— Нет, Хелен, — спокойно сказал Марк. — Не доплыву я. Тяни уж… Звездный час твой пришел… сама знаешь, какая мне цена!
Она обожгла его разъяренным взглядом. И снова в свои рычаги впилась. А планёр дергался, носом клевал, все ниже и ниже клонился.
Когда с острова взлетали, я того боялся, что море далеко. Теперь вот как все повернулось, наоборот. Убиться-то мы не убьемся, наверное. Только намокнет вмиг материя, да и пойдет планёр камнем ко дну. И даже если выбраться — не доплыть…
— Тяни, ну тяни же, Хелен! — крикнул Марк. — Как в Сербии тянула, когда зажгли тебя! Тяни, Ночная Ведьма! Прошу тебя!
Девушка молчала, вся в свою механику ушла, будто частью планёра стала. Страшно мне было, но не восхититься ею я не мог.
Неужто и впрямь она из тех летунов, что в горах воевали, бомбы на головы гайдукам бросали? У нее же, наверное, Железный Орел за храбрость, особой аудиенции с Владетелем удостоена… Тяни, Хелен, тяни свою машину! Сестра, Сестра-Покровительница, глянь на меня, пропадаю! Искупитель, дай время повиниться, много зла на мне, не успею все вспомнить, пока тонуть буду!
Планёр уж было совсем к воде прижался, и Хелен такое словечко выдала, что не всякий мужик решится повторить. И словно того дожидаясь, планёр вдруг вверх подался, тяжело, но все же вверх! Правду, видно, говорят русские, что матерное слово беду прочь гонит!
— Давай! — радостно крикнул Марк.
Скалы надвигались, и летели мы на одном с ними уровне. Высокий берег, больно уж высокий. Неужели врежемся в камень?
Перед самыми скалами, когда, казалось, я уже листики на кустах случайных различал да ополоумевших чаек, над гнездами мечущихся, вздернула она машину, будто норовистого коня перед барьером. И не подвел планёр, перемахнул скалы, чиркнул брюхом по земле, захрустело дерево, затрещали колеса на буграх. Помчались мы, еще быстро, но уже по тверди, и планёр на ходу рассыпался, нас, драгоценных, оберегая, стекла в окошках бились и сыпались — я Марка к себе прижал, лицо от осколков укрывая, и сам зажмурился. А Хелен впереди ругалась по-черному и плакала навзрыд при каждом треске — все это в те короткие мгновения, пока мы останавливались…
Небо-то какое далекое…
Лежал я, присыпанный щепками и стеклом вперемешку, пол-лица тряпка оторвавшаяся прикрывала. Только одним глазом и мог смотреть вверх. А пошевелиться страшно. Ног не чую. Неужели хребет сломал? Кому безногий вор нужен? Только палачу…
Не дело, видно, людям по небу летать. Совсем не дело.
— Ильмар!
Марк сдернул с моего лица тряпку. Мальчишка вроде не пострадал, стоял прямо, лишь на ногу чуть припадал, но это еще с Островов.
— Ты как?
— Ног не чую, — пожаловался я. — Конец мне, парень.
Марк задумчиво смотрел на меня. Потом сообщил:
— Ты вроде не обделался…
— Чего несешь! — рассвирепел я.
— Когда позвоночник ломают, то под себя ходят, — сообщил Марк.
— Пошевели ногой.
Я попробовал, но ничего не ощутил.
— Нога шевелится, — сказал Марк.
Приподнявшись на локтях, я глянул на ноги. Напрягся.
И впрямь двигаются.
— Как же так, словно немые… — прошептал я.
Мальчишка вдруг засмеялся:
— Ильмар… да я же у тебя на коленках четыре часа просидел… отдавил тебе ноги. Пройдет!
— Тьфу ты…
Встать не получилось, зато я сел. Ноги и впрямь начало покалывать.
— Наел задницу, — ругнулся я на мальчишку. — Где летунья?
