— Что? — возмутился я. — Да я… Я сам слышал, как офицеры говорили, что это каторжник пацана с собой прихватил!
— Ерунда, — отрезал старик. — Полагаю, дело было так… Маркус оценил, кто из каторжан более полезен ему будет, потом подставился, будто невзначай, ну, показал, что у него на Слове отмычка есть, например. Дальше уж каторжник его с собой тащил, как склад ходячий. А когда добрались они до большой земли, так Маркус Ильмара и бросил. Убивать, конечно, не стал, он добрый. Просто скрылся.
— Ты будто о тайном агенте говоришь…
— А ты подумай, где мальчик этот рос, какие интриги на его глазах закручивались. Он людьми умеет вертеть, куда до него простому вору.
Я молчал. Я был раздавлен и оплеван. Дед говорил с такой убежденностью, что трудно было не поверить.
— Выходит, принц Маркус хитрее всей Стражи?
— Да нет, морячок. Конечно, нет. Один против всех — тут конец все равно придет. Разок не сложится у него — например, ошибется в чело, веке или где-то на мелкой краже попадется, питаться-то ему надо… Возьмут мальчишку. Темное дело творится, Марсель.
— Одна радость… как возьмут мальчишку, так всей панике конец. Небось и каторжника искать перестанут?
— А это вряд ли. Каторжника ищут потому, что боятся — не сболтнул ли ему мальчик чего лишнего. Для Дома самое разумное — загнать Ильмара в могилу. Может, охоту и прекратят, но награду не снимут. Рано или поздно… сдадут его дружки.
Сдадут, это точно.
— Чего же ему делать, а?
— Кому?
— Каторжнику Ильмару, — глядя в глаза старому барону, сказал я.
— Он, конечно, может в чужие страны податься. Всегда есть шанс на краю мира укрыться. А коли родина дорога, так можно со старым порвать, уехать в маленький городок, лавчонку открыть.
— Мне кажется, что Ильмар не такой человек.
— Ну, он может по-другому поступить…
— Как это?
— Самому найти Маркуса да и сдать Дому. Возможно, что за такую услугу Владетель его и помилует.
— Тебе, вроде, парнишка не чужой, — задумчиво сказал я. — А ты на подлянку толкаешь. Как понимать?
— Я же не Ильмару советую, — ухмыльнулся старик.
— И то, — согласился я. — Одному человеку не найти того, за кем вся страна охотится.
— Не знаю. Шататься по миру Марку не с руки. Он уже попробовал — и угодил на каторгу за мелкую кражу. А теперь, когда Стража оповещена, каторгой не отделается.
— Ага…
— Значит, паренек попробует укрыться. Где?
— В Варшаве. У родственников.
— Не те родичи, чтобы у них прятаться… В чужих землях ему делать нечего, там тоже интересуются, кто такой принц Маркус и почему за ним охота идет. Поместий и замков у мальчика нет.
— Тогда и зацепиться не за что.
— Верно. Надо его хорошо знать, чтобы след найти.
— Вот как ты, например, Марка знаешь…
— Да что я знаю? Мелочи всякие. Помню, например, как мальчик с увеселительной поездки в Миракулюс вернулся.
— Это на Капри?
— Да. Тогда Страну Чудес только открыли. Владетель визитом не удостоил, а вот несколько младших принцев туда съездили… Маркус две недели на острове был. Никогда не видел паренька таким радостным.
— Глупо… — сказал я. — Миракулюс — место особое, под властью Дома, Стража там за порядком строго следит.
— Это так. Только кроме Страны Чудес нет в Европе другого места, которое Маркус знает досконально.
Я молчал, глядя в огонь.
— Да что я все о каторжниках да о принцах! — вдруг засмеялся старик. — Рядом с таким интересным человеком сижу, а слушать не желаю. Расскажи лучше, какие диковинки видел в Америке?
Лучше бы я сказал, что ходили мы в азиатские земли. О них не понаслышке знаю. Но теперь делать нечего…
— Америка — страна большая, вся населена дикарями, кроме наших да руссийских поселений, — мрачно сказал я. — Дикари те в большинстве своем поклоняются лживым богам, цивилизации не знают, не знают цены железу и не умеют его обрабатывать. Торговать с ними хорошо стеклом…
— А какие у них есть чудеса?
Почему-то мне не хотелось повторять те истории, что я плел в тавернах накануне. Лекарь — человек мудрый, и книги у него на полках не для вида стоят.
— Да много ли простому моряку удается увидеть? — вздохнул я. — В Бостоне ходили в увольнительную, так город почти как европейский. Краснокожие встречаются, но и то, куда больше на людей походят, чем черные или желтые.
