Падшие ангелы - Трейси Шевалье 22 стр.

— Моя мать не верила в небеса, — сказала Мод. — Вам это известно.

«Что могли означать эти три последних слова? — возник у меня вопрос. — Известно ли ей о моей близости с ее матерью?»

На ее лице застыло такое непроницаемое выражение, что догадаться было невозможно.

— Передавая мне ваше поручение, Саймон не уточнил, зачем вы хотели меня увидеть, — сказала она. — Я думаю, это связано с похоронами моей матери, но мне казалось, вы все обговорили с моим отцом.

— Да, он был здесь вчера. Есть один вопрос, который я хотел с ним обсудить, но не стал. Решил, что, может, лучше обговорить это с вами.

Мод подняла брови, но ничего не сказала.

Произнести это было нелегко — никакие завуалированные выражения или осторожные эвфемизмы, чтобы ослабить потрясение, тут не подходили.

— Ваша мать сказала мне, что хотела бы, чтобы ее кремировали.

Мод посмотрела на урну Коулманов, разглядывая ее так, будто увидела впервые.

— Я знаю. Она всегда боялась быть похороненной заживо.

— Тогда, может быть, вы скажете вашему отцу то, что она говорила вам.

— Почему вы сами не сказали ему об этом вчера?

Я помедлил.

— Она высказывалась об этом только неофициально — она не оставляла завещания и не говорила мужу. С моей стороны было бы бестактно сообщать ему об этом.

Мод поджала губы.

— Папочка уже знает, что она хотела быть кремированной. Они спорили на эту тему. Он считает, мы должны сделать так, как это принято в обществе…

— Он не согласится на кремацию, несмотря на то что знает, как отчаянно его жена этого желала?

— Он сделает то, что будет выглядеть наилучшим образом. — Мод помолчала немного. — Он ее потерял, а теперь вернул и, конечно, захочет сохранить.

— То, что люди делают со своими умершими, скорее отражает их собственные представления, чем представления их ушедших близких, — сказал я. — Как вы считаете, эти ангелы и урны имеют какое-нибудь значение для мертвых? Мужчина должен быть начисто лишен эгоизма, чтобы сделать так, как хочет его жена, без учета собственных или общественных желаний и вкусов. Я надеялся, что ваш отец именно такой человек.

— Но если для мертвых все эти памятники не значат ровным счетом ничего, то разве имеет для них хоть какое-нибудь значение то, что мы с ними делаем? — возразила Мод. — Если им все равно, то не должны ли мы делать то, что важно для нас? Ведь здесь в конечном счете остаемся мы? Я часто думала, что на самом деле это место предназначено для живых, а не для мертвых. Мы украшаем могилу, чтобы она напоминала нам об умерших и о наших воспоминаниях.

— Значит, урна на вашей семейной могиле будет напоминать вам о вашей матери — о том, кем она была, чего хотела?

— Нет, в ней нет ничего, что напоминало бы о маме, — признала Мод. — Если бы моя мать сама выбирала себе памятник на могилу, то она выбрала бы статую миссис Панкхерст и чтобы под ее именем было написано: «Голоса женщинам».

Я покачал головой.

— Если бы ваша мать сама выбирала себе памятник на могилу, то не было бы никаких статуй или слов. Она бы выбрала клумбу диких цветов.

Мод нахмурилась.

— Но ведь мамочка мертва. Ее нет. Она не может выбирать себе могилу.

Необыкновенная юная леди — не многие смогли бы глазом не моргнув сказать такое.

— А если она мертва, — продолжила Мод, — то ей все равно, что станет с ее телом. Заживо ее не похоронят — это мы знаем. Это нам не все равно, и в первую очередь моему отцу. Он представляет всех нас, и он должен решать, как поступить лучше всего.

Я наклонился и смахнул паука с могилы Уотерхаусов. Я знал, что с моей стороны несправедливо предъявлять ей какие-либо требования, ведь ей всего тринадцать лет и она только что потеряла мать. Но ради памяти Китти я должен был это сделать.

— Все, о чем я прошу вас, мисс Коулман, — сказал я мягко, — это напомнить вашему отцу о том, о чем знаете вы, о том, что уже известно ему, — о желании вашей матери. Конечно, последнее слово остается за ним.

Мод кивнула и повернулась, собираясь уходить.

— Мод, — сказал я.

— Да?

— Есть кое-что еще.

Она на секунду закрыла глаза — потом посмотрела на меня.

— Похороны вашей матери… — Я оборвал себя на полуслове. Я не мог ей об этом сказать — это было бы нарушением моего профессионального долга, и я мог потерять работу, скажи я ей хоть что-то. Но мне хотелось каким-то образом предостеречь ее. — Вам лучше поговорить с отцом как можно раньше.

