Невидано дорогой это был подарок. Сколько железа Визимар на крест этот извел. И испуг от восхищения сковал нас всех, кто это видел. Ульф, как увидел, аж застонал сквозь зубы.
И вдруг закричала мать наша Гизела, всегда тихая и безмолвная — да так пронзительно, что в ушах зазвенело:
— Чудо! Чудо явлено!
И то, разве не чудо, что из сострадания к годье Винитару язычник Визимар крест выковал, столько металла дорогого извел, да еще сам его в храме Бога Единого водрузил?
И все разом подхватили и стали кричать:
— Вставай, годья Винитар, вставай! Ты столько нам о чудесах рассказывал, которые Бог Единый творил! И вот, явлено тебе чудо, а ты лежишь с закрытыми глазами и не хочешь его видеть!
И пошевелился годья Винитар, застонал от боли, ибо все тело у него онемело, и открыл глаза. Завидев же крест, словно сил набрался. Руками за перекладину уцепился и на колени поднялся.
Все ахнули, будто воскрешение из мертвых увидели. Мне тоже казалось, что годья Винитар мертв был, а теперь вдруг ожил, потому что кузнец-вандал перед ним железный крест поставил. У меня даже колени ослабели. И тогда я пал на колени. Многие кругом тоже встали на колени, стали кричать и петь и славить Бога Единого и Доброго Сына Его.
Одвульф, который все это время в храм Бога Единого не ходил, услышал, как все о чуде кричат. Захотел Одвульф на чудо поглядеть и узнать, кто святости допреже его, Одвульфа, достиг. И вошел в храм. Едва лишь завидели Одвульфа, как подниматься с колен стали, чтобы прибить завистника до смерти. Я увидел, что у отца моего Тарасмунда, который рядом с умиленным лицом молился, вдруг кулаки побелели, так хотелось ему Одвульфу все ребра переломать. Хоть и родич нам Одвульф, но противен был нам. И понял опасность Одвульф и спасся у себя дома.
Годья же от алтаря лицо к нам обратил и оглядел всех собравшихся. Многие из тех, кто спасать годью пришел, не веровали в Бога Единого. И тут слезы умиления потекли по бороде годьи. И многие из тех, кто на коленях стоял, тоже зарыдали. И встал годья и пошел, шатаясь и в голос рыдая, прочь из храма. Все расступались, ему дорогу давая, а после следом за ним двинулись.
Вышел годья Винитар из храма Бога Единого, и дождь его омочил. С трудом волоча затекшие ноги по грязи, пошел годья к дому Одвульфа. И толпа за годьей шла. И все больше людей сходилось, ибо о чуде уже все слыхали, хотя не все поняли, в чем собственно чудо состояло.
Даже Хродомер пришел. Хродомер пришел посмотреть на ангела. Мол, передавали ему, будто ангел приходил от Бога Единого и послание принес. Хотел Хродомер с этим ангелом потолковать. Спросить про чужаков, про то, каково там нынче Рагнарису, не врет ли Ульф про чужаков.
Увидел же Хродомер, как и прочие собравшиеся, что годья Винитар к дому одвульфову подходит, а ангела никакого не было. Одвульф же решил, что убивать его всем селом пришли, в доме затворился и закричал, что дорого жизнь свою продаст.
Винитар же в жидкую грязь на колени пал у входа в дом одвульфов и громко о прощении молить стал.
Одвульф сперва не верил своему счастью. Думал, не хитрость ли это военная, чтобы его из дома выманить. Годья призвал остальных тоже Одвульфа молить. И кое-кто из женщин от восторга перед чудом начали кричать: мол, прости его, Одвульф!
Понял Одвульф, что убивать его не хотят, и из дома вышел. Увидал, как годья в грязи на коленях стоит и плачет, громко взрыднул и тоже на колени бухнулся, брызги подняв. После чего зачерпнув жидкой грязи обеими руками, на голову себе вылил и лицо вымазал. Тоже прощения просить стал.
Так стояли и рыдали и дождь их поливал.