— Это верно, верно… — вздохнул старик. — Ладно, Марсель-моряк, не буду я тебя расспрашивать. Ты человек неприхотливый, ночуй здесь, У камина. Вот, плед тебе оставлю, подушку. Отдыхай. А я в свою спальню пойду, дверь от греха запру да и лягу тоже.
— Не причиню я тебе зла, Жан-лекарь.
— Знаю. За свой век уж научился в людях разбираться. А дверь все же прикрою. Не уйдешь ночью с моими вещичками?
— Не уйду, Сестрой клянусь.
— Тоже верю. И без вещичек не уходи, вымокнешь зря.
Старик поднялся и пошел к двери в ту комнату, куда я не заходил.
— Скажи, барон, а почему ты меня в курятник посылал? — спросил я вслед. — Ведь не потому, что сил нет из дома выйти.
— Не потому, — буркнул дед. — Решал я, что с тобой делать. Впустить, прогнать или картечью угостить.
— И чем же я угодил? Неужели так удачно курицу выбрал?
Старик постоял у двери, прежде чем ответить:
— Да нет… Марсель. Было мне что-то вроде знака… Спи.
Дверь он захлопнул с неожиданной силой и сразу же с грохотом задвинул засов.
Я походил по комнате, поглядел в окно — тьма кромешная, дождь хлещет, иногда гром вдали бормочет. Знак… Какой еще знак?
Мой взгляд упал на пулевик. Старик оставил его в комнате… надо же. Я подошел и взял оружие.
Знакомая штучка, такие у многих офицеров были, когда я в армию нанимался. И солдат учили, как с нею обращаться, на случай если убьют в бою стрелка. Пулевик старый, но верный, бьет далеко и точно. Только осечки часто дает. Вот как этот, например. Курок у него спущен, а искра почему-то порох не подожгла.
Счастлив я, наверное. С двух метров мне бы картечью голову снесло начисто.
— Ах ты сволочь… — прошептал я. — А еще лекарь… змея старая…
У меня задрожали руки. Значит, знак свыше? Да нет, не знак, кремень стерся, отсырел порох, вот и все.
Первой мыслью было прихватить у негодяя все вещички поценнее да и уйти в ночь. А то еще и подпалить дом изнутри. Но я опомнился.
Нет, старый лекарь смерти не заслужил. Я на его месте, наверное, взвел бы курок повторно и уж точно не пустил бы чужака в дом.
Припер я аккуратно дверь в спальню стулом, чтобы без шума и заминки нельзя было выйти, затушил лампу, разулся, лег у камина, в плед завернувшись. На душе было гнусно. В одном старик прав — нет и не будет нигде спасения каторжнику Ильмару Скользкому. Пока Дом ищет младшего принца Маркуса — не будет.
Значит, путь мой лежит на остров Капри, в Миракулюс, Страну Чудес, построенную для увеселения детей и взрослых высочайшим повелением Дома, в место развлечений и забав. Не понимаю я, как на маленьком острове, полном народа, может укрыться мальчишка, которого вся держава ищет! Но проверить придется. Не хочу я убегать в чужие страны, не смогу я жить в обличье бюргера, не дана мне такая святая вера, как Рууду, паладину покойному. Значит, один путь — найти Маркуса и лично сдать его Дому. Владетель суров, но справедлив, этого никто не оспорит. Что я ему — мелочь досадная. А тайн никаких я все равно не знаю, могут меня магнетизмом испытать, могут на дыбу вздернуть — нечего мне сказать, нечего…
Уснул я под шепот дождя, под треск углей в камине, в тепле и уюте. Но снились мне холод и снег, снилась бесконечная ледяная пустыня, по которой я бреду во тьме. Долго брел, ног не чуя, бездумно, но зная, что надо идти. А потом выступила из темноты женщина со светлым ликом, тьму вокруг раздвигая. Рухнул я на колени, глаз поднять не смея. И главное, понимал, что это сон, и такие сны посылают свыше.
Но Сестра ничего не сказала. А когда я протянул руку и коснулся ее — только холод почувствовал. Ледяной, смертный…
И какая польза в таких снах? Полежал я в темноте, таращась на последние искорки огня в камине, и уснул снова. Может, что хорошее приснится? Но больше в ту ночь мне ничего не снилось.
Глава вторая, в которой меня дважды узнают, но ничего страшного не происходит.
Встал я раньше старика Жана. Убрал стул от двери.
Кончился дождь, отплакала Сестра по людским грехам. Светило солнце, на траве искрилась роса. А вот цветы на клумбах поникли, будто признались себе — осень и впрямь наступает, кончилось их время.
У цветов век недолог.
Пошел я на кухню, растопил плиту, чайник поставил. Сходил на улицу, нашел сортир, после умылся из колодца мутной от дождя водой. Постоял босиком на холодной траве, в небо глядя.
У цветов век недолог.