— Хорошо.

— Дело неотложное. Может быть, более неотложное, чем вы себе это представляете.

— Я поговорю с ним сегодня. — Мод повернулась и быстро зашагала по дорожке, ведущей к выходу.

Я постоял еще немного, разглядывая могилу Коулманов. Трудно было представить себе, что Китти будет похоронена здесь. Я едва сдерживал смех при виде этой нелепой урны.

Ричард Коулман

Она зашла ко мне в кабинет, когда я перебирал бумаги. Я взглянул на нее.

— В чем дело, Мод?

Мод глубоко вздохнула — она явно очень нервничала.

— Мамочка сказала мне как-то раз, что хочет, чтобы ее кремировали, а прах развеяли по ветру.

Я опустил взгляд на свои руки. На манжете рубашки у меня было чернильное пятно.

— Твоя мать говорила много чего такого, что так никогда и не случилось. Как-то раз она сказала, что хочет иметь четырех детей. Ты здесь нигде не видишь братьев или сестер? Иногда наши слова и наши действия не совпадают.

— Но…

— Хватит, Мод. Давай прекратим разговор на эту тему.

Мод вздрогнула. Я говорил с ней резче, чем того хотел. В последние дни мне трудно контролировать свой тон.

— Извини, папочка, — прошептала она. — Я только думала о мамочке. Я не хотела тебя расстраивать.

— Ты меня не расстроила. — Я с такой силой надавил на перо, что оно вдруг сломалось. — Черт! — Я бросил ручку.

Мод выскользнула из комнаты, не сказав больше ни слова.

Чем скорее закончится эта неделя, тем лучше.

Лавиния Уотерхаус

Куплено у «Джейса» на Риджент-стрит, 22 июня 1908 года:

1. Одно черное платье из плотного шелка для меня — на похороны и на воскресенья; мое старое шерстяное платье остается на каждый день. Там было еще более миленькое шелковое платье с крепом вокруг шеи, но слишком уж дорогое.

2. Одно черное бомбазиновое платье для мамы. Оно выглядит так дешево и броско, что я пыталась убедить ее купить вместо него платье из плотного шелка, но она сказала, что у нас нет денег и уж лучше она купит шелковое мне — ведь для меня это так много значит. Как это мило с ее стороны.

3. Одна черная хлопковая нижняя юбка для меня, две пары трико, окаймленных черной лентой.

4. Одна черная фетровая шляпка с вуалью для меня. Я настояла на вуали — вид у меня ужасный, после того как я столько плакала, и мне нужно будет постоянно опускать вуаль, чтобы скрывать свои красные глаза и нос. Себе мама шляпку покупать не стала — сказала, что покрасит один из своих беретов. Но несколько страусиных перьев для берета все же приобрела.

5. Две пары хлопковых перчаток для мамы и для меня. У них на манжетах по четыре таких миленьких кнопочки. Мама выбрала себе простые, без кнопочек, но не заметила, как я их ей подменила. Еще пара перчаток, лента для шляпы и черный галстук для папы.

6. Семь носовых платочков с черной каемкой — два для мамы, пять для меня. Я хотела купить гораздо больше, но мама мне не позволила. Она совсем не плакала, но я настояла, чтобы она купила и себе, ну, на тот случай, если все же заплачет.

7. Двести листов почтовой бумаги с черным окаймлением средней ширины.

8. Сто мемориальных карточек со следующим текстом:

Эту эпитафию выбирала я, потому что маме стало дурно в магазине и ей пришлось выйти на свежий воздух. Продавец сказал, что эта эпитафия для младенца, а не девочки возраста Айви Мей, но я думаю, эпитафия очень миленькая, в особенности фраза «Чтоб цвесть в иных краях», и я настояла, чтобы она осталась.

Я бы целый день могла провести у «Джейса» — это так утешительно находиться в магазине, целиком посвященном тому, что ты в данный момент переживаешь. Но мама не хотела оставаться там ни одной лишней минуты и говорила со мной тоном, не терпящим возражений. Уж не знаю, что мне с ней делать, она такая бледная, бедняжка, почти не разговаривает — разве что когда хочет возразить. Большую часть времени она проводит у себя в комнате, лежит в кровати, как больная. Она редко выходит к визитерам, а потому их прием ложится на мои плечи — я разливаю чай, прошу Элизабет принести еще печенья и лепешек. Сегодня прибыло столько двоюродной родни, что у нас кончились все припасы и мне пришлось послать Элизабет к булочнику. Самой мне ничто в горло не лезет, разве что кусочек хлеба с коринкой — королевский врач рекомендует его для поддержания сил.

