- Аврора Алексеевна испекла, угощайтесь.
И тут на крыльце появляется сама Аврора Алексеевна. Я кланяюсь, знакомимся. Одета опрятно. Глаза как будто добрые, живые.
- А Виталий Иванович тоже вдовый, - говорит сторожиха. - Можете вместе на кладбище ходить, когда вздумаете проведывать Веру Петровну. А Аврора Алексеевна - к своему мужу. Вдвоем веселее.
Я что-то пробурчал и ушел. Некоторое время спустя Аврора Алексеевна позвонила мне на городскую квартиру, спросила: не собираюсь ли я на кладбище? Сходили. Я положил Вере букет, посидел на скамеечке. А Аврора Алексеевна пошла к своей могилке. Мы условились встретиться на главной аллее.
Это старое Троицкое кладбище. Где-то здесь стояла Троицкая церковь, где меня крестили. От нее не осталось и фундамента. Пахло нагретой землей, сухо молотили кузнечики. Я вспомнил, что местный священник был совладельцем какой-то шахты. И он лежал теперь в этой земле.
А Веры здесь не было. Та семнадцатилетняя кареглазая девушка не здесь. А я хочу жить. Стыдно признаться ей в этом, словно обманываю ее.
Мне надо было еще сходить на могилу сына. Я закрыл глаза.
Он был засыпан в забое. Я примчался на ту шахту, когда горноспасатели уже пытались пробиться сквозь завалы. У начальника шахты Зинченко шло совещание. Завалило двоих. В кабинете были закрыты окна, но с улицы доносился шум толпы. Обрушилось шестьдесят метров. Если они и уцелели в спасательных нишах, то пробиться к ним не было возможности. Я тогда был главным механиком комбината, меня нельзя было выпроводить, я сидел и слушал. Горноспасатели уточнили: не шестьдесят, а восемьдесят метров. Это меня погребли живым в узком колодце без воды и еды. Я обшаривал лучом лампы искрящиеся стены, стучал, задыхался. Коля мог прожить без воды восемь дней, а для того чтобы пробиться к нему, требовалось полтора месяца. Он взывал ко мне из-под земляной толщи. Мы спустились в шахту. Я уперся руками в рухнувшие глыбы, раздавившие крепления как спичечные коробки. Горноспасатели воздвигали новую крепь.
- Ты только нам не мешай, - попросил меня Зинченко. - Мы сделаем все невозможное. Вдруг там прорвало водоносный пласт? Тогда у них будет вода.
На поверхности к нам подошла жена второго шахтера. Она ни о чем не спросила, с великой мукой и надеждой смотрела то на Зинченко, то на меня.
Зинченко окружали многие руководители, решали за него, искали лучший путь. Я считал, что надо вести взрывные работы, опираясь на технику. Если бы повезло, был шанс. Но Зинченко решил прорубаться сверху отбойными молотками. Сперва с ним спорили, потом стали грозить всеми карами. Но он не изменил решения, потому что его путь был более долгим, да все-таки надежнее нашего. Он выбрал восемнадцать лучших забойщиков. Восемнадцать человек из народа. Работали по двое в смене, сменялись через три часа. Их молотки раскалялись. Брали новые. Потные черные оскаленные лица содрогались от передающейся детонации.
В первые сутки прошли двадцать метров, а самая высокая норма равнялась всего шести. На вторые сутки - еще двадцать. Вскрыли первый уступ. В спасательной нише было пусто. На третьи, четвертые, пятые сутки - ниши пусты. Но устояли везде в каменном хаосе катастрофы. И обнаружилась вода.
На шестые сутки я в душе похоронил сына, потому что одна смена не продвинулась вперед ни на шаг. Люди потеряли веру и лишь имитировали работу.
Зинченко ворвался в комнату шахтоуправления, где отдыхали забойщики, и кричал: кто? Поглядите в глаза его отцу! Значит, вы хотите, чтобы любой из нас с этого часа был обречен? Теперь мы не спасаем ни его, ни себя?
