Самое удачное для нас.
Возниц было двое. Увидев нас, они обменялись короткими репликами, и дилижанс начал притормаживать. Я вышел вперед, дамы и мальчик остались ждать. Эх, Хелен бы сейчас пошел веер в руки, а Луизе — бумажный зонтик!
— Денек добрый! — приветствовал я возниц. — Не возьмете попутчиков?
Возницы были молодые, загорелые, черноволосые парни. Один с интересом уставился на летунью, другой повел разговор:
— Места только в первом классе есть. Двадцать марок до Рима.
Я нахмурился — для торговца средней руки сумма великовата.
— В Сорренто вы бы тридцать заплатили, — сообщил возница. — А других дилижансов сегодня не дождетесь. Мы только выехали, как город перекрывать стали. Ищут кого-то.
Как быстро!
— Ох, ну если выхода нет… — я глянул на крышу дилижанса — там и впрямь народу было много. Больше крестьяне, какие-то смуглые девицы, уныло торчала голова чиновника в жесткой черной шляпе. — Ночевать тут…
Я обернулся на село. Скривился.
— Решайте быстрее, сеньор, — возница сверкнул белозубой улыбкой.
— Идемте! — я махнул рукой спутницам и Маркусу. Выгреб из карманов деньги — хватило в обрез. Возница, не таясь, проверил перстнем-магнитиком, не фальшивые ли у меня марки, указал на ближайшую дверь. Я первым вскарабкался по подножке, подал руку Хелен, подхватил поданного Луизой Маркуса… да, весу-то в нем на все двенадцать, хорошо, что настоятельница — женщина крепкая.
— Зато будет о чем вспомнить! — утешил меня возница, пряча деньги в карман. — В первом классе, словно высокородные! Рессоры новые, ободья каучуковые! Графы только так ездят!
Эх, знал бы ты, дурачок, с кем говоришь…
Купе оказалось уютным, как все купе первого класса, в которых я немало поездил за свою жизнь. В сравнение с епископской каретой не идет, конечно, но очень мило.
Два мягких кожаных диванчика вдоль стены, оба раскладываются. Между ними узкий столик, который можно сложить. На стенах — вазоны с пышными бумажными цветами. Я постучал по стенке — толстая. Можно свободно общаться.
— Очень миленько, — чопорно сказала Луиза, усаживаясь. В этот миг возница щелкнул кнутом, дилижанс тряхнуло, и она с визгом полетела на пол. Хелен кое-как удержалась. Мы с Маркусом предусмотрительно устроились против хода.
— Вовремя, — помогая Луизе подняться, произнесла Хелен. — Я не ошиблась? Кучер сказал, что город закрыли?
— Да. Это уже добрая традиция для меня.
— Удивительно, что мы не вызвали подозрений. Без багажа, никаких курортов рядом…
— Хелен, эти двадцать стальных пошли вознице в карман. В таких случаях сомнения куда-то улетучиваются. Так что можно ехать спокойно. Вопрос — куда?
Летунья пожала плечами. Прильнула к окну, всматриваясь вверх.
— Планёр ищешь?
— Да… Вроде нет. И так он долго держался, мастер вел…
— Тогда предлагаю решить, куда мы едем? Я оплатил путь до Рима, но стоит ли нам появляться в святом городе — не уверен.
— Я тоже, — согласилась летунья.
Луиза, уже оправившись после полета на пол, энергично замотала головой:
— Рим давно уже утратил истинную святость и стал лишь символом веры. Нет!
— Единогласно… — начал я. — Прости, Марк. Твое мнение?
Мальчик замялся:
— Я не знаю. Я редко из Версаля выезжал…
— Но все-таки?
— Лучше в Рим не ехать.
— Единогласно, — повторил я. — Значит, сойдем по дороге, где-нибудь, где есть хорошая транспортная развилка.
— Неаполь, — предположила Хелен.