Я пыталась отвлечь маму письмами с выражениями соболезнований, что мы получили, но она, похоже, их не читает. Мне приходится отвечать на них самой, так как если оставить их на маму, то, боюсь, она просто о них забудет, а задерживать ответы неприлично.

Люди пишут об Айви Мей удивительные вещи — каким ангелочком она была, какой идеальной дочкой и истинной опорой для матери, как это трагично для нас, как нам будет ее не хватать. Мне даже иногда хочется в ответном письме спросить, уж не решили ли они, что это я умерла. Но вместо этого я просто крупными, четкими буквами подписываю письмо своим именем, чтобы не оставалось никаких сомнений.

За завтраком мама сказала мне, что не хочет, чтобы я возвращалась в школу, что я могу закончить семестр, занимаясь дома (Что очень кстати — у меня сейчас не то настроение, чтобы сидеть в классе. Я, наверное, в самые неподходящие моменты буду начинать плакать.) А в следующем семестре я поменяю школу и буду ходить в Сент-Юнион на Хайгейт-роуд. Сердце у меня екнуло — у девочек там такая миленькая форма. Я, конечно, удивилась, поскольку школа эта католическая, но, может, удивляться и не стоит — вчера вечером мама попросила прийти к ней священника из Сент-Джозефа. Папа не сказал ни слова. Если обращение в католицизм может ее утешить, то что тут можно сказать?

У папы много всяких встреч, и я думаю, это хорошо. Я ему помогала, когда была в силах, потому что мама не в состоянии. Когда к нам пришли из похоронной конторы, то именно я выбрала, какое платье надеть на Айви Мей (белое, хлопковое, у которого рукавчики с буфами, — прежде оно было моим), какие цветы нужны (лилии) и как уложить ее волосы (оставить завитушки и вплести в них белые розы). Папа отвечал на другие вопросы — о гробе, лошадях и всяком таком. Еще он встречался с людьми с кладбища, викарием и полицией.

Последнее меня просто потрясло, потому что папа привел полисмена домой — допросить меня! Вел тот себя вполне достойно, но задавал столько вопросов о том жутком дне в Гайд-парке, что я начала путаться — когда именно пропала Айви Мей. Я старалась быть смелой, но, боюсь, извела все платочки, которые мы только что купили. К счастью, мама была наверху, а потому ей не пришлось выслушивать все эти подробности. Когда я закончила, у папы слезы стояли в глазах.

Полицейский все меня спрашивал о людях в толпе. Он даже спрашивал про Саймона, словно Саймона можно в чем-то подозревать! Тут я его поставила на место. И рассказала ему о людях, что преследовали меня и Мод на марше, о том, как мы испугались.

Я не рассказала ему о человеке, который гладил меня по ягодицам. Я знала, что должна была, что именно это ему и нужно знать. Но мне было неловко говорить об этом и невыносимо думать, что тот самый человек и убил мою сестру. Рассказать о нем полицейскому было все равно что допустить это. Я хотела защитить Айви Мей от него хотя бы в своих мыслях, если не где-то еще.

Никто не говорил о том, что на самом деле случилось с Айви Мей. Но я могу догадаться. Я не дурочка. Я видела синяки на ее шее.

Сегодня вечером, стоя у своего окна, я увидела Мод — она стояла у своего. Мы помахали друг другу, но чувство было какое-то странное, и мгновение спустя я отошла от окна. Ходить друг к дружке нам не разрешают, поскольку во время траура не полагается наносить визиты. К тому же не думаю, что меня успокоит встреча с Мод: у меня из головы не выходит, как ее мать бросила нас в этой жуткой толпе и как потная ладошка Айви Мей выскользнула из моей руки.

Я сидела на своей кровати и смотрела на маленькую белую кроватку Айви Мей в углу. Мы уже никогда не будем лежать рядом на кроватях по ночам, перешептываться и рассказывать друг другу сказки… вернее, рассказывала я, а она — слушала. Теперь я осталась одна.

Было так больно смотреть на ее кроватку, что я спустилась к папе и попросила ее убрать.

Гертруда Уотерхаус

Вина лежит на мне таким тяжелым грузом, что я не могу встать с кровати. Приходили священник и доктор, но ни тот ни другой не смогли меня поднять.

Я не сказала ни им, ни Альберту, что растяжение свое выдумала. Альберт, дай ему бог здоровья, поверил в мою болячку. Если бы я не выдумала этого, если бы сводила девочек на марш (или воспротивилась бы напору Лайви и не отпустила ее), то Айви Мей сидела бы сейчас здесь со мной.

