21 марта.
В лекции по истории искусства в Институте соединенных искусств [Нью-Йорк] непременно надо ввести обзор современного нам положения стран с точки зрения культуры. Этим спасете молодежь от многих огорчений и разочарований. Вот китаец древности, вот современный китаец. Вот мудрый Ашока, вот современный нам махараджа. Безбоязненно пусть смотрит молодежь на эволюцию мира. Образуется новый Афганистан, возникнет новый Китай, осознает себя Монголия, [возродится] Тибет. Ничто не останавливается. Уходит неисполнивший свою миссию, приходит к сроку другой. Все движется.
Еще недавно путешествия Свена Гедина казались неслыханным геройством, а теперь Е. И. объезжает те же пустыни и высоты, не приписывая себе ничего неслыханного. Теперь уполномоченные Бреннера колесят по тем самым пространствам, где Свен Гедин, судя по его книгам, чуть не погиб от безводья. А скоро быстроходно полетят над этими самыми местами железные птицы. И сказка прошлого заменяется сказкой космической.
С вечера звенели цикады. Высоко стояла сверкающая луна. Пахла трава. Но в два часа ночи ударил буран. Именно ударил. Налетел, как дракон. И заревел грозно до утра. Палатка вся встрепенулась. Пришлось приготовиться на случай отлета шатра. А утром опять жемчужная Гоби-пустыня. Перламутр и опал, и тусклый сапфир сверху. У дороги в порядке разложен большой караван. Это Бреннер, или, как его здесь зовут, Белианхан, идет на Тяньцзинь.
Навстречу звенит казанский тарантас тройкой. Две женщины и три девочки-татарки из Чугучака едут в Каракуль. Прошли мы 14 потаев и будем стоять в саду Янгиабада. Последние потаи опять задушили глубокими песками. Томми захромал – у него мокрец. Выйдет из строя дней на пять. К вечеру все стихло. Садится серебряное солнце. Нас называют Реренджи-бей. Уже пятое имя.
22 марта.
Еще надо указывать на лекциях в Институте соединенных искусств, что никакие охранения не должны задерживать рост новых возможностей. Утрировка рескинизма[459] приведет к одеревенелости. Наоборот, всякое новое понимание дает радость. Сейчас рассказывали, что калмыцкий геген-перерожденец катается на велосипеде и лихой наездник. Но это не мешает ему быть очень начитанным и замечательным правителем. К тому же где сказано, что лама не должен ездить на велосипеде? Право, даже порадовались, узнав, что сидение под древом заменяется движением жизни.
Пробуем узнать, нельзя ли миновать Карашар и от Курита пойти через калмыцкую ставку, через монастырь Шарсюме, по горной дороге на Урумчи. Калмыки как целое, как народность ускользали от внимания. Поучительно пройти неделю их улусами.
Странное положение в крае занимают дунгане, то есть китайцы-мусульмане. Их определенно не любят ни мусульмане, ни китайцы, ни калмыки. Само слово «дунганин» произносится с каким-то пренебрежением. Лица дунган мало привлекательны. Много жестокости.
Идем до Бугура. Пыльное, базарное место. Значится в девяти потаях, но, очевидно, больше, судя по времени. Здесь потаи считаются странно. Есть короткие потаи и длинные потаи. Под гору – длинный потай. В гору – короткий потай. Странная мера расстояния.
Сперва идем опаловой пустыней. Слева – холмы. За три потая до Бугура начинается болотистый оазис. На дороге грязь. Носятся большие стаи уток и гусей. Важно расхаживают большие чомги. Про них говорят: «Это бывший человек». Конец пути заканчивается опять облаками пыли.
Пыльный сад. На заборе сидит сын амбаня. Сун вежливо уговаривает его: «Нехорошо сидеть на заборе». Ничто не помогает, и Сун применяет «обычное» здесь средство – кидает камнем. Мальчик исчезает.
