но Лайви — она такая привередливая и, если не получает то, чего хочет, становится очень трудным ребенком. Я терпеть не могу эти ее сцены — ощущение такое, будто она ведет меня в танце, в котором я не знаю ни одного па, а она знает их все, а потому к концу чувствуешь себя полной идиоткой с оттоптанными ногами. А ведь ей всего только пять лет! Альберт говорит, что я слишком мягка с ней, а сам купил ей ангела на могилу, потому что тот ей понравился. А ведь знает же, что у нас на такие вещи почти нет денег, я уж молчу о том, что мы откладываем на новый дом. И все же я не могу его в этом винить. Важно, чтобы могила правильно отражала чувства, которые питает семья к своим усопшим. Лайви это прекрасно понимает, и она была права — могиле и в самом деле нужно было уделить некоторое внимание, в особенности после появления рядом с нами этой жуткой урны.
Сегодня утром я поднялась ни свет ни заря и умудрилась найти кусочек крепа, оставшийся после похорон моей тетушки. Я его спрятала, потому что вообще-то должна была сжечь и Лайви устроила бы истерику, если бы увидела его в доме. Этого куска было мало, чтобы сделать оторочку для обоих наших платьев, поэтому я сделала оторочку для нее одной, а себе оставила только кусочек для шляпки. Когда я кончила шить, проснулась Лайви, и ей так понравилась оторочка из крепа, что она не стала спрашивать, откуда он взялся.
Я плохо спала и рано поднялась, а потому, когда мы добрались до кладбища, была такой уставшей, что чуть не вскрикнула, увидев синий шелк на Китти Коулман. Это было оскорбительно для глаз, словно павлин распустил хвост на похоронах. Я почувствовала себя замухрышкой, и мне было стыдно стоять рядом с ней, — сравнение было явно не в мою пользу и напоминало о том, что фигура у меня уже не та, что прежде.
У ее дочки Мод вид простенький, и это единственное, что меня утешило (мне стыдно за подобные мысли, и я прошу у Господа прощения). Я чувствую гордость за то, что Лайви смотрится так хорошо рядом с серенькой малышкой Мод.
Я, конечно же, была максимально вежлива, но по виду Китти Коулман было ясно, что мое общество ее не устраивает. Потом она отпустила колкие замечания в адрес Лайви и сказала кое-что уж совсем непочтительное, и, хотя ее слова не относились напрямую к королеве, я все равно почувствовала, что Виктории некоторым образом нанесено оскорбление. Мой бедный Альберт от этого чуть не впал в ступор и сказал нечто совершенно ему не свойственное. Я даже не осмелилась потом спросить у него, что он имел в виду.
Ну да и бог со всем этим — нам с ней вовсе не обязательно встречаться еще раз. За все те годы, что мы владеем соседними могилами на кладбище, мы встретились лишь однажды. Если повезет, то больше никогда и не увидимся, хотя теперь я всегда буду опасаться встречи. Боюсь, с этого дня кладбище уже не будет доставлять мне такого удовольствия, как прежде.
Альберт Уотерхаус
Чертовски привлекательная женщина. Впрочем, не знаю, чем я думал, когда сказал то, что сказал. Завтра придется замаливать этот грех — купить Труди ее любимые фиолетовые леденцы.
Но я тем не менее рад был знакомству с Ричардом Коулманом, несмотря на эту урну и все такое. («Что сделано — то сделано, — говорю я Труди. — Она теперь там стоит, и что толку расстраиваться?») У него довольно высокое положение в одном из банков. Живут они у подножья холма, и, судя по тому, что он говорит, мы вполне могли бы тоже там поселиться, если решим уехать из Айлингтона. Там неплохая местная крикетная команда, и он мог бы меня им представить. Полезный парень.
Но что касается его жены, то тут я ему не завидую, какой бы хорошенькой она ни была. Упаси бог от такого наказания. С Лайви и той хлопот не оберешься.
Саймон Филд
После ухода девочек я еще некоторое время остаюсь в могиле. Чего вылезать-то? Наш па от меня отстал — и в могилу не полез, и сверху орать прекратил. Если захочет, он меня всегда достанет.
«Вокруг этого кладбища высокая стена, — частенько говорит он. — Перелезть через нее ты можешь, но в конце концов все равно сюда же и вернешься — через главные ворота вперед ногами».
С глубины восемь футов небо кажется таким красивым. Оно похоже на мех у этой девочки. На ее муфте, как она это называет. Мех там такой мягонький. Я хотел зарыться в него лицом, как это делала она.
Я лежу на спине и смотрю на небо. Иногда высоко надо мной пролетает птица. Кусочки грязи со стенок падают мне прямо на лицо. Я не боюсь, что могила может обрушиться. У могил поглубже мы укрепляем стенки, но если вот такие — мелкие, то мы особо не утруждаемся. А эта еще вырыта в глине, такой надежной и влажной, что она хорошо держится. Такое случалось прежде — что могила заваливалась, но это бывает в песке или если глина сухая. В могилах и люди погибали. Наш па всегда говорит, что если я буду в могиле и она начнет рушиться, то нужно закрыть лицо рукой, а другую руку поднять вверх. Тогда в земле у меня будет отверстие для воздуха, а по моим торчащим пальцам они увидят, где я.
Тут кто-то подходит и заглядывает в могилу. На фоне света он весь черный, а потому я не вижу, кто это такой. Но я знаю: это не наш па — от него не пахнет выпивкой.
— Ты чего там делаешь, Саймон? — спрашивает человек.
Теперь я знаю, кто это. Я вскакиваю на ноги и отряхиваю грязь со спины, задницы и ног.
— Да так, сэр, отдыхаю.
— Тебе платят не за то, чтобы ты тут отдыхал.
— Мне ничего не платят, сэр, — говорю я, хотя лучше бы мне помолчать.
— Вот как? А я думал, ты немало получаешь, учась здесь. Ты получаешь профессию.
— Учение меня не кормит, сэр.
— Хватит с меня твоей наглости, Саймон. Ты — служащий Лондонской похоронной компании. За воротами кладбища немало людей, которые с радостью займут твое место. Не забывай об этом. Ты уже закончил эту могилу?
— Да, сэр.
— Тогда прикрой ее и найди своего отца. Ему нужно убирать инструмент, а сам он уже с этим наверняка не справится. Понятия не имею, почему я его еще не выгнал.
Я имею. Наш па знает это место лучше любого другого. Он какую хочешь могилу может разобрать, помнит, кто на какой глубине похоронен и песок там или глина. Всему этому он выучился у нашего деда. И он очень быстро копает, когда хочет. Руки у него сильные — не руки, а камни. Лучше всего он работает, когда выпьет, но только если немного. Тогда они с Джо копают и смеются, а я поднимаю наверх ведро и опорожняю его. Но если он выпьет слишком много, то копать приходится мне на пару с Джо.
Я оглядываюсь в поисках длинных веток с сучками, по которым я обычно выбираюсь из неглубоких могил. Но наш па, наверно, уже их вытащил.