Визимар-кузнец глядел на них и голову чесал в недоумении. А Хродомер буркнул:
— Вот она, новая вера, вывалялись в грязи, как свиньи, и плачут.
И ушел, сердито палкой стуча.
Крест же визимаров, который чудо сотворил, был большой, тяжелый, а чтобы годье его в руке держать сподручней было, сделал его кузнец с рукоятью, наподобие меча. Это он сам потом годье объяснял, находчивостью своей похваляясь.
Ульф несколько дней ворчал себе под нос, что, видать, спятил кузнец, пока один в кузне сидел. Виданое ли дело, столько доброго железа на безделку изводить.
Хродомер же говорил, что, видать, и вправду мир к концу катится. Доблесть уже уважения не вызывает, а слезы и сопли стали к славе служить. Поймать бы того, кто первый это придумал, да голову ему свернуть, чтоб другим неповадно было.
И впрямь, видать, Сын Бога Единого по доброте своей явил нам чудо, ибо после истории с железным крестом годьи Винитара на душе заметно полегчало. Да и дождь перестал. Жизнь начала в новую колею входить.
Только дядя Агигульф на лавке лежал. Лишь по нужде выходил. После чуда дня два минуло — вышел дядя Агигульф в очередной раз по нужде, как вдруг крик раздался страшный. Своротив что-то по дороге, ворвался дядя Агигульф в дом, про нужду свою позабыв по дороге, и лица на нем не было — не то с перепугу, не то от восторга. Кричит: «Рагнарис, Рагнарис!» И звал нас из дома выйти.
Выбежали мы. Дядя Агигульф на небо показывает. По небу облака плыли и одно облако с лицом дедушки Рагнариса на диво схоже было.
И кричал дядя Агигульф, что это Рагнарис на нас сверху смотрит. Стало быть, попал в Вальхаллу, к Вотану, и теперь в свите его Дикой Охоты скачет, а вечерами пирует в дивных чертогах. И убивают его многократно, чтобы воскресить, и сам дедушка Рагнарис всех убивает, чтобы после, воскреснувших, обнять на богатырском пиру.
И плакал от счастья дядя Агигульф, облако провожая. Видя, что братья его восторга его не разделяют, по-черному обругал их дядя Агигульф и следом за облаком со двора сорвался.
Мы с Гизульфом сразу поверили, что это дедушка Рагнарис из Вальхаллы на нас смотрит, и к годье Винитару поскорее побежали, рассказать, что еще одно чудо явлено было. Не иначе, как Бог Единый вкупе с Вотаном особой благодатью наше село отметил. Но годья, который после чуда с железным крестом еще более строг и неуступчив стал, только обругал нас и прибить пригрозил.
Когда дядя Агигульф со двора следом за облаком побежал, Тарасмунд, отец наш, дяде Ульфу заметил, что то облако не может быть Рагнарисом и что Агигульф рехнулся.
Ульф же отвечал ему: пусть Агигульф во что угодно верит, лишь бы с лавки поскорее встал.
Только под вечер вернулся дядя Агигульф и еще более мрачным, чем прежде был. И снова на лавке утвердился.
Едва лишь после дождей земля в округе просохла, из бурга дружинник от Теодобада приехал, Гибамунд, знакомец нашего дяди Агигульфа, с которым они вместе гусли добыли. Так сказал Гибамунд: прислал его Теодобад узнать, как живет-может Рагнарис, к коему испытывает военный вождь почтение наподобие сыновнего, ибо Аларих, отец Теодобадов, Рагнарису также почтение оказывал. И еще сказал Гибамунд, что хотел бы Теодобад свою телегу, на которой Рагнариса из бурга увозили, назад получить. Ибо никак военному вождю без телеги; у дружины же одалживаться неловко. Телега же, мол, сами понимаете, то и дело в хозяйстве надобна.
И стал рассказывать во всех подробностях, как тяжко Теодобаду без телеги живется. По рассказу этого Гибамунда так выходило, что военный вождь только и делает, что на своем горбу бревна из леса таскает и прочие тяжести.