У каждого - свои человеческие пределы. Я знал, что столкнемся с ними.
Я окончательно простился с Колей.
На седьмые сутки сына нашли. Его вывезли наверх с завязанными глазами, напоили бульоном. Через четырнадцать часов подняли и второго шахтера.
Когда три года спустя Николай умер от сердечного приступа, это для меня означало, что он все же умер от того завала. Это я направил его в шахту, чтобы он был ближе к людям. Ближе, чем я...
Я поговорил с покойницей и поклонился могиле Николая. Аврора Алексеевна сидела на скамейке главной аллеи, в пятнистой светотени кленов. От жары она разрумянилась. Ярко поблескивали замок ее сумочки и черные лакированные туфли. Я сел рядом.
Ее муж был агрономом, любил круговорот времени и земледельческой радости, но они переехали в чужой город. И потом он заболел. Их дети, сын и дочь, простились с отцом. Не было смысла, решили они, расходовать на обреченного свои силы.
- Природа устремлена вперед, - вымолвила Аврора Алексеевна учительским тоном. - Это естественно, что плоды не заботятся о корнях.
Но сама она стала бороться за жизнь мужа теми способами, какие были ей доступны. Нашла в Москве родственников, устроила мужа в радиологическое отделение, истратила все сбережения. Порой думала: дура, ну зачем мучиться? Добро, жила бы с ним по-людски, а то ведь сколько слез пролила, когда он по другим бабам таскался! Но утром бежала в больницу, мучаясь стыдом. Почти пять лет прожил ее муж после лечения. И это были самые трогательные, светлые годы.
- У меня и Вера была такая, - сказал я. - Умирала, а все думала, как бы нас не мучить.
- У вас наверное, железный характер, - предположила Аврора Алексеевна. - Вы все держите в себе.
- За десять дней до смерти Веры я увидел в ванной на трубе воробья. Я понял, что она умрет.
- А как он залетел в ванную?
- Не знаю. Но я все понял. И что она умрет, и что наша дочь не приедет на похороны. Так и вышло.
На похоронах Веры были ее брат Антон да мы с внучкой Любой. Моя дочь Ирина прислала телеграмму.
С Антоном мы давно не виделись и разговаривали допоздна. Он был юным пареньком, когда его старшая сестра стала моей женой. У их отца до революции и при нэпе был кожевенно-обувной магазин в Таганроге. Мой тесть Иван Иванович был предпринимателем необыкновенным. И видом похож на грека или турка, а не на донского казака, каким был по рождению. А его отец был сапожником, любил кулачный бой - его и убили в драке. Тесть начинал с мальчика-зазывалы в магазине армянского купца, вырос до старшего приказчика, потом и до компаньона. Но он ликвидировал торговлю, потому что я прямо сказал ему; шурья взялись за горняцкий обушок, а потом как дети шахтера поступили учиться в горный институт. Второй мой шурин, Виктор, погиб в войну при обороне Севастополя.
Это мы и вспомнили с Антоном. Он добыл много угля и теперь живет возле Феодосии, ковыряется в своем винограднике. А не уломай я тогда тестя, что бы с ним было? Часто тесть бранил меня: все-таки ему поздно было привыкать к подземной давящей работе. Выходило, будто я виноват в этом. Но в те годы было немало таких людей, как я простых обывателей, втянутых в водоворот полного переустройства страны.
Впрочем, жизнь смеется над нашими попытками разграфить ее на квадратики. Оставшись на оккупированной территории, мой тесть прокормил Веру с двумя детьми и спас одного военнопленного. Рядом с шахтой "Иван" немцы устроили лагерь для наших солдат. Люди лежали на земле, как скот. Умерших сбрасывали в ров с известкой. Стояло лето сорок второго года, оно сулило Гитлеру победу под Сталинградом, и поэтому немцы иногда отпускали пленных, если за них просили жены или родители. Но где взять на всех жен и отцов, если за забором томились тысячи человек из разных мест страны? Пленные перебрасывали записочки с адресами, умоляли спасти. Одна записочка попала к тестю. Какой-то кубанский казак просил привезти из станицы его жинку и обещал за это мешок продуктов. И предприимчивый старик, у которого на руках была моя семья, отложил кормившее его сапожное дело и подался на Кубань. Рассказывая мне о своем подвиге, он гордился тем, что на обратном пути его вместе с жинкой, ее сестрой и тачкой с харчами немцы везли на грузовике больше ста километров. За банку меда. Он купил фашистов с потрохами. Но человека все-таки спас.