Со всех сторон слышите одно замечание о неточности существующих карт. Где пропущены важные места и подробности. Где внесены несуществующие названия. Необходимо просмотреть и транскрипцию наименований. Где она взята с тюркского, где с китайского, а где с какого-то местного жаргона, который нигде более не признается. Даже в картах штабов внесена масса неточностей, сулящих много хлопот при следовании.
23 марта.
Не был ли Тамерлан великим дезинфектором? Он разрушил много городов. Мы знаем, что значит разрушить глиняные городки, полные всякой заразы. Вот мы проехали пять больших городов и семь малых. Что можно сделать с ними? Для народного блага их нужно сжечь и рядом распланировать новые селения. Пока догнивают старые, трудно заставить людей обратиться к новым местам. Вот тулин Куча устроил рядом со старым городом новый поселок. Широкие улицы, подземные каналы. Но народ боится нового места.
Идем широкой равниной. Прошли Янгигисар. Идем дальше пыльным лесом. Будем стоять за Шадиром. Темно. Прошли 16 потаев. Караван опоздал. У Сабзы вспухла спина. Удивительно идут Мастан и Олла. Никто не знает расстояний. Караван дошел в час ночи.
24 марта.
Утомительный день. Жарко. Идем пыльным лесом и низким кустарником. До Чирчи – 12 потаев. Обгоняем большой караван Белианхана. В Чирчи стоит еще караван той же фирмы. Пионеры Америки работают.
Сегодня день наших учреждений в Америке. День учредителей[460]. Посылаем наши мысли в Америку, в дом Музея и Школы, где этот день празднуется. Наши дорогие друзья, мы как бы присутствуем на вашем ежегодном собрании. Расстояние как бы не существует. Идя по здешним просторам, мы вспоминаем равнины Миссисипи и Миссури и степную необъятность России.
Даже каравану Белианхана мы рады, ведь это уже кооперация с Азией. Точно вспоминают оба континента о своей бывшей соединенности, разделенной космической катастрофой. Сколько монгольского в типах последних майев и у краснокожих индейцев[461]. Сколько одинакового простора в Америке и в Азии. И сейчас, в момент возрождения, Азия вспоминает свои далекие связи. Привет Америке!
25 марта.
Показали еще один вид денежных знаков – какая-то промасленная тряпочка и грязная костяшка. Вот положение здешней валюты. Лан (или сар, или теза) равняется 400 дачанам. Но лан кашгарский равняется трем ланам урумчинским, а лан урумчинский равен трем ланам кульджинским. Лан хотанский считается 800 дачан. Вы скажете – это чепуха. Я с вами согласен, но от этой чепухи страдают миллионы людей. Может ли быть в одной провинции такой различный счет денег, усугубленный еще деревянными и тряпочными знаками? Потому-то и спрашивают, почему китайская валюта до сих пор стояла сравнительно высоко.
Нигде не попадаются древности. Видимо, верхний, доступный слой находок уже вывезен в Европу, а скрытые слои уже пусть останутся для самой Азии. Достоинство стран требует разумно распорядиться своим истинным достоянием. Пока же амбани распоряжаются ценностями народными в свою пользу. Амбань Янгигисара (назначенный консулом в Андижан) проиграл в карты много тысяч лан. Теперь он экстренно безмерно увеличил налоги и не едет на новую должность, пока не восполнит свой проигрыш.
Еще двенадцать потаев пустыней с мелким кустарником. Дошли до Тима. С утра еще прохладно, но к полудню солнце жжет. Караваны уже начинают ходить ночью, по-летнему. Опять рассказы про жару Турфана, где летом пекут лепешки на камнях под солнцем. Говорят: «Там много подземных ключей. А еще много в местности подземных ходов. Там мучали когда-то святого человека, а он скрылся в подземный ход и вышел оттуда через шесть месяцев пути».