— Вон…
Хелен сидела в стороне. Левая рука у нее была замотана в самодельный лубок, она как раз затягивала зубами последний узел.
— Поломалась немного, — пояснил Марк. — Главное — живы.
Я огляделся. Вокруг, метров на сто, не вру, валялись обломки планёра. Берег был ровный, пустынный. Пригорки, песок, чахлые кустики. Шум моря почти не слышен.
— Хелен! — крикнул я. Летунья обернулась. — Спасибо!
Она непонимающе смотрела на меня.
— Хелен, ты посмелее любого мужика! — сказал я. — И поискуснее. Спасибо, что жизнь спасла. Может, я и вор презренный, только все равно буду за тебя Сестру с Искупителем молить!
Девушка дернула плечами. Но все же ей явно понравились мои слова.
— Плохая я летунья, Ильмар-вор. Планёр разбила.
— Мы вблизи Байоны упали, — сказал Марк. — Знакомые места?
— Не пропадем, — успокоил я его. — Доберемся до города, отъедимся… ветчину тут хорошо готовят, переоденемся.
Что-то меня тревожило. Не так все шло. Совсем не так.
— А деньги откуда? Воровать будешь?
Я помедлил, но все же полез в карман и достал железный слиток.
— Сукин сын! — закричала Хелен. — Лишний вес тащил!
Ладно. Невелик вес — килограмм железа. Зато будут деньги.
Марк улыбнулся, глядя на железо. Конечно, он не заметил, как я прихватил его из купеческой ухоронки.
— Встать можешь, Ильмар?
Я попробовал.
— Нет пока. Да не стой ты, парень, помоги ноги растереть…
— Не можешь — это хорошо, — вдруг сказал Марк.
Глаза у него были виноватые, но не слишком.
— А ноги ты сам разотрешь. Ладно? Мне пора, Ильмар-вор. Спасибо тебе за все, теперь разойдемся.
У меня челюсть упала.
Хелен захохотала, откидывая голову. Радостно и неподдельно.
— И тебе спасибо, Ночная Ведьма, — сказал ей Марк. — Ты и впрямь лучшая из лучших.
— Никуда тебе не деться, Марк, — она перестала смеяться. — Все равно ведь схватят. Сам знаешь.
— Знаю, — согласился он.
Повинись, мальчик. Повинись и сдайся. Дом простит…
— А вот это уже не твое дело, — отрезал Марк. — За себя бойся.
— Ты что же, гаденыш, уходишь? — ко мне вернулся дар речи. Я тебя от рудника избавил, а ты бросаешь? Да я тебя придушу, щенок!
Мальчик повел в воздухе рукой. Губы его шевельнулись.
Я первый раз увидел, как лезут в Холод при ярком свете, — и так близко.
Просверк — солнечный луч на острие, что выползает из ниоткуда.
Порыв ветра. Холодного ветра.
Марк стоял с кинжалом в руке и смотрел на меня.
— Достойный поступок для мальчика твоей крови, — сказала вдруг Ночная Ведьма. Марк ее будто и не услышал. Протянул мне нож, держа за лезвие, как положено.
— За мое спасение, Ильмар-вор, жалую тебя клинком Дома и титулом графа… — он замялся, — графа Печальных Островов.
Хелен от хохота упала на землю. Ударилась сломанной рукой, взвыла, но смеяться не перестала.
— Владей по праву, применяй с честью.
Я машинально взял клинок. Посмотрел на узорную рукоять, на протравленное лезвие.
И впрямь — герб Дома. Аквила — орел, парящий с мечом в лапах.
Неужто он так родовит, что с малых лет вправе титулы жаловать?
— Прощай, Ильмар-вор.
Марк повернулся и пошел. Спина все же напряженная была, будто боялся он, что метну кинжал. Но шел ровно и не спеша. По песку, через кусты, все дальше и дальше.