- А не страшно тебе было? - спросил у меня Антон. - Ты ж белогвардейцем был?
Даже спустя целую вечность, за которую российская телега сделалась космическим кораблем, он видел разницу между нами.
- Ни черта не страшно, - ответил я. - После чужбины я спокойно бы принял и пулю.
- Ну уж! - усмехнулся он. - Это сперва-то, после чужбины. А потом? Если бы взяли тебя по новой? Думал же об этом?
- Не помню.
- А я думал, что тебя загребут, - признался Антон. - Даже мыслишка была отказаться от тебя...
Он улыбался, здоровенный, загорелый мужик, а Веры уже не было с нами. Наверное, ему хотелось облегчить душу. Живая сестра мешала бы признаться, а мертвая будто и помогала.
Детское воспоминание: по ночному поселку идут две тысячи человек с горящими бензиновыми лампочками. Страшная и завораживающая картина. Забастовка. Неизвестность. И желание выбежать из дома к тем грозно текущим огням.
Уехал Антон, и вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся. На прощание он посоветовал пригрозить моей дочери Ирине лишением наследства, если она забудет отца. Это в нем мой тесть отозвался. Чем я могу распоряжаться? Побрякушками моей жены? Ее шубой? Или дачным домиком? Я временный владелец всех этих вещей. Они ничтожны.
Детское воспоминание: по ночному поселку идут две тысячи человек с горящими бензиновыми лампочками. Страшная и завораживающая картина. Забастовка. Неизвестность. И желание выбежать из дома к тем грозно текущим огням.
Уехал Антон, и вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся. На прощание он посоветовал пригрозить моей дочери Ирине лишением наследства, если она забудет отца. Это в нем мой тесть отозвался. Чем я могу распоряжаться? Побрякушками моей жены? Ее шубой? Или дачным домиком? Я временный владелец всех этих вещей. Они ничтожны.
Я познакомил Любу с Авророй Алексеевной. Люба - статная, сильная, большегрудая. И Аврора Алексеевна восхищенно смотрит на нее.
Когда Виташа услышал имя: "тетя Аврора", он засмеялся и спросил:
- А где дядя крейсер?
Он бесхитростно повторил Любино выражение.
Дети разрешали Авроре Алексеевне бывать у нас, но приняли ее на своих условиях, как самую младшую в нашей семейной иерархии. Однажды мы с ней собрались вечером в кино, и Любе пришлось изменить свои планы и остаться дома с Виташей.
- Не хочу с мамой, хочу с дедушкой! - закапризничал мальчик. - Мама со мной не играет!
- Дедушке сегодня не до нас, - объяснила Люба. - Он тоже хочет развлекаться. И не хнычь, а то отшлепаю.
Виташа в слезах ухватился за мою ногу. Я уговаривал его. Люба утащила мальчика в комнату и захлопнула дверь.
- Может, не пойдем? - предложила Аврора Алексеевна виноватым тоном.
- Давай завтра, - согласился я.
И мы остались с Виташей, а Люба ушла. Однако после этого она охладела к Авроре Алексеевне. Я должен был задуматься: к чему это нас приведет?
Люба заговорила о том, что скоро выйдет замуж и хочет, чтобы муж жил у нас.
Его звали Денис. Ему тридцать пять лет, лицо живое, хорошее. Не старался понравиться, но часто оглядывался на Любу. Я выпил с ним рюмку водки, вспомнил, что в годы войны был знаком с директором института, в котором он работает. Мне польстило, что этот парень знал меня как ученого. Правда, в его годы не следовало бы так критически оценивать работу всего института, как он делал.