«А вот еще давно было: пошли люди бога искать, а в Буркуле был царь, который считал себя богом. Сидит царь и читает книгу, а кот перед ним свечу держит. Вот люди и решили испытать: в самом ли деле этот царь бог. Думают, если пустим мышь, убежит ли за ней царев хитрый кот. Если царь бог, то и кота его сила удержит. Пустили мышь, а царев кот и убежал, и свечу бросил. Видят люди, не бог царь. Пошли дальше. Повстречали пастуха бараньего. Дал он им хлеба и сам напросился в товарищи. Взяли его. А собаку свою пастух не захотел взять. Говорит, по животному нас люди скорей найдут. А собака за ним. Даже не пожалел собаку пастух – убил ее. Только бы идти бога искать. И подошли они к щели в горе, как бы ущелье.
А как вошли, так за ними каменная дверь и захлопнулась. Никому не ведомо, что творится у святых людей. Через несколько времени вышел оттуда пастух. Послали его за чем-то. Приходит он в город: хочет на базаре хлеба купить и деньги дает. А люди дивуются, откуда такой великан явился. А деньги его не берут. Сказали, что уже две тысячи лет таких денег и в обороте не было. Пошел пастух поскорее в гору обратно. А царь того места за ним поспешает, чтобы в диво проникнуть. Но, видно, у святых людей цари ненадобны. Как захлопнулась гора, не откроешь ее ни угрозой, ни молением. Привел царь все свое войско. Но сколько над горой ни трудились – все полегли, а гору не открыли. И могила царя у той горы. Вот какие здесь бывают дела, и какие здесь ходы подземные».
Нагоняет нас верхом молодой бакша[462], который и сказки поет, и поверия знает, и «чертей отчитывает». «Спой, бакша, сказ о Шабистане». Достал он из-за плечей длинный струнный геджак. Поет и едет. Играет. Струны звучат ладно. Как-то забылись сыпучие пески и жаркое солнце. Два лада идут[463]. То осилит высокий лад – не то просит, не то указывает; или загремит низкий лад – утверждает, гремит победою. Потом берется бакша за бубен и наполняет пустыню сменными ритмами. Мы рады, что в последний день [киргизской] земли нас провожает пение и лады бакши-[киргиза]. Завтра уже доедем до улусов калмыцких.
Нагоняет нас верхом молодой бакша[462], который и сказки поет, и поверия знает, и «чертей отчитывает». «Спой, бакша, сказ о Шабистане». Достал он из-за плечей длинный струнный геджак. Поет и едет. Играет. Струны звучат ладно. Как-то забылись сыпучие пески и жаркое солнце. Два лада идут[463]. То осилит высокий лад – не то просит, не то указывает; или загремит низкий лад – утверждает, гремит победою. Потом берется бакша за бубен и наполняет пустыню сменными ритмами. Мы рады, что в последний день [киргизской] земли нас провожает пение и лады бакши-[киргиза]. Завтра уже доедем до улусов калмыцких.
Налево, на севере, приблизился из тумана хребет Тянь-Шаня. За ним калмыки, а дальше – Семиречье. При въезде в Тим – большая древняя ступа и развалины строений. Знамена буддизма. Рассказывают, гора, где Будда принимал посвящение, была вся огненная. Но по молитве благословенного пошел снег, погасил огонь, и теперь вокруг этой горы льды и снега, и трудно найти эту гору до срока.
Тихий теплый вечер. Молочное весеннее небо. Если бы удалось, не заходя в Карашар, пройти на ставку калмыцкого хана и оттуда монастырями и горами на Урумчи. Ждем калмыков. Имеет значение.
26 марта.
Хороший, красивый день. Сперва с севера приблизился хребет Тянь-Шаня. Весь сапфировый и аметистовый. Потом перешли песчаниковую гряду изысканной формации. С холма внизу блеснула синяя горная река. Мощная, полноводная. Пошли по реке. Впереди запертые ворота – таможня, граница калмыцкой земли. Показались первые калмыки. Юрий попробовал на них свой монгольский язык – сговорились. Стоим в лянгаре. Недалеко от Мингесаура (тысяча развалин)[464]. Развалины сопровождены легендой: «Лама видел свет на определенном месте. Копали. Дошли до воды, и там показался водяной змей».
