Для предупреждения загнивания корпуса места, скрытые под ледовой обшивкой, тщательно осматривают (обшивку снимают), потом конопатят, смолят и вновь обшивают. Между бортом и ледовой обшивкой еще проложат смолистый толь. Груда его лежала рядом… Так вот, доски, которые они преспокойно собирались обшить железом, были явно поражены шашелем. Ну, может, не явно — этого морского червя обнаружить не так уж просто: надо иметь молодые глаза и еще терпение. Я сначала нагнулась, затем присела на корточки и убедилась, что, если всмотреться, там, кроме шашеля, была еще белая, сухая гниль. Я сказала об этом ребятам. Они вроде не слышали. Я сказала погромче. Валерка сконфузился за меня и под каким-то предлогом позорно сбежал с рабочего места. Остальные, не обращая на меня внимания, продолжали смолить. Я взяла лежавший поблизости топор и стала отдирать доски.
— Э-э! — закричали парни. — Что ты тут делаешь?
— Откуда ты взялась такая?
— А не хочешь ли по шее?
— Там шашель!
— А тебе-то что?
— Я радист этого корабля и не желаю из-за вашей халатности выстукивать раньше времени 505!
У меня отняли топор, и я побежала искать хоть какое-нибудь начальство.
Что меня глубоко поражало, так это разгильдяйство и хладнокровие не только докеров, которым не выходить в океан, но и команды «Ассоль». Черт побери, они же сами скоро выйдут на плохо отремонтированном судне в океан, который только зовется Тихим, а на самом деле имеет очень свирепый нрав и шутить не любит.
Обо всем этом я, не выдержав, и высказалась на том самом открытом партийном собрании. Меня еще подтолкнуло взять слово то, что докладчик совершенно беззастенчиво заявил, что еще ни в одном году не работали с таким подъемом.
Собрание шло в клубе докеров и посвещалось не одной «Ассоль», а и другим судам, преимущественно аварийным, которые притащили на буксире спасательные суда. Это был узкий длинный зал на втором этаже, из окон которого были видны доки, всяческие портовые сооружения, краны, корабли на рейде. Накрапывал дождь, завывал ветер, над океаном, как похоронная процессия, тянулись тяжелые темные тучи. Настроение у людей было неважное, и, кажется, я выступила совсем некстати.
Но я просто не могла промолчать. Я поднялась на сцену, взобралась на высокую кафедру, но, сообразив, что аудитория увидит, пожалуй, лишь мои глаза да лоб, я поспешно встала рядом с кафедрой. Кто-то понял мой маневр и хихикнул. Не обращая внимания, я начала так:
— На Камчатке я второй месяц. Работаю слесарем на ремонте «Ассоль». Все считают, что работа на судне ведется нормально, а поверить докладчику, так даже хорошо. Не понимаю! Для свежего глаза это отнюдь не хорошо. Я около четырех лет работала слесарем на Московском заводе приборостроения. Приборы для научно-исследовательских институтов, медицины…
Я покосилась на президиум, где сидело знакомое и незнакомое начальство, в том числе капитан Ича. Он, как положено от природы коряку, морщился и невыносимо страдал, если кто говорил долго. Поэтому я решила не испытывать его терпения и заторопилась изо всех сил:
— Конечно, если прибор не довести до высшей степени точности, когда тысячные доли микрона имеют значение, он просто не будет годен к употреблению. Но почему нельзя так же внимательно работать и в доках? По крайней мере, не будет аварий. Просто глядеть противно, как в Бакланах работают…
Мне пришлось на минутку приостановиться, так как в переполненном зале начался хохот. Я сделала строгое лицо и продолжала еще быстрее:
— Я бы на месте бригадиров и прорабов не уходила в рабочее время в контору. Потому что при них плохо работают, а как уйдут, то и совсем как-то все равно, изъеденную шашелем доску забить или оставить пораженные коррозией трубы.
— Это мы плохо работаем? — раздался недовольный голос.
— Она оскорбила целый коллектив! — выкрикнула Нина Ермакова.
— Нельзя ли поконкретнее? — попросил кто-то из президиума замогильным голосом.
Я не заставила себя просить и тут же привела несколько случаев. В зале опять послышался смех.
Кто-то рявкнул басом: «Это же та малышка, что Шурыге и Бычку выпить не позволила!» Обескураженная, я вернулась на свое место.
После этого поднялась настоящая буря: хохотали и аплодировали. Некоторые, впрочем, свистели и даже топали ногами.