А ночью без той шкуры, которой Рагнариса закутывал, когда домой на телеге его отправлял, мерзнет военный вождь. Зуб на зуб у него не попадает. И в поход уже не смог пойти, ибо болен был от холода и трудов непосильных. Так что осталась дружина без богатой добычи, а военный вождь без славы, и все потому, что шкуры той теплой при вожде нет.
Так что не прихоть вовсе, а соображения важнейшие заставляют Теодобада прислать в село наше его, Гибамунда, и просить возвратить столь необходимые для войны вещи. Мол, должно понять сие и вникнуть.
Отец наш Тарасмунд сказал, что Рагнариса нет с нами больше.
Гибамунд печаль свою в приличных и учтивых словах высказал. И о великом тинге заговорил. Дескать, собрались старейшины в бурге и уже дня два как беседами обмениваются.
Гибамунд сказал, что Теодобад сейчас молчит да слушает. Но тинг закончится только тогда, когда все старейшины дадут Теодобаду столько воинов, сколько Теодобад запросит. И не раньше.
Вся дружина про то знает: замыслил Теодобад собрать в бурге войско огромное, какого от веку еще не было. Со времен Алариха такого не упомнят. Хочет Теодобад чужаков всей силой ударить. Выследить их и ночью поразить и вырезать без пощады, за родичей наших вандалов мстя.
И еще одну весть привез Гибамунд — хорошую. От гепидов двое прибыли. Сказали: надумали-таки ближние гепиды под Теодобада идти и вскорости пусть ждет готский военный вождь их старейшин. И говорили еще гепиды: был, мол, у гепидских старейшин добрый дар для Теодобада. Чужака поймали удальцы гепидские. Правда, околел чужак тот, но сердце гепидское повеселить успел. Обещали еще чужаков наловить.
Так Гибамунд рассказывал.
Выслушав, отец мой Тарасмунд к лавке подошел, где дядя Агигульф в бессилии лежал, и велел дяде Агигульфу вставать. Мол, приехал человек от Теодобада и надлежит уважение гостю выказать, на курган, к Рагнарису, его отвести, чтобы самолично увидел: нет больше Рагнариса. И чтобы Теодобаду все рассказал, что видел.
Для того же, чтобы вернее рассказал, надлежит ему, дяде Агигульфу, вместе с тем человеком в бург поехать. И телегу вернуть Теодобаду, и шкуру; поблагодарить военного вождя. И пусть напомнит, что одна доска в телеге плохая была, так мы новую доску туда постелили, не пожалели доброго дерева.
Дядя Агигульф скучно спросил: кто, мол, приехал-то. Отец сказал: Гибамунд приехал. И добавил, что пива им с собой даст, когда на курганы пойдут.
И пошли. Впереди, понурясь, дядя Агигульф шел. Он пиво нес. За ним Гибамунд с лицом торжественным и печальным следовал; взор же от пива не отрывал.
Вернулись наутро; говорили, что видели всех — и Алариха, и Арбра, и дедушку Рагнариса. И еще многих других видели, всех не перечесть. И дозорных видели. Как же иначе? Дозорные дозор несли. И пивом от Агигульфа с Гибамундом разило страшно.
Дядя Агигульф заметно повеселел; Гибамунд же наоборот лицом как будто помятый стал.
Переночевал у нас Гибамунд. На рассвете следующего дня уехали они с дядей Агигульфом в бург, к Теодобаду. Ульф наказал дяде Агигульфу все новости у Теодобада узнать. И передать военному вождю: у нас, мол, тихо.
ГУПТА
Два дня минуло, как дядя Агигульф с Гибамундом в бург уехали — военному вождю Теодобаду телегу отдавать и новости узнавать. Под вечер второго дня, как стадо домой гнали и мычанье да блеянье уже совсем близко раздавалось, крики послышались: «Гупта, Гупта идет!»
Сестра моя Сванхильда опрометью во двор заскочила, ровно коза молодая, да как заорет, от усердия приседая:
— Идите все сюда! Смотрите! Гупта идет!