Есть предположения, что на этих местах стоял большой монастырь, где была чаша Будды, исчезнувшая из Пешавара и упоминавшаяся Фа Сянем в Карашаре.
Стоим у реки, около залежей каменного угля. Первый день без пыли – опять горный воздух. Первое дерево в цвету. Улыбнулась земля калмыцкая. Точно обходим ее границы. Ночью – полная луна. За рекою зажглись пастушьи костры.
Мы вспоминаем чаяния калмыков. Вспоминаем, как наш Чунда первый сказал нам о Таин-ламе. Уже потом пришли все сведения о том, что может сделать этот торгоутский предводитель, если он сможет принять то, что ему посылается. А если не примет, тогда прощай надолго, Джунгария[465]. О чем говорить, если чья-то пригоршня дырява…
27 марта.
Переход до Карашара, или Карачара. Скоро ушли горы, и скрылась к югу река. Опять пыльная и голодная степь. Опять проселочная дорога вместо большого китайского пути. На поверхности много горючего сланца. В горах – уголь. В вихре пыли доходим до реки против Карашара. Перевоз на примитивных паромах. Такие переправы бывали на небольших волжских притоках. Пестрая толпа, груды тюков, арбы, ишаки, верблюды, кони. И опять, в самом городе ничего буддистского, все еще [киргизы] и китайцы. Лица калмыков редки. Смышленее лица калмыков и проворнее они.
Встречает С[енкевич], представитель Белианхана. Хвалит калмыков. Предстоит перемена слуг. Наш страховидный Курбан, которого всюду боялись, оказывается очень боязливым. Он боится и китайцев, и калмыков, и дрожит за свои несчастные рупии. [Киргизы], видимо, боятся калмыков и монголов, боятся их подвижности. Придется восполнять убыль [киргизов] в караване калмыками. Как поучительно наблюдать эту народность, могущую войти на страницы истории. Как увлекательно опять углубиться в горы и покинуть пески и пыль. Даже кони встряхиваются, когда подходят к свежей воде и к горам. При виде гор наши тибетцы Церинг и Рамзана начинают прыгать от радости.
Улыбнись, земля калмыцкая. Задуманы сюиты «Ассургина» и «Оровани».
Глава 9. Карашар – Джунгария (1926)
28 марта.
Карашар в переводе значит «черный город». Урумчи китайцы называют Красный Храм (Хунмяоцзы).
На этом пространстве – земли торгоутов и хошутов. Странна судьба калмыков. Народность [рассеяна] самым непонятным образом: в Китайском Синьцзяне олеты занимают Илийский край[466], торгоуты – Карашар, хошуты – Джунгарию. Ойраты – в Монголии, дамсоки – в Тибете. Калмыцкие улусы рассыпаны также по Кавказу, Алтаю, Семиречью, Астрахани, по Дону, около Оренбурга. У священной горы Сабур лежат остатки города калмыцкого царя Айши[467]. В разбросанных юртах начинает шевелиться самосознание…
Словесное состязание между [казахским] беем и калмыком. [Казах] заявляет заносчиво: «У вас нет бога». Калмык тихо говорит: «Если к нам приходит сарт, мы накормим и напоим его, и коня его накормим, и в путь запас дадим. А если калмык придет к сарту, ему не дадут пищу, и коня его оставят голодным. Посуди сам, у кого истинное [учение]? [Казахи] поносят буддистское учение и издеваются над буддистскими изображениями. Но калмыки говорят: „Мы почитаем ваши надписи, а изображений у вас нет, потому что когда были даны первоизображения, то вы были слишком далеко и не могли познать их“».
С буддистами спорить трудно. Знающий учение может столько рассказать об эволюции жизни; скажет о посланцах от Шамбалы, ходящих по земле под разными обликами для помощи людям; без предрассудков будет говорить о новейших социальных движениях, припоминая заветы самого Гаутамы. Если же снять с этих повествований стилизации языка и образов, то мы встречаемся с учением истинного материалистического знания, далеко опередившего свою эпоху.