Председательствующий еле успокоил зал. После меня взяла слово Нина Ермакова — можете представить, что она наговорила… После нее, прямо с места, механик, Шурыга выразил удивление: откуда в такой малой пигалице столько вредности? Это обо мне, конечно, не о Нине.
Плотный, широкоплечий коряк с яркими раскосыми глазами (он запоздал на собрание, но прошел прямо в президиум) что-то шепнул председателю. Тот постучал ложечкой о графин (в зале все еще было чересчур шумно) и многозначительно объявил:
— Слово нашему дорогому гостю товарищу Тутаве.
— Секретарь горкома, — шепнула мне Лена Ломако. И я поняла, что вижу отца Ренаты.
Тутава добродушно оглядел зал. Было в его широком скуластом лице одновременно что-то и властное, и доброе.
— Сначала я хочу спросить приезжую девушку, выступившую с суровой, но искренней критикой… Товарищ Петрова, кажется? Вы, как мы все поняли, недовольны ходом ремонта на «Ассоль»? К этому кораблю, как я сейчас узнал, вы имеете самое непосредственное отношение, так как зачислены в команду «Ассоль» радистом. Что бы вы лично посоветовали?
Я привстала и выпалила:
— Все разобрать и начать сначала.
Пришлось довольно долго выжидать, пока зал отсмеется. У нас на заводе тоже так: лишь бы предлог посмеяться. Смеяться любят. Я тоже… в тех случаях, когда смеются не надо мной. Тутава тоже улыбнулся. Затем его лицо посерьезнело — тень досады и огорчения.
— Вот товарищ Петрова сказала: для свежего глаза заметно, как плохо работают. Значит, необходим иногда взгляд человека со стороны. А то хоть и делаем мы с вами большие дела — город построили, доки, заводы, скоро порт закончим, но делаем порой с прохладцей. Ведь как бывает: если человек не прогуливает, не заявляется на работу пьяным, выполняет, а то и перевыполняет норму, считается все в порядке. А что поторопился закрасить пораженные коррозией борта, отзовется ведь на других, когда придет час единоборства со стихией и борта эти первыми не выдержат натиска волн.
Мы, партийные и беспартийные коммунисты, должны, наоборот, всячески приветствовать смелую критику. А то, я смотрю, кое-кому весьма не понравилось, что девушка с московского завода потребовала от нас той точности и… честности, к которой ее приучили.
Дальше Тутава говорил о том, с чем он пришел на это собрание. О строительстве порта в Бакланах, о ремонте рыбачьих судов. Теперь корабли не ждут путины, а круглый год промышляют рыбу по всем океанам планеты. И простаивать им некогда! Коснулся он в своей речи и того, что создано на Камчатке только в одно последнее десятилетие. Фреоновые и термальные электростанции, когда целые поселки и города согреваются подземным теплом. Огромные теплично-парниковые хозяйства — свои овощи, картофель, молоко. («А красные помидоры на лотках — свои, не привозные».) Высокоразвитая индустрия, наука, культура. Только за текущее пятилетие государственные вложения составляют миллиард двести миллионов рублей. И все же Камчатка себя окупает. Мы расплачиваемся рыбой. Каждый из нас, камчадалов, кормит рыбой несколько сотен сограждан. Еще лишний довод, что нашим рыболовным судам некогда простаивать в доках…
После выступления секретаря горкома было задано много вопросов, но я незаметно выскользнула из зала и ушла домой. Устала.
Дома я застала Костика и Юрку, они монтировали какую-то конструкцию, которую приволок Юра. Рыжая и русая головы низко склонились над игрой. На улице шел унылый дождь, и они сидели дома. Меня ждал приятный сюрприз: четыре письма из Москвы. От Августины, Ренаты и два от Сережи Козырева.
Я переоделась в ванной комнате, прилегла в халатике на постель и залпом прочла письма.
Августина огорчалась, что я опять работаю слесарем, беспокоилась, как я питаюсь и какое у меня окружение — не будут ли на меня влиять плохо. Не надо было ей писать, что работаю слесарем. Она так радовалась, что я закончила гидрометеорологический и теперь избавлюсь навсегда от «черной» работы.
Рената писала, что скучает по родным и по мне. Жалела, что я еще не видела маму и дедушку. Сердилась, что я живу не у них дома. Что ей хорошо с Августиной. Какая Августина добрая и как о ней заботится. Что она, Рената, все еще продолжает открывать Москву, но уже начала тосковать о своей милой Камчатке. Писала о Сереже Козыреве, который почти каждый день навещает Августину. Они перечитывают мои письма и говорят или обо мне, или о Камчатке.