— Вполне годится, — одобрил я. — Там есть планёрное поле?
— Кто меня теперь пустит к планёрам…
— Угоним.
В глазах Хелен блеснул огонек. Отлучение от неба, пожалуй, было для нее пострашнее, чем гнев Дома и Церкви.
— Возможно…
— Но это все второстепенные вопросы, — охладил я ее радость. — Вопрос в том, где мы на самом деле собираемся укрываться? Ставки слишком высоки, чтобы оставаться в державе. Маркус! Скажи, когда ты бежал из Версаля, у тебя был четкий план?
— Я хотел уехать подальше, устроиться в какой-нибудь гильдии учеником, а когда вырасту — пойти учиться в университет, — немедленно сообщил он.
— О, Господи, — я покачал головой. — Святая невинность. Миллионы детей по всей Европе хотели бы того же. Сыновья крестьян, ремесленников, простых горожан… И ты думал, что тебе повезет?
— Я умнее, — коротко сказал Маркус.
Осекшись, я кивнул:
— Да. Пожалуй, ты прав. Но этот план годился бы, не начнись такая охота за твоей головой. И только для одиночки. Теперь ты не один и хочешь того или нет — мы повязаны крепко-накрепко.
Мальчик кивнул.
— Хелен?
— Я предлагаю уехать в Китай, — немедленно ответила летунья. — Это далеко. Там может найтись работа для меня. И вряд ли когда-нибудь держава будет воевать с Китаем. А я не хотела бы оказаться на чужой стороне.
— Это правильно, но… Ты была там?
— Нет.
— А я был. Это умный народ. Великий. Но они живут по своим законам, и чужаку принять их очень нелегко. К тому же мы будем выделяться, тут никакая маскировка не годится. Когда до Китая дойдут слухи о случившемся, а они дойдут, нас немедленно схватят. Тебя учили держать боль, но под руками китайских умельцев даже статуи заговорят..
Хелен молчала. Я повернулся к Луизе:
— Сестра-настоятельница?
— Думаю, нам стоит уехать в глушь, но не покидать державы, — Луиза чувствовала себя весьма неуверенно. — Все-таки тут нам проще скрываться, да?
Я кивнул. Это и впрямь было верно.
— Что предлагаешь ты, Ильмар? — резко спросила Хелен. — Уверена, у тебя уже готов свой план.
— Да, конечно. Я предлагаю бежать в Руссию.
— Не менее опасно, — немедленно отреагировала Хелен. — Русская разведка уже давно все выведала, не сомневаюсь. А мастера заплечных дел у них еще те умельцы! Вытрясут все из нас, вытрясут из Маркуса. Знаешь их любимые пытки? «Сибирский валенок» — это когда ноги суют в сапог из шерсти, мочат в ледяной воде и выставляют на мороз. «Царь-колокол» — тебя впихивают под большой колокол и начинают неритмично по нему стучать. «Московский свет», «Ежовые рукавицы», «Ханское седло», «Полезай в кузов», «Березка»…
Маркус вздрогнул. Мне тоже стало не по себе. Впрочем, я и назвал Руссию ради того, чтобы Хелен было что отвергать.
— Все. Убедила. Можешь детали не уточнять. Тогда остаются Колонии.
— А вот это дело, — кивнула Хелен. — Какие? Америка, Индия?
— Не знаю. Там я нигде не был.
— Главная проблема не в том будет, как добраться до портового города, — размышляла Хелен. — На корабль сесть — вот в чем беда. Прервать все сообщения Дом не мог, это уж совсем крайнее дело. Но проверки в портах должны быть такие… Грим тут не спасет.
— Жаль, планёры через океан не летают.
Хелен горько рассмеялась.
— Значит, добираемся до ближайшего порта, — решил я. — Нет, не до ближайшего, конечно. Полагаю, нас вполне устроит Марсель или Нант. Галлийцы — народ ленивый. Может, и обманем Стражу.