Вышли мы все — любопытно нам стало. И аж рты пораскрывали, на зрелище невиданное глядя (вот бы дед поглядел, вот бы палкой-то погрозил!)
Пастух наш, Од-сирота, мрачнее обычного выступал. И так-то угрюмый, а тут и вовсе шел, стараясь ни с кем глазами не встречаться и по сторонам не глядеть. Смущался, видать, ибо уши у него красные были.
И было, от чего Оду смутиться.
Посреди стада, со скотиной разговаривая, мужик какой-то здоровенный брел. Никогда прежде мы такого здоровенного мужика и не видали. И Лиутпранд, и Багмс — даром что крупнотелы — и в подметки ему не годились.
А лик имел бородатый и кроткий, даже умиленный. Глазки маленькие глядели из-под припухших век, будто пива накануне перебрал.
Скоты к нему приветливо морды поворачивали, когда он то с одной, то с другой животиной любезную беседу заводил; на людей же внимания не обращал.
И псицы свирепые, Айно и Твизо, возле этого мужика крутились и весело гавкали. Нет, чтобы живота лишить дерзкого этого пришлеца, горло перегрызть — как положено.
Пастуха для этого мужика словно бы и не было. И видно было, что от души досадовал пастух — дураком его этот незнакомец выставил. И перед кем? Считай что перед коровами да овцами.
Потом Од-пастух рассказывал, как впервые они Гупту увидели. Обедал он, когда собаки вдруг уши насторожили и забеспокоились. И пошел Од туда, куда собаки глядели. За ним Твизо пошла; Айно же Од велел при стаде оставаться.
Посреди луга молодой дубок стоял одиноко; к нему-то и направилась собака. Подойдя поближе, увидел Од-пастух диковинную картину. Под дубом мужик стоял, огромный, рыжий. Сперва у Ода сердце екнуло: не чужак ли?
Странно было, что Твизо не рычала, а лишь уши торчком поставила и хвостом помахивала, пасть в улыбке раздвинув.
Мужик же стоял, никого не замечая, на дуб смотрел и будто ждал чего-то. Замер Од, не понимая, что за загадка ему явлена. Тут налетел порыв ветра; листья на дубе зашевелились, зашелестели. И тотчас ожил тот мужик, заговорил невнятно, будто бы к листьям речь свою обращая. Тогда понял Од, что безумен тот мужик, ибо считает листья на дереве живыми.
Пошел Од обратно к стаду. Твизо — странное дело! — к верзиле пошла. Собаку заметил мужик, пятерню в ее густую шерсть запустил, и позволяла себя ласкать свирепая Твизо. Мужик же безумный что-то в ухо стал шептать собаке. А Твизо знай себе слушает, бровями двигает и хвостом помахивает; после морду подняла и мужика в лицо лизнула.
Выпустил он ее шерсть. Твизо повернулась и пошла к Оду. И мужик за собакой следом пошел. Не знал Од, что делать. Больно дюж тот мужик, палкой не прогонишь. Да и собака его приняла.
С человеком разговаривать пришлец не стал, в стадо затесался и тут же в беседу со скотиной вступил. Изъяснялся, вроде как, на нашем наречии. И потому решил пастух, что, наверное, это Гупта блаженный из соседнего села, которого так давно у нас ждали.
Так Од-пастух рассказывал.
Когда тот мужик вместе со стадом наш двор миновал, он как раз с коровой Агигульфа-соседа разговаривал. И поскольку он с ней оживленно беседовал (та мордой водила и ресницами моргала), то и зашел, увлекшись, на двор к Агигульфу-соседу.
И тут уверовали мы окончательно: и впрямь блаженный Гупта то был. Прав был дед покойный: и впрямь мир к закату клонится. Ни одной седмицы, почитай, без чуда не обходится. Так Хродомер говорил.
По селу эта весть быстро разошлась. Гомон пошел: Гупта, мол, явился! Все к Агигульфу-соседу побежали — на блаженного поглядеть.