Сережа Козырев, как всегда, больше писал о той фантастике, которую ему удалось достать на русском либо английском языке.
Сережа Козырев, как всегда, больше писал о той фантастике, которую ему удалось достать на русском либо английском языке.
Но в конце второго письма Сережа неожиданно порадовал меня известием о том, что он решил все же закончить высшее образование, но избрал себе другую специальность. Учиться будет заочно и ни в коем случае не в Москве, так как мать будет оказывать давление и на него, и на педагогов. И, вообще, опять «пойдут звонки, как в школе».
Это верно, Аннета Георгиевна постоянно звонила то директору, то учителям: подсказывала, какой именно подход им надо иметь к ее мальчику.
Сережа забыл написать, какую он выбрал себе специальность. Поскольку он ушел с третьего курса математического факультета, то, может, его примут хоть на второй курс? Сколько времени потерял человек напрасно! Правда, это мать выбрала для него специальность, а не он сам…
Я еще раздумывала над письмами, когда в дверь постучали. Зашла Лариса, узнать, здесь ли Юра. Увидев меня, она поздоровалась и без приглашения уселась на другую кровать. Я бросила взгляд на Юру. Он весь съежился, когда вошла мать, и губы его задрожали.
— Ну и здорово ты сегодня крыла их, — начала она непринужденно, словно мы уже несколько лет были приятельницами. — Молодец!
Она хвалит? Неужели я сделала что-то не так… Я поднялась и села на стул.
— Почему смеялись? Что я такого сказала? Лариса пожала плечами.
— Не привыкли у нас люди, чтоб так прямо в лоб. Им начальство-то боится лишний раз замечание сделать. Людей не хватает. Чуть что не по нраву — ухожу по собственному желанию. Особенно портовые рабочие. Если здоров и крепкие руки, чего ему на берегу сидеть? В море матрос знаешь как загребает? За полгода плавания останется в кармане от двух до трех тысяч! На суше парню без специальности и думать нечего о таких накоплениях. Я-то уж в курсе — бухгалтер. Да… А свекру ты моему понравилась. Коряки, они ведь тоже очень прямые. Он неплохой человек, только слабовольный. Жена его старше на целых двенадцать лет, а забрала его в руки так, что он и не пикнет. Умеют некоторые… У них в доме хозяин — она. Рената Алексеевна Щеглова. И муж, и взрослые дети слушаются ее, как командира. И Юрка мой такой же дурак растет. Бабушку больше матери любит…
Лариса метнула в сторону сынишки суровый взгляд — Юра замер. Костик ласково похлопал его по руке и продолжал собирать конструкцию. Я перевела дыхание.
— А ты мне понравилась, — продолжала снисходительно Лариса. — Вообще-то я женщин не особо жалую. А ты самостоятельная, не вертушка какая-нибудь. Я в людях разбираюсь…
Она помолчала, что-то соображая.
— А к кому это боцман Чугунов захаживает — к Ленке Ломако или… к этой, как ее, Миэль?
— В том смысле, в каком вы спросили, — ни к кому. Одинок он очень. Встретится с товарищами — тащат пить. А здесь он посидит, поговорит и уйдет.
— Марфенька нам стихи читает, — вдруг сказал Костик. А вроде был занят игрой… Все слышал, все понял.
— Стихи читаешь? Это хорошо. Надо тебя привлечь к самодеятельности. — Лариса поднялась уходить. — В клубе будешь читать стихи. Я несколько лет в самодеятельности. Пою. У меня контральто. На областном конкурсе в Петропавловске первое место получила. Юрка, пошли домой.
— Мамочка, можно мне чуточку еще побыть? Вот только Костик поможет собрать.
— Ладно. А вы не слышали, как я пою? Зайдем ко мне на минутку, я вам спою.
— Спасибо, но я…
— Не одеты — чепуха; я там одна. Пошли. Только у меня не прибрано… некогда было сегодня.
«Сегодня»?! Здесь не прибирали месяцами! Более захламленной и грязной квартиры я в жизни не видела — всюду толстый слой пыли. На шкафах коробки, узлы, банки. На диване неприбранная постель. Лариса поспешно открыла окно и закрыла дверь в кухню, где сам черт сломал бы себе ногу. Юра, видимо, спал на кресле-кровати. На подушке лежали аккуратно свернутые одеяло и простынка.
— Что будете пить? — спросила Лариса, ни дать ни взять как в заграничном фильме.
Меня вдруг разобрал смех:
— Шотландское виски! Лариса почесала кончик носа.