Я убила дочь собственной глупостью, и если ее здесь нет, то и я не хочу жить.

Эдит Коулман

Прежде всего я сказала этой наглой горничной, что увольняю ее. Горько признавать, что в доме, погруженном в траур, что-то может приносить тебе удовлетворение, но от этого я получила, и еще какое! Она, конечно, выла, заламывала руки, но все эти ее выкрутасы не произвели на меня ни малейшего впечатления, они только укрепили мою уверенность, что я поступаю правильно и делаю это вовремя.

Дженни даже имела наглость упомянуть Мод.

— Как она-то будет жить?! — рыдала эта нахалка.

— Мод будет жить, как жила всегда. Я буду за ней присматривать — я приехала и останусь здесь, пока это будет необходимо. Но к тебе это не имеет никакого отношения.

Вид у Дженни был совершенно убитый.

— Я тебя уволила два года назад, — напомнила я ей, — по причинам, которые ты наверняка не забыла. Моей невестке не следовало принимать тебя обратно. Собирай свои вещички — и до свидания. Жалованье за отработанное тебе будет выслано.

— А рекомендации?

Я фыркнула.

— Неужели ты думаешь, что я дам рекомендации такой, как ты?

— Но как я найду себе новое место?

— Об этом тебе нужно было думать, когда ты предавалась блуду.

Девица выскочила из комнаты. К моему удивлению, несколько минут спустя появилась миссис Бейкер, которая принялась упрашивать меня оставить Дженни.

— С какой стати я должна оставлять в доме эту безнравственную девицу? — ответила я. — Поверьте мне, ей гораздо лучше сидеть у себя дома и воспитывать своего ребеночка, это бедное дитя.

— А чем она будет его кормить — воздухом?

— Что-что?

— Ладно, не будем о сыне Дженни, мадам, — сказала миссис Бейкер. — Я прошу вас оставить Дженни ради Мод. Бедная девочка только что потеряла мать — не нужно, чтобы она теряла и других людей, окружавших ее. Дженни была в доме с младенчества мисс Мод. Она для нее как член семьи.

— Никакой она не член семьи! — Я впала в такое бешенство, что с трудом сдерживалась, чтобы не кричать. — Как вы смеете сравнивать ее с Коулманами! И она не нужна Мод — у Мод есть я.

«Потеряв мать, она обрела бабушку», — чуть было не добавила я, но решила, что лучше оставить это при себе.

Итак, Дженни ушла. Мод не сказала ни слова, хоть и стояла в коридоре с очень бледным лицом, глядя, как та уходит.

Потом ради нее и Ричарда я приняла еще одно решение. Наутро после смерти Китти стали приносить цветы — искусно сплетенные венки из лилий, ирисов, васильков, белых роз, перевязанных пурпурными, зелеными и белыми лентами. На карточках была всякая трескотня в таком духе: «Нашему павшему товарищу», «Сильны надеждой — в небесах, как и на земле», «Она отдала себя делу». А этот проклятый телефон звонил без перерыва — мне пришлось вызвать человека, чтобы он отключил его. Потом к дверям стали приходить суфражистки — спрашивать о похоронах, пока я не сказала девушке, нанятой вместо Дженни, давать им от ворот поворот. Было ясно, что Китти становится для них мученицей. Мне страшно было подумать, что может случиться, если суфражистки всей толпой заявятся на похороны, — они могут взять там все в свои руки и превратить прощание в политический митинг. Я никогда себе не прощу, если снова позволю втянуть в эту грязь родовое имя моего Джеймса.

Я этого не допущу. Я поговорила о моем плане с Ричардом, и он легко согласился. После этого было уже нетрудно устроить все так, как нам нужно. В конечном счете конфиденциальность в похоронном деле — вещь первостепенной важности.

Дженни Уитби

Я шла по улице со своей сумкой, когда она догнала меня. К тому времени я уже перестала рыдать — мне было так страшно думать о том, что со мной будет, что я даже плакать не могла. Она ничего не сказала, просто обняла меня и прижала к себе.

Она тут совершенно бессильна — тринадцатилетняя девочка против такой бабушки! Мне так больно, что я не могу сдержать обещание, которое дала ее матери, но что я могу поделать с этой ведьмой? Хозяйка должна была бы понимать это. И я ничего не могу сделать, чтобы сохранить ее тайну. Теперь она в руках Господа, а точнее говоря, мисс Лайви.

Но все это меня теперь не должно касаться — у меня свои проблемы: как выжить с матерью и ребенком без жалованья и без рекомендаций. На слезы у меня нет времени. Остатки хозяйкиного серебра в моей сумке, но долго на них не протянешь.

Альберт Уотерхаус