— Граф Ильмар, позволено ли будет бедной баронессе присесть в вашем присутствии?
Хелен стояла надо мной, согнувшись в насмешливом поклоне.
— Хозяин Печальных Островов, почему вы так спешно покинули свои ленные владения?
Она не удержалась, снова прыснула, как молоденькая глупая девчонка. Уселась рядом, сказала почти ласково:
— Граф… Граф-вор.
— Все воры, — сказал я. — И графы тоже. А над больным смеяться — последнее дело. Мальчишке ум растрясло…
Хелен покачала головой:
— Ты не прав, граф Ильмар. Есть у него право в дворянство принимать. Или было. Так что не радуйся, титул с тебя мигом снимут…
— Титул не снимают, — огрызнулся я, будто принял слова о дворянстве всерьез.
— Еще как снимают. Вместе с головой. Давай, разотру тебе ноги.
Я молча спустил штаны, и Хелен принялась здоровой рукой массировать голени. Без брезгливости, не морща нос от грязи и пота.
Она и не такую грязь повидала, наверное.
— Он что, столь высокороден? — спросил я.
— А ты даже не знаешь, кто твой дружок? — Хелен ухмыльнулась. Ох, какие графы нынче необразованные… Колет ноги?
— Колет.
— Хорошо. Сейчас за мальчишкой двинемся.
— Зачем?
Хелен вздохнула:
— Возьмем его живым, так и ты жить останешься. И не просто жить, а с титулом. Я скажу, будто ты с самого начала мне помогал. Слово чести!
Кажется, она не шутила.
— Нет. Пусть идет. Вместе бежали, он за меня смерть в вину взял.
— Я и не надеялась, — просто ответила Хелен.
— Сама беги… если хочешь.
— Не могу, зашибла ноги. Из меня сейчас ловец… как из тебя граф.
— Давай тоже разотру, летунья…
Потянулся было к ней я и замер. Мы уставились друг на друга.
— Это от страха, — сказала Хелен. — От страха всегда так. Хочется… жизни радоваться.
Я провел ладонью по гладкой белой коже. Спросил:
— Ну и как, летунья, рады мы жизни?
Секунду она колебалась. Зрачки у нее расширились, губы дрогнули:
— Рады… граф.
И черные женщины у меня были, и китаянки. А вот высокородных — никогда. Происхождением не вышел. И все дружки, что про любовниц-графинь рассказывали, врали напропалую, это уж без сомнения.
Одно обидно — не меня она хотела, а жизнь в себе почувствовать.
И не Ильмару-вору отдалась, а графу. Пускай даже графу на час.
А так… как с черными. Вначале непривычно, а потом видишь — женщина как женщина. Страстная, будто ее год в одиночной камере продержали, да еще со связанными руками. Только и я — от пережитого, от свободы нахлынувшей, от тюремного воздержания — был грубый, Как насильник.
Кажется, именно это ей и понравилось.
Потом я лег рядом, положил Хелен руку на упругий животик, Посмотрел искоса. Довольна? Довольна.
— Ноги-то разошлись? — спросила Хелен. — У меня вроде да. Даже рука меньше болит.
Мне вдруг противно стало. Что же это, я для нее лекарством послужил? Поднялся — ноги и впрямь слушались, стал одеваться.
— Не сердись, Ильмар, — сказала летунья. — Злая я сейчас. Марка упустила, планёр разбила. Перед Домом ответ держать…
— Пошли со мной, — сказал я. — Выбираться вдвоем легче.
Хелен облизнула губы.
— Ты иди, Ильмар-вор. И быстрее. Здесь пост, башня неподалеку.
— Какая еще башня?
— Наша башня, летунов. Погоду изучать, ветра. Карты составляют, чтобы летать над побережьем. Они планёр должны были увидеть, вышлют сюда конный разъезд. Уходи на север, к Виго.