— Есть коньяк, водка, вьетнамский ликер… сладкий и крепкий, хочешь попробовать? Еще пиво. Виски… сейчас нет.
— Спасибо, я пошутила. Ничего не хочу.
— Ну, а я выпью, пожалуй, рюмочку ликера.
Лариса достала из холодильника бутылку и, освободив краешек стола, налила себе рюмку. Вокруг на столе лежали вперемешку: грязная вчерашняя посуда, окаменевший хлеб, огрызки яблок, рыбьи кости, баночка ваксы, сахар, соль, пудра, варенье и еще множество самых неожиданных предметов — вроде перегоревшей лампочки. В углу стоял высокий пластмассовый ящик, полный игрушек. На столе красовались увеличенные фотографии битлсов, основоположников поп-музыки, в деревянной рамке; портрет Галины Ненашевой, видимо вырезанный из какого-то журнала, тоже в рамке, и огромный поясной портрет самой Ларисы с распущенными волосами.
Поражало полное несоответствие нарядной, модной и чистенькой хозяйки с ее пропыленным жильем. Видимо, убирала, мыла и холила она лишь себя.
И ничего, совсем ничего не было здесь от Иннокентия Щеглова. Ни одной вещи, которая могла бы принадлежать ему. Впрочем, когда Лариса на минутку открыла шкаф, я увидела пару мужских рубашек. Надевал ли он их, не знаю.
Лариса достала гитару и, присев в кресло прямо на Юркино одеяльце, запела.
…Я смотрела на нее, открыв рот. Какой голос!.. Свежий, сочный, удивительно приятный, какая задушевность, проникновенность. Манера исполнения у нее была современная (только она не нуждалась в микрофоне), но в то же время своя, самобытная, неподражаемая.
Даже давно запетые песни у нее звучали ново и своеобразно. Почему же никто мне не сказал, как она поет? Ведь они живут с ней в одном городе, слышали ее, наверно, не раз. Как же можно, послушав ее пение, говорить о других ее качествах и не сказать о самом главном.
И почему Рената, сама такая талантливая, ни разу не сказала мне, какой у Ларисы голос?
И куда-то сразу исчезла вульгарность Ларисы, грубость, сварливость.
Как могло произойти это чудо? Ведь чудо же!
Лариса сама аккомпанировала себе на гитаре. Она трогала струны легкими, скользящими движениями пальцев, и струны гудели чуть слышно, словно доносились издалека. Она забыла и обо мне, и об этой неубранной комнате и одну за другой исполнила несколько известных песен. Потом, бросив на меня взгляд и чуть поколебавшись, спела странную незнакомую песню. И так спела, что у меня мурашки пробежали по коже.
Лариса тихонько отложила гитару.
— А чьи это слова? — спросила я, потрясенная ее пением.
— Тебе понравилось? Сама сочинила, — сказала она, как-то криво усмехнувшись.
— Не понимаю! — У меня дрогнули губы.
— Что ты не понимаешь?
— Ведь вы же настоящая певица. Разве вам никто этого не говорил? Не может быть! Почему вы не в консерватории? Не на сцене? Вас бы слушали… Тысячи людей получали бы радость. Черт знает что!..
У меня хлынули слезы. Я их сердито вытирала, они текли вновь. Лариса как-то странно смотрела на меня.
— Ну и ну! — Она скорчила рожу. — Чего ревешь? Жалко, что ли, меня стало? Меня отродясь никто не жалел. Я злая. А злых ведь не жалеют. Их боятся и ненавидят. И перестань меня оплакивать. Я еще такой дуры не видела.
Лариса подождала, пока я насухо вытерла слезы.
— Я училась пению, — продолжала она. — Дальневосточный институт искусств. Во Владивостоке. Но меня исключили. Понимаешь, исключили. Пришлось переквалифицироваться на бухгалтера.
— За что же исключили?
— Была целая история. В меня влюбился преподаватель, а его жена подала заявление ректору… А во всем виноват Иннокентий. Я жила в городе одна. Кент никак не мог расстаться с экспериментальной станцией и своей драгоценной мамочкой. Я его предупреждала… Так и вышло.
Если бы я обещала быть паинькой, меня бы восстановили. Отец ходил просить, а с ним во Владивостоке считаются. Но я надерзила всем этим старым грымзам. И меня выставили.
— А теперь?.. Может быть, примут?
— Снова учиться? Уж поздно. Чепуха. Да и голос не тот. Пою много. Ничего, с меня хватит и самодеятельности.