Пошел я на кухню, растопил плиту, чайник поставил. Сходил на улицу, нашел сортир, после умылся из колодца мутной от дождя водой. Постоял босиком на холодной траве, в небо глядя.
Сестра, ну подскажи! Вразуми дурака!
Может, и впрямь убраться на край света?
— Хороша погода!
Я оглянулся — барон-лекарь стоял в дверях, кутаясь в халат.
— Хороша, — признал я. — Только осенью запахло.
Старик вздохнул:
— Пошли, перекусишь перед дорогой. Тебе ведь путь дальний, так?
— Знать бы, какой… — я вошел в дом.
Мы позавтракали остатками вчерашней курицы, сыром, выпили по чашке кофе.
— Деньги-то у тебя есть, моряк? — спросил барон.
— Есть.
— Оружие, оборониться если что?
— Найду.
Он кивнул, снял со шкафа плетеную корзинку:
— Выйду, яички свежие соберу…
Я вышел вместе с ним. Поколебавшись, протянул руку, мы обменялись рукопожатием.
— Какой тебе во мне прок, старик?
Бывший лекарь Дома вздохнул:
— Я, моряк, жизнь прожил, в такие места высокородным заглядывая, где аристократ от крестьянина не отличается. Служил верой и правдой. Получил в награду титул глупый, малое содержание и повеление жить вдали от городов. Чтобы меньше болтал, значит. Зато могу жить так, как мне хочется. Мало кого могу вспомнить добрым словом… а вот принц Маркус — славный мальчик. Не хочу я, чтобы с ним беда случилась… Удачи тебе, Марсель-моряк.
— Ладно уж, Жан-лекарь…
— Хорошо. Удачи тебе, Ильмар-вор. Если не зря тебя Скользким прозвали, то и сам выпутаешься из беды, и другим горя не принесешь.
— Как же ты все-таки меня узнал, старик?
— Глаза надо иметь, Ильмар… Знаешь, чем я двадцать лет при Доме занимался? Физиономии дамам правил. Шрамы бретерам убирал. Такие лица делал, что родная мать не узнает. Может, кто другой смотрит на портрет, да видит все по отдельности — губы, глаза, нос, скулы. А я не так… мне надо настоящее лицо человеческое видеть, все наносное отбросить, понять, где и как править. Так что не бойся. Вряд ли кто еще по газетным портретам тебя узнает.
— Старик, а ведь, наверное, это и правда знак свыше? То, что я к тебе забрел, что ты меня не застрелил, что совет дал…
— Это не знак. Если бы принц Маркус ко мне забрел, если бы я ему совет дал — то было бы чудом. А так — случайность.
— Удачи тебе, барон.
— А тебе дороги легкой.
Кивнул я старику и зашагал к дороге.
Знак — не знак. Удача — случайность.
Вся жизнь из таких случайностей сложена.
Часа два я шел пешком. Дорога раскисла, но все равно идти было куда легче, чем по жаре. И все это время я, не переставая, ругал себя.
Во-первых — искать Марка в Миракулюсе — занятие глупое и бесполезное. Во-вторых — пользы от этого все равно ни на грош, никаких гарантий, что меня помилуют, приволоки я мальчишку за шиворот в Дом… В-третьих — гнусно все это.
Нет. Пусть старик Жан не рассчитывает. Не пойду я по его наводке.
Отдохну денек в Лионе, потом доберусь до Парижа — хоть это и под самым носом у Дома, от Урбиса всего в двух шагах, но все же надо открыть тайник, забрать припрятанное на черный день. Потом через Прагу, через Варшаву в Киев. Назовусь чужим именем, подмажу жадных чиновников — они всюду продажные. Получу вид на жительство.
У меня как-то прибавилось сил от этого решения. Я успокоился, а тут еще солнце согрело меня окончательно. И даже когда проезжающий мимо дилижанс остановился, и кучер дружелюбно махнул рукой, зовя к себе на козлы, я это принял как должное.
Вот такие знаки свыше я люблю!
— Далеко, морячок? — спросил пожилой кучер.
— В Лион, папаша, в отпуск к родным.
Из дилижанса высунулось хмурое желчное лицо. На скверном галлийском человек спросил:
— Почему стоим, возница?
Кучер взмахнул кнутом, и лошади рванули.
— У меня брат моряком был, — сказал кучер. — Ходил на державном корвете, двадцать лет службу нес. Сейчас-то он…
Продолжать рассказ о брате кучер не стал. Видимо, служба на корвете являлась самым достойным эпизодом его биографии.
— Зачем пешком идешь? — неожиданно спросил он. — Неужели проездных бумаг не выдали?
— Выдали, отец, — вздохнул я. — Ну, я немного погулял на берегу.
— Потерял?