Думали мы сперва, что Фрумо с Гуптой быстро между собою столкуются: оба блаженные, оба пророчествуют. Но не поняли они друг друга. Фрумо все про гостей лепетала, про угощение.
А Гупта блаженный о своем гудел: Бог Единый, мол, и листочки создал, Бог Единый и цветочки создал, и все-то он, умница такая, создал… И слезу от умиления пускал.
Фрумо сердилась, ногой топала: гости едут, гостей ждите, жбаны готовьте! А Гупта знай себе: и коровки-то Бога Единого славят му-му, и козочки-то Его славят ме-ме…
Был этот Гупта толстый, с большим животом. Так они с Фрумо друг на друга животами уставясь, разговаривали, друг друга не слыша и не понимая.
Агигульф-сосед поблизости топтался в растерянности великой. Ни по прежней, дедовской, вере, ни по новой блаженного гнать в три шеи нельзя было. Но и оставлять у себя дома боязно. А ну как родит дочка раньше времени от волнений таких?
Дивились мы, на Гупту глядя, ибо думали прежде, что гепиды его убили. Но, видать, и вправду хранят все боги блаженных, и Бог Единый их тоже жалует, раз счастливо избежал Гупта коварства гепидского.
Да и то сказать, такого, как Гупта, убить — это с кого хочешь семь потов сойдет, будь ты самый развеликий богатырь. Даже нашему дяде Агигульфу, великому воину, думалось мне, не под силу было бы Гупту этого жизни лишить. В таком богатом теле, почитай, и топор вязнет.
На двор к Агигульфу-соседу много народу набилось. Всем охота было и на Гупту поглазеть, и узнать, как Агигульф из такого положения выйдет, что делать станет.
Агигульф-сосед, подумав, хитроумный выход отыскал: свел Гупту наравне с коровой в хлев и там запер, жердиной заложив. Пусть со скотиной ночует, коли так люба она ему.
Порадовались мы на мудрость Агигульфа-соседа. Весь вечер из-за двери хлева агигульфова низкий бас гудел: Гупта с коровой о чем-то непрерывно толковал.
Агигульф-сосед нас с Гизульфом от хлева гнал, но кое-что мы все же разобрали из речей гуптиных. Гупта корове то втолковывал, что годья нам в храме всегда говорил. Только иначе как-то говорил, по-чудному. По-своему все выворачивал.
Под конец ушли мы с Гизульфом. Ночью плохо спали, все думали: когда Гупта чудеса начнет творить. Не пропустить бы. Под утро сморил нас сон.
И едва только заснули, как разбудили нас яростные вопли, от дома Агигульфа-соседа несшиеся. Мы так и подскочили. Началось! Видать, блаженный Гупта, с коровами толковать охрипнув, за дело взялся и Ахму воскресил — из благодарности к хозяевам.
Агигульфа-соседа мы в воротах нашего дома увидели. Стоял он в одной рубахе, с бородой всклокоченной, и рассказывал, крича и размахивая руками, матери нашей Гизеле, Арегунде-вандалке (она у нас заночевала) и Ильдихо сонной про беду, его постигшую. Так волновался Агигульф-сосед разве что в те дни, когда судился с нашим дядей Агигульфом из-за бесчестия своей полоумной дочери.
Мы с Гизульфом поближе подошли, чтобы послушать. А Агигульф-сосед все успокоиться не мог и снова рассказ свой повел, едва закончив, так что мы, можно сказать, с самого начала все услышали.
Пошел он, Агигульф-сосед, поутру корову доить — больше некому было. Да и дойки у этой коровы тугие, а Фрумо теперь слабенькая. Так он говорил, как бы извиняясь, что такую работу сам делал.
И что же он, Агигульф-сосед, в хлеву увидел? Под коровой, будто теленок под маткой, бугай этот здоровенный, Гупта-блаженный, пристроился. Стал на четвереньки, задницу отклячил, морду свою бесстыжую кверху задрал и сосет коровью сиську, а сам аж прихрюкивает. И молоко у него по рыжей бородище стекает. А коровенка стоит себе, пожевывает, глазами моргает. Не иначе, приворожил он ее.