Потом Люба спросила - и я ответил, что Денис мне понравился.
Он переехал к нам. С Виташей у него началась дружба. Денис играл с ним в коридоре в футбол большим резиновым мячом, сперва поддавался и пропускал много голов, ко когда счет становился 9:0, быстро отыгрывался, и оба кричали, толкались, смеялись, стараясь забить решающи и мяч. Несколько раз Денис выиграл, и Виташа плакал от обиды. Однажды разгоряченный мальчик укусил его за палец, и Денис, улыбаясь, похвалил его. За спортивную злость.
Иногда в воскресенье Денис уходил проведывать своего сына к первой жене. Тогда Люба нервничала, злилась на меня и Виташу. Но мы оставляли ее, уходили гулять за шоссе.
Вдоль шоссе шло поле сизовато-зеленого ячменя. Оно полого опускалось к небольшой балочке, заросшей шиповником и терном. По дну бежал ручей. Он выходил из глинистого бугорка и через сто, сто двадцать метров исчезал в расселине. Ручей был нашей тайной. Подземный водоносный пласт, обнажившийся на коротком расстоянии, приоткрыл нам невидимую сторону природы. Виташа назвал ручеек Бабушкиным. Потому что бабушка жила с нами и куда-то ушла. Умерла, Виташа! Нет, не умерла, а просто мы перестали ее видеть.
Я сказал, что в старину, когда еще жил мой дедушка, в ручьях и реках водились водяные, а в лесу лешие. Виташа шепотом показал мне у кустика молочая степную дыбку, крупного зеленого кузнечика, и стал подкрадываться, держа ладонь горстью. Но на буровато-сером плоском песчанике что-то мелькнуло, зеленоватая ящерица схватила дыбку и прокусила ей длинноусую голову. Мальчик застыл, потом быстро присел. Но ящерица ускользнула от него. Он раздвинул стебли молочая, оглядел склон.
Когда-то немало таких прытких ящериц побывало в моих руках, оставив узенькие хвосты. И ящерицы, и бабочки адмиралы, ленточницы, нежно-лимонные подалирии и десятки обыкновенных боярышниц, и жуки-бронзовки, и рогатые жуки-олени, и разные стрекозы, от большого голубого дозорщика-повелителя до маленькой лютки-дриады, - сколько их было мной поймано и с увлечением замучено.
Не найдя ящерицы, Виташа вспомнил, что у меня был дедушка, и удивился этому. Я удивился вслед ему. Неужели у меня был дед, который верил в леших, водяных и домовых, который родился крепостным, стал шахтером и потом механиком? Я изумился некоему чуду, таившемуся в явной близости давно ушедшей жизни. Дед всегда держал огород, и мой отец тоже держал, и я, куда бы меня ни заносило, и в Нарыме, и в Кузбассе, и на донецких шахтах, заводил грядки.
- В Бабушкином ручье тоже водяной? Какой он?
Но не я отвечал мальчику, а дед Григорий:
- Водяной - это лысый старик. Живот у него надутый, лицо пухлое. Он ходит в высокой сетяной шапке, с поясом из водорослей. С левой полы капает вода. В руке зеленый пруток. Ударит им по воде - вода расступается...
Я же говорил другое. Запомни меня, Виташа! Запомни все: и этот день, ящерицу, ручей, водяного... Я был! Я любил тебя.
Мы стали строить плотину из глины, галечника и обломков породы, похожей на алевролит. В обнажениях склона угадывалось древнее морское дно. Эту же глину могли месить когтистые лапы тиранозавра.
- А дядя Денис говорит, что теперь тебя надо женить, - сказал Виташа.
- Он пошутил, - ответил я, раскачивая плоский камень, сидевший глубоко в земле.
Ночью я плохо спал. Шел сильный дождь, тяжелые струи стучали по крыше. Сквозь шум раздавались мерные удары капель об пол: где-то прохудился шифер. Такие ливни порой случаются в наших краях, но этот казался особенным, потому что бог обращался только ко мне. Может, не бог, но кто-то другой, настолько могущественный, перед кем я был одинок и беспомощен. Почему они захотели женить меня? Чем я им мешаю?