— Продал, — мрачно сказал я. — Продал одному типу за гроши. Вот теперь то пешком, то с добрыми людьми…
— Нехорошо, — вздохнул кучер. — Это ведь тебе Дом бесплатный проезд пожаловал, а ты его жулику отдал.
Я вспомнил бесплатный проезд на каторжном корабле и сокрушенно опустил голову.
— Ладно, дело молодое. Только ты про это не болтай. Мне-то что, а другой может Страже на тебя донести…
Ловко пошарив рукой, кучер вынул из-за спины флягу.
— Глотни.
Вино было кислое, но я благодарно кивнул. Вернул флягу.
— Разве что глоточек, — вздохнул тот. — Что-то ты носом клюешь. В лесу ночевал?
— Ага.
— Я так и понял. Тут места глухие, только сумасшедший барон у дороги живет…
— Барон? — изумился я. — Да неужели? Он на меня пулевик выставил, я и ушел, от греха подальше.
— Совсем с катушек съехал… Барон самый настоящий. Не родовой, правда, за какие-то заслуги ему титул пожаловали. Титул есть, земли нет. Дряхлый уже. Каждый раз, как езжу, жду, что вместо дома пепелище окажется — или сам сгорит, или лихие люди прикончат…
Я покивал. Рано или поздно что-то такое и впрямь случится.
— Если устал, так переползай на крышу, — предложил кучер. — Вижу, спать охота.
— Спасибо, — поблагодарил я.
По маленькой лесенке я перебрался с козел на крышу дилижанса. Я лег было на узкую деревянную скамейку, потом понял, что долго тут не удержусь, и пристроился прямо на полу. Мы не гордые. И в епископской карете можем ездить, и на крыше, и пешком брести…
Небо качалось надо мной, чистое и прозрачное, с той осенней холодной голубизной, что бывает совсем недолго. Грустная, прощальная, уходящая чистота, живущая на грани тепла и холода. Самые красивые в мире вещи — хрупче стекла и мимолетнее снежинки на ладони. Так вспыхивают искры угасающего костра, в который не хочется подбрасывать веток — всему отмерен свой срок. Так проливается первый весенний дождь, вспыхивает над землей радуга, срывается увядший лист, чертит небо зигзаг молнии. Если хочешь, то найдешь эту красоту повсюду, ежечасно, ежеминутно. Только тогда, наверное, станешь поэтом.
Какой из меня поэт…
А все-таки вряд ли кто сможет поверить, что Ильмар Скользкий, проползший сквозь все преграды и наполненную призраками тьму в нутро египетской пирамиды, миновавший и падающие с потолка камни, и ложные ходы, и открывающиеся под ногами бездонные колодцы, ушел с пустыми руками из усыпальницы фараона. Не взял ничего из каменного мешка, потому что в ослепительном свете, впервые за тысячи лет озарившем склеп, наполненный золотом, медью и драгоценными камнями, увидел ту самую умирающую красоту, что нельзя трогать.
Может, потому и миновало меня древнее проклятие, сгубившее неведомой египетской чахоткой других грабителей пирамид?
Да, я такую красоту вижу редко, значит, не поэт.
— Эй, морячок! — крикнул кучер. — Глянь, летун над нами!
Я поморщился, его голос рвал очарование, грубо, словно ржавая пила, нарезающая дрова из алтаря заброшенного храма…
— Вижу…
Планёр вдруг дернулся, и за ним потянулась дымная полоса.
— Храни, Искупитель… — испуганно пробормотал возница. — Эй, моряк, чего он горит?
— Нет, не горит, летун толкач включил… торопится или восходящий поток ищет.
Кучер замолчал. Не обиженно, а скорее, с уважением. Видно, счел, что морячок толковый, раз в планёрах разбирается.
Прощальная красота осеннего неба ушла. Вернулась тряска, стук копыт, холодный ветер, уносящийся вдаль планёр. Я закрыл глаза.
Когда дилижанс покатил по лионской мостовой, тряска стала совсем невыносимой. Я вынырнул из дремы.
Дилижанс вкатился под исполинский козырек из стекла и дерева — конная станция здесь была новая, огромная, одним видом внушающая путникам уважение. Вспомнилось сразу, что совсем рядом была пивная, где подают прекрасные жареные колбаски с легким светлым пивом.
— Выходите, господа, — говорил внизу добрый кучер. — Прошу прощения, если растряс, тут дорога совсем разбита, безобразие…
— Ничего, — отозвался кто-то из пассажиров. — Не суетись.
Приятно звякнули монеты — возница получил чаевые.
— Благодарю, буду рад вас возить снова… — судя по его тону, чаевые были хорошие.
— Не приведи Искупитель, — мрачно ответил пассажир. — Люко!
Голос казался знакомым. Я даже поморщился, пытаясь вспомнить.
— Слушаю, капитан.