— И все? — возмутилась Хелен. — Ты считаешь, что мы все обсудили? Ильмар!
— Во-первых, обсуждать особо нечего. Мы пока не знаем, что Дом предпримет. Какие введут проверки, насколько поиски усилятся. Во-вторых, лучше мы надолго загадывать не будем.
— Почему?
— Если кто-то из нас, ну, исключая Маркуса, попадет в руки Стражи — остальные должны уходить. И лучше, чтобы пленный не знал точно куда. Знаешь, какие у нас искусники водятся? «Сибирский валенок», это, наверное, страшно. А вот «Белая роза, красная роза»? Или «Венецианский гриль», «Раскаянье» или «Любовь Шарлотты»?
Луиза сложила руки лодочкой и принялась молиться.
— Ты что… все это пережил? — растерянно спросила Хелен.
— Господь миловал. Трех таких пыток не пережить! А говорить начинают на первой, уж можешь поверить. Когда меня на Печальные Острова отправили, я во всем признался после «Раскаянья». А ведь даже тело не увечат, следов нет. Только боль — такая, что перед глазами все красно…
— Мир жесток, — тихо сказал Маркус. — Ильмар, я вот слышал про все эти пытки в Версале. Только не знаю, что это такое.
— Лучше тебе и не узнать, — я обнял Маркуса за плечи. — Сам будешь молить, чтобы позволили Слово сказать, да Святую Книгу вернуть…
— Нет! — возмущенно крикнул Маркус.
— Да. Ты не знаешь, что такое настоящая боль.
Наступила тишина. Напряженная, тягучая.
Кто тут знал про боль, про пытки, про унижения?
Только я.
Даже хваленая закалка летунов, которой их еще в училище подвергают — детские шалости. Одно дело, когда сам идешь, знаешь, что будут твою храбрость испытывать, к боли приучать. Совсем другое — сидеть в каменном узилище и никакого просвета, никакой надежды…
— Я боюсь, — сказал Маркус. — Если Владетель узнает Истинное Слово…
Мы молчали, боясь вспугнуть этот всплеск откровенности.
— Однажды я с ним разговаривал, — глядя в пол, произнес Маркус. — Года три назад, не больше. Тогда Владетель сказал, что я был бы хорошим принцем. Настоящим. Если бы еще немного жесткости взял в себя, а не мягкость, как у мамы.
Я не считал его ни слишком мягким, ни недостаточно жестким. Но откуда мне знать мерки Дома?
— Я даже старался потом. Только не в этом дело. Тогда Владетель показал мне Слово. Свое. Вынул кинжал тот, который теперь у тебя, Ильмар. Подарил мне. А потом вдруг взял меня…
Маркус замолчал на миг. Ему было неприятно говорить, и я его понимал.
— Взял меня за воротник, приподнял и сказал: «Если бы мое Слово было подлинным, Истинным Словом! Я бы весь мир так держал, как тебя, мальчик».
— Не очень-то приятно, — осторожно сказал я.
— Да не очень, — ответил Маркус. — Он меня на секунду приподнял. Владетель, он же слабый, если честно…
Мальчик улыбнулся.
Мне от этой улыбки стало неуютно. Когда заведу детей, не буду их поднимать за шкирку, раз такие улыбочки.
— А потом я вспомнил. Когда я Книгу нашел. Ну и…
— Понятно, — сказал я. — Хорошо, Марк. Я тебя понял.
Дилижанс ходко катил по дороге, лишь иногда нас потряхивало.
Казалось бы — наслаждайся дорогой! В первом классе, вырвавшись из лап преторианцев! Но мы сидели, словно на собственных похоронах, молча и уныло.
— Церковь того же боится. Так, Ильмар? — спросила Хелен.
— Вроде бы да. Только Церковь тут не едина. Кто хочет прикончить Маркуса вместе с его Словом, а кто — употребить Слово по своему разумению.