С[енкевич] хвалит калмыков за твердость слова. «Никаких письменных условий не надо, не то, что сарты, особенно беки и баи».
Встретили несколько красивых карашарских коней. Это именно та порода, которая встречается на старинных миниатюрах и на статуэтках старого Китая. Некоторые ученые считают эту породу исчезнувшей, но вот она перед нами, живая, караковая и твердая на поступь. Хорошо бы России и Америке исследовать эту породу. Завтра едем в ставку калмыцкого хана.
Еще не настал вечер, как наступила новая синьцзянская гадость. Приезжает взволнованный С[енкевич] и передает, что амбань не разрешает идти короткой горной дорогой, а указывает продолжать путь через пески и жар Токсуна, по длинному и скучному тракту. Новое глумление, новое насилие, новое издевательство над художником и человеком. Неужели мы не можем видеть монастырей? Неужели художник должен ездить одними сыпучими песками? Спешим к даотаю.
Старик будто бы болен и не может принять. Секретарь его кричит с балкона, что ехать можно, что амбань устроит все нужное. Едем к амбаню. Его нет дома. Секретарь его говорит, что амбань «боится за большой снег по горной дороге». Мы объясняем, что теперь снега уже нет, что нам не надо идти через высокий Текедаван, что мы пойдем через более низкий Сумундаван[468].
В семь часов обещали принести ответ. Конечно, снег амбаня вовсе не белого цвета. Каждый день способны испортить китайцы; каждый день подобные китайцы способны превратить в тюрьму и пытку. Ждем вечер и готовимся все-таки к отъезду. Пришли торгоуты, вернувшиеся из Кобдо[469].
Пришел [также] хошутский лама. Просит полечить глаза. Принес ценные рассказы. Не сказки, но факты…
Вечером пришел ответ. Принесли его племянник даотая и почтмейстер. Конечно, ответ отрицательный. Несмотря на жару, на духоту и пыль, мы должны длинным путем идти через горячий Токсун. Е. И. заявляет, что она умрет от жары, но китайцы улыбаются и сообщают, что у их генерал-губернатора сердце маленькое.
Составляем телеграмму генерал-губернатору:
«Будьте добры указать магистрату Карашара разрешить экспедиции Рериха следовать в Урумчи горной дорогой. Здоровье Е. И. Рерих не позволяет продолжать путь по знойной песчаной пустыне. Горная дорога гораздо скорее позволит дойти до Урумчи».
До получения ответа мы пойдем в ставку торгоутского хана и в монастырь Шарсюме.
Отвратительно это чувство поднадзорности и насилия. Какая же тут работа, когда за спиной стоит приказ амбаня и когда у генерал-губернатора «сердце маленькое». Испорчено все настроение, и опять сидим в каком-то китайском средневековом застенке.
29 марта.
Встали с зарею. Все наши люди торопятся уйти раньше, чтобы китайцы не успели выдумать новых затруднений. Долго провожает нас С[енкевич]. В широкополой шляпе и в желтом старом френче лихо сидит на иноходце. Точно выехал из ранчо Новой Мексики.
Идем желтой степью. Высокая трава. Солнце палит. На севере – опять славный силуэт гор. Отдельные серые юрты. Стада верблюдов. Наездники в круглых, тибетского покроя шапочках. После девяти потаев доходим до ставки. Базар – чище, чем в [казахских] городах. Белые строения ставки горят на солнце. Стены, дворы, проезды выведены широко. Нас ведут на широкий двор в большую комнату. Белые стены, черная китайская мебель, шкуры медведей. Чаепитие. Приносят карточку от гегена-регента (за малолетством хана) – Добу-дун-цорын-чунбол. Это тот самый перевоплощенец Санген-ламы, о котором упомянуто в сиккимских заметках. Завтра увидим его. Стоять будем на поле за ставкой против гор – отличное ощущение.