Судьба у вора простая. Хватай да беги. О друзьях не думай, девиц выбирай на час. Кинжал я за пояс спрятал. Может, я теперь и граф, только все одно — Слова не знаю.
— Удачи тебе, вор Ильмар.
— Какой мне сейчас удачи, Ночная Ведьма?
— Тебе теперь жизнь сохранить — вот и вся удача. Забейся в щель да и живи тихонечко. Кинжал выбрось, слишком приметный.
Хелен улыбнулась. Она лежала нагая, не стесняясь… хотя чего уж теперь стесняться? Красивая, умная — и не моя…
Отвернулся я и захромал на север, к Байону, к Виго. Ноги еще слушались плохо. Но Хелен была права — разошлась кровь в жилах.
Испытанный, видно, способ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ Веселый город
Глава первая, в которой я начинаю паниковать и, как выясняется, не зря.
Осень, она всюду осень. Даже на солнечной лузитанской земле. А уж в веселом вольном городе Амстердаме — тем более.
Холодно нынче, и дождь накрапывает. Две недели прошло, как я с Печальных Островов удрал… из ленного своего владения — посмеемся-ка вместе. За полмесяца всю державу с юга на север пересечь — занятие утомительное. Даже если превращенный в денежки железный слиток позволил путешествовать с комфортом: в одежде торговца, на быстрых дилижансах во втором, а то и в первом классе. И отсыпался я не под кустом или в притонах бандитских, а в хороших гостиницах, что нынче вдоль дорог как грибы растут. Отъелся, даже раздобрел немного. В зеркало посмотреть — не жесткая грязная морда каторжника, а благообразный лик мирного гражданина. Чем-то на священника похож. Надо будет запомнить для случая.
Почему же я себя чувствую дурак дураком?
Вот сейчас, например, когда стою пялюсь на плакат, от дождей уже посеревший и разлохматившийся. Всю дорогу я эти плакаты вижу, от самого Бордо, а все равно не могу мимо пройти.
На плакате — типографском, немалых денег стоящем, — два рисунка. Один — угрюмый тощий мужик с лицом душегуба, с гладко выскобленным подбородком. Над портретом написано «Ильмар-вор», но только никто меня в этом уроде не узнает.
Дело-то, в общем, нехитрое, когда тонкости знаешь. Как перед тюремным рисовальщиком сядешь, уголки рта опусти, щеки втяни, брови нахмурь, глаза прищурь. Все по чуть-чуть, а в натуре — ничего похожего. Рисовальщик, конечно, тоже все эти приемы знает, но он один, а каторжан много, и у каждого — свои способы обмануть наметанный глаз. Крикнет рисовальщик раз, другой, ты вроде и послушаешься, а все равно — толку с такого портрета нет.
Вот он я, стою перед плакатом, призывающим меня поймать и обещающим награду в тысячу стальных марок! Ну, кто первый? А вот второй рисунок — первому не чета. Марк, как живой, и не быстрой кистью рисовальщика набросан, а опытным живописцем на картину перенесен.
Над портретом надпись: «Маркус, младший принц Дома».
Аристократы бывшими не бывают, потому здесь этого слова нет. А следовало бы, раз весь Дом — от Владетеля нашего, Хельмута, до последнего захудалого барона — призывает схватить Марка, аристократа тринадцати лет от роду, пусть младшего, но все же — принца…
По мостику я перешел через канал. Постоял в раздумье, решая, сразу ли податься к станции дилижансов или позволить себе хороший Ужин. В хорошем ресторане, таком, где беглого каторжника никак ждать не станут, как «Медный шпиль» или «Давид и Голиаф». Много есть приятных заведений в вольном городе.
Народу вокруг негусто. Плохая погода всех по домам разогнала, что ли? На набережной отец с сыном-подростком кормили уток, кидая куски белой булки с сосредоточенным, серьезным видом. Утки жрали хлеб лениво. Сытый город, благодушный. Тут даже нищие истощенными не выглядят. Вот в той же Лузитании вроде бы и климат благодатный, и земля родит щедрее, а поглядишь по сторонам — нищета нищетой.