— И кто хочет меня убить? — резко спросил Маркус. — Я не знал, Ильмар! Правда, не знал.
— Слуги Искупителя, — через силу сказал я. Посмотрел на Луизу — ха кивнула, сказала:
— Я когда-то думала, что это беда подлинная. Ну, что кто-то больше Сестру чтит, а кто-то Искупителя. Бог ведь один, и зачем к нему по-разному обращаться? А когда ушла от мира… Каждый сам решает, через кого мольбы к Господу слать. Каждый сам решает, что важнее: правда, от Бога пришедшая, или правда, к Богу обращенная… добрая твердость, или злая мягкость. Так уж пошло. Это от природы человеческой, наверное. Не зря же Господь нас на мужчин и женщин поделил? Вот только служить Искупителю труднее оказалось. Все время к добру призывать, добро требовать, из неразумных людей добро выбивать — разве выдержит слабая душа? Отсюда и костры, и походы столбовые…
Луиза замолчала, испуганно глядя на нас. Все мы молчали, глядя на нее, и во взглядах наших была растерянность. Ведь каждый уже понял — Хелен давным-давно, Маркус позже, я только-только, что собой представляет настоятельница Луиза, бывшая баронесса.
Не блистала она умом, если честно говорить.
И слышать от нее что-то необычное и, на первый взгляд, правильное было странно.
— Я глупость сказала? — вполголоса поинтересовалась Луиза. Самомнение, вполне заменяющее ей сообразительность, впервые бежало с поля боя.
— Нет, — таким же шепотом ответила Хелен. — Вот именно, что нет…
Все сейчас зависело от ответа Луизы. Еще одной ссоры я просто не вынесу!
Настоятельница засмеялась. Спрятала лицо в ладони, покачиваясь отвернулась от нас.
— Вот как, оказывается, внимание завоевывать. В кои веки что-то умное сказать?
Ни я, ни Хелен, не решились ответить. Вместо нас это сделал Маркус:
— У тебя вполне получилось.
Его слова напряжение разрядили. Смех, готовый перейти в гневную ссору или в истерику, стих. Луиза вздохнула:
— Ладно. Что думала, то и сказала. Братья в Искупителе тебя убьют, Маркус. Чтобы святотатства не допустить. Чтобы Истинное Слово скрыть навсегда. Оно лишь Искупителю принадлежит, не людям. А братья во Сестре… Лучше тоже им не попадаться. У Церкви своя власть, свой путь. Добавлять к нему еще и Слово, на котором все богатства мира, не стоит.
— Ты права, сестра, — сказала Хелен. — Но что же нам делать? Скрываться всю жизнь? По диким землям скитаться?
— Иного выхода нет, — твердо ответила Луиза. Мне показалось, что тут Хелен с ней не согласна, но она смолчала.
Разговор затих как-то сам собой. Некоторое время мы сидели молча, потом Маркус завозился, прилег на диване и задремал. Хелен немедленно последовала его примеру. Мы с Луизой держались дольше, поглядывая в окна, пока я не понял всю бессмысленность бодрствования. Даже если мы заметим какую опасность, все равно реагировать будет поздно. Даже с полноценным пикетом Стражи на дороге нам не справиться. Да и все равно проснусь, едва дилижанс начнет останавливаться.
Успокоив себя этой мыслью, я прилег рядом с Маркусом и почти мгновенно заснул. Луиза осталась сидеть — прямая, строгая, напряженная.
Была ли у Искупителя в детстве такая хранительница?
…Если довелось путешествовать, то быстро привыкаешь спать на ходу. В крестьянской повозке, в утлом челноке, верхом. Если довелось много путешествовать, то и на своих двоих бредешь в такой дремоте, что покрепче иного сна будет.