Утром было солнечно и сыро. Над огородами курились туманные дымки Пахло мокрой землей. Громко кричали воробьи, и с короткими промежутками стучал дятел. Я вышел за калитку и ужаснулся. Что наделал ливень! Осевший прошлой осенью мостик занесло песком и грязью; вода перехлестнула через него, прорыла через соседский участок овражек и разметала грядки клубники.
Мне стало неловко, ведь мостик был наш. Однако я вспомнил, как Аврора Алексеевна рассказывала, что осенью сторожа через этот мостик завезли на свой участок два самосвала с навозом и что мостик поэтому вдавило в землю. Они были сами виноваты.
Наш огород не пострадал. Грядки смотрели упруго и сочно. Искрились капли на траве. Поблескивали дождевые черви. Лишь голые сучья замерзшей яблони чернели среди живого сада.
Я не заметил, как подошла сторожиха. Она с горестной улыбкой обратилась ко мне, ища сочувствия.
- Вас-то совсем не задело, - сказала она. - Даже ни единого корешка не унесло. А ведь мостик-то ваш виноват.
- Его давно надо отремонтировать.
- Вот видите! Я и говорю, что все из-за вашего мостика... Слабосильный вы хозяин, Виталий Иванович!
Я не спорил, и на этом мы разошлись.
- А что Аврору Алексеевну не приглашаете? - вдруг спросила она, обернувшись.
Я молча развел руками.
- Характерами не сходитесь? - с настойчивым простодушием продолжала сторожиха. - Или Люба боится, что после вас придется наследство делить? Пусть не боится. Аврора Алексеевна очень деликатная женщина. На молодых сейчас нечего надеяться, а она - верная и преданная.
- Мне с богом пора разговаривать, - ответил я. - Напрасно хлопочете.
- Стараюсь, чтоб вам же было лучше.
- Нет, напрасно, честное слово, - повторил я.
- Виталий Иванович, может, вам неловко сделать ей предложение, так я могу от вашего имени.
- Она не в моем вкусе! - отрезал я.
Сторожиха осуждающе покачала головой. По-видимому, моя фанфаронская фраза поразила ее.
Днем меня окликнул сторож. Он возился у размытых грядок Рядом стояли железная тачка с землей и лопата.
- Хороший денек, Виталий Иванович!
Глаза шестидесятилетнего крепкого мужчины. Я не знаю, что таится в них. Он трет ладонью загорелое плечо, улыбается мне:
- Не повезло нам, Виталий Иванович. Мы люди небогатые. Вот клубники думали отсюда взять ведра три. А что теперь?
- Ну у вас много грядок, - утешил я его.
- Много-то много, да они не с неба свалились. Жалко... Рублей пятьдесят, как? Полсотни вам не убыток?
- Не убыток? - переспросил я.
- А разве убыток! Поди, сотен пять получается. И опять же - все из-за вашего мостика.
- Вы хотите, чтобы я заплатил? - удивился я.
- Не заплатил, - поправил сторож. - За что тут платить? Вроде бы компенсируете. Пусть не полсотни. Можно меньше. Сколько сможете.
- У меня нет денег, - холодно ответил я. - Если угодно, пусть ко мне обращается владелица участка, ваша сноха.
- Я, конечно, не владелец, Виталий Иванович. Юридически! Но фактически... Земля принадлежит тому, кто на ней трудится. Какая вам выгода ссориться со мной? Близкий сосед лучше дальнего родственника. Люди сейчас не ценят друг друга. Отсюда всякое зло. Вот я знаю случай: пропала в одной семье маленькая девочка. Нашли ее через несколько лет у соседа в подвале. Он ее на цепь посадил и держал как собаку. Почему такое зверство? Из-за мелкой ссоры. Я, конечно, ничего худого против вас не сделаю, но откуда вы знаете, что за мысли у меня в душе? Неужели душевный покой не стоит тридцатки?