Бюргеры птиц докормили, отряхнули руки да и пошли вдоль канала. Отец трубку достал, сынок со спичками засуетился, огонь поднес. Вот жизнь у людей безмятежная… завидно мне или нет?
Нет, наверное. Я бы такого не вынес.
Лучше уж по краю ходить, чем со скуки уточек кормить.
С этой мыслью я двинулся — так, без цели особенной, не слишком-то таясь и не спеша. Прошел по Реестраат, вышел на другой канал — Кайзерсграхт, где дома были еще выше, некоторые позолоченными шпилями увенчаны. Здесь и людей гуляло побольше. Вот богатый русский с двумя тощими женами и одним мордоворотом-охранником, за ними следом карманник крался — я наметанным глазом сразу увидел. Вряд ли что сопрет, русский, похоже, из аристократов, все ценное на Слове держит, а у охранника-татарина движения ловкие, взгляд цепкий, живо отсечет чужую руку кривой саблей…
Потом навстречу стайка девиц попалась, молоденькие бюргерские дочки. Из женской гимназии небось возвращаются. Вон и охранники сзади, двое с короткими, обтянутыми свиной кожей дубинками, удобными в уличных стычках. Лица постные, а глаза нет-нет, да и стрельнут по девицам, по тугим попкам, по крепким икрам в теплых чулках. К этим стражам еще одного надо приставить, чтобы за ними присматривал…
Я поплутал чуть по узким улочкам, перешел еще один канал, вроде бы Лауриерграхт, и направился к площади Дам, к ресторану «Давид и Голиаф», месту в Амстердаме известному и популярному. Там, конечно, всегда хватает офицеров армии и стражи, морских капитанов, просто аристократов. Но как раз в таком месте никто и не подумает в посетителе каторжника подозревать.
Сдал я плащ слуге, запоздало сообразив, что в кармане пулевик — разжился у одного купца. Да ладно, не рискнет слуга в таком месте по карманам шарить. Прошел в зал, подбежала девушка-прислуга, провела к свободному столику. Прямо между скульптурами.
Козырное место. То ли случайно освободилось, то ли вид у меня стал уж совсем благообразный. Сел я, вполуха щебетание девушки слушая — сегодня у них лосось удался да и вся остальная рыба, а вот перепелки не очень, хотя если господин пожелает…
Само название — «Давид и Голиаф» — возникло от статуй, внутри установленных.
Скульптуры были мраморные. Старые, деревянные, при пожаре сгорели, тогда дед нынешнего хозяина и заказал великому Торвальдсену новые. Тот еще не во славе был, но талантом уже известен.
Давид стоял, опустив пращу, улыбаясь уголками рта. Скульптор все предал — и молодость безусого лица, и небрежную ловкость обнаженно тела, и хищный прищур глаз. Давид был красив, зол и красив, как в преданиях.
А Голиаф уже упал на одно колено. Могучий муж в доспехах, вышедший на честный бой и сраженный подлым ударом в висок. На простом, бесхитростном лице застыли мука и удивление, он еще пытался подняться, но ноги не держали. Только Голиаф все равно вставал, каменные мышцы вздувались, как канаты, и жизнь, которой в камне лет и не было никогда, опаляла любого, взглянувшего на сраженного героя. Казалось — он все-таки встанет. Дойдет до Давида и опустит тяжелый кулак на кудрявую голову…
Великие скульптуры. Великий скульптор. Я знал, за эту пару хозяину ресторана немалые деньги предлагали. Еще два ресторана смог бы открыть… только что же он, дурак, сук под собой рубить? На этих скульптурах, на могучем герое, умирающем, но рвущемся в бой, и на насмешливом юнце, зло глядящем на дело своих рук, вся слава ресторана держится. Конечно, и кухня хороша, но мало ли где вкусно кормят…