На мягком диванчике да по ровной дороге, в экипаже с хорошими рессорами — кучер не солгал — спать можно лучше, чем на перине. Только усыпляют мягкие покачивания и легкий стук копыт. Могут и сны прийти, сны о доме — лучшая отрада для путника.
Но мне снился кошмар.
Снился мне ад.
Ледяная пустыня — без конца, без края. Небо — темное, ни звезды нет, но льется с него тусклый серый свет. И холодно. Ветра нет, ничего нет, словно взмыл в ту высь безвоздушную, о которой Хелен говорила.
А передо мной — столб. Деревянный столб, покрытый иголочками изморози.
И человек на нем — привязанный, прикрученный, с руками за спиной, вокруг столба обвитыми, кожа льдинками колючими затянута, голова поднята — будто пытался в последний раз в небо взглянуть.
В пустое, серое, выцветшее небо…
Я взвыл, закричал — от страха, от желания лицо руками закрыть, глаза выдрать, — чтобы не видеть, не сметь видеть…
И проснулся.
Крик мой был не громче мышиного писка. Никто его и не слышал. Посмотрела на меня Луиза, по-прежнему бодрствующая, но только потому, что я поднял голову.
— Проснулся, Ильмар?
У меня не было сил ответить. Я молча отодвинул Маркуса, во сне уткнувшегося мне в грудь, сел.
— Кошмар? — догадалась Луиза.
За окнами уже темнота, редкие огоньки далеких поселков. Весь день проспал, надо же, и в дилижансе та же серая тьма царит, что была в моем сне.
— Свет зажги, — выдавил я. — Свет…
Луиза поспешно встала. На стене была маленькая дорожная лампа, на полочке рядом лежало несколько спичек. Настоятельница проворно чиркнула по обитой тканью стене, запалила фитиль. Даже свет растекался лениво, как в кошмаре. Может, я по-прежнему сплю?
Я глянул на Маркуса — тот проснулся от моих движений.
— Ущипни, — попросил я.
— Охотно.
Вопль удалось сдержать с трудом. Но зато полегчало.
— Это раскаянье, или тебе стало интересно, что я чувствовал?
Я оставил его иронию без ответа. Покосился в окно — ни огонька, спросил:
— Луиза, мы что, ехали все время?
— Два раза останавливались. Но ты так крепко спал, что я решила не будить. Что с тобой, Ильмар, ты сам не свой?
— Кошмар, — просто сказал я. — Сон гнусный.
— Тогда не рассказывай, — глянув на Маркуса, попросила Луиза.
— Скорее, наоборот… Сестра, вы можете отпускать грехи?
Луиза сразу подобралась.
— В случае необходимости, брат мой. Говори.
— Мне снился… — я сглотнул. — Снился ад. Или что-то очень на него похожее. Ледяная пустыня… с неба темный свет… холод…
— Это не грех, — недоумевающе ответила Луиза. — И не знак свыше. Принято давней церковной буллой, что дурные сны ничего не значат. Успокойся и…
— Еще мне снился Искупитель, — я отвел глаза.
— А это, скорее, добрый знак…
— Мне снился Искупитель в аду! — крикнул я.
Сестра Луиза осенила меня святым столбом. Заворочалась и проснулась Хелен. Боюсь, крик мой сквозь тонкие стенки долетел и до соседних купе.
Пришлось повторить рассказ и для Хелен. Теперь — более подробно. Луиза уже опомнилась, лишь держала руки сложенными — лодочкой, а не столбом, значит, мне требовалось милосердие Сестры…
По мере рассказа сон смывался, терял остроту. И все же неприятный осадок не исчезал.
— Это не может быть знаком свыше, — решила наконец Луиза. — И грехом не может. Идьмар, твои темные сны — лишь отражение мятущейся души, что идет к свету.
Ну, началось.
Любят служители Церкви, едва что-то им самим непонятно, перевести разговор либо на промысел Божий, людьми непостижимый, либо на смятение души и борьбу света и тьмы.