– Уповайте на господа и святую Мадонну, синьорина. Близ Сорренто рассказывают такую историю – вот послушайте. В одно из последних извержений Везувия – а это страшный вулкан, который не раз уже пожрал все живое вокруг себя! – бурным ветром помчало в сторону соррентской равнины черные тучи песчаного пепла, которые мгновенно заволокли все небо и превратили светлый день в непроглядную ночь. Все ожидали неминучей судьбы, постигшей когда-то соседнюю Помпею. Кто мог и успел, бежал куда попало, но большею частью попрятались в своих домах, потому что снаружи не было видно ни зги, а горячий песок засыпался в глаза, лез в уши, в ноздри и в рот, бил по голове и сшибал с ног, хотя и вязли они в пепле выше щиколоток. К счастью, буря стала утихать, песочный ураган мало-помалу ослабевал и наконец прекратился. Только на рассвете осмелились выйти наружу скрывавшиеся в домах. Повсюду навалило пепла чуть не по колени. В великой радости, что они спаслись, прежде всего бросились хозяева на свои плоские крыши, спеша освободиться от тяжелого груза, наваленного извержением песчаного пепла. И что же видят? На каждой кровле и в Сорренто, и в его окрестностях по ровной и гладкой поверхности пепла протянулась полоса следов из двух босых ножек, которые явственно отпечатались всеми пальчиками. В этом необычайном явлении благочестивые жители признали великое чудо, спасшее их от гибели. Пречистая Дева Мария соблаговолила проследовать по всем до одной кровлям, отпечатав на каждой знаки своего шествия. Она же отвратила и ураган в другую сторону, так что… так что положитесь на милосердие небес, синьорина! – закончил свой рассказ Чезаре. Свет богат чудесами!
– Это вы про бурю? – сухо осведомилась Александра, не подавая виду, что история ее поразила и тронула. – В том смысле, что мы не утонем? Но поверьте, мне все равно, спасемся мы или нет!
– Я знаю, – серьезно кивнул Чезаре. – Однако небеса простирают свое неизреченное милосердие и без наших просьб. Даст бог… даст бог… – Он не договорил, махнул рукой и обернулся к крошечному оконцу, в которое тем временем перестали хлестать струи дождя вперемежку с солеными брызгами: – А буря-то кончилась!
И впрямь! Александра не поверила глазам, выбравшись на палубу и увидав неоглядную лазурную ширь, словно по волшебству сменившую кипенье волн.
Солнце заходило. Чудным блеском было охвачено все вокруг. В целом море этого пылающего света на горизонте подымались золотистые палаццо и храмы, окруженные бесчисленными рубиновыми каналами. А над всем этим горели вызолоченные края облаков, все переливы радуги встречались на небе, реял розовый дым. Золото заката переходило в алый блеск на грани слияния моря и неба, в фиолетовую, неудержимо сгущавшуюся тьму наверху.
Александра едва верила глазам, неотрывно ловя потрясенным взором эту волшебную картину, эту невиданную роскошь. Однако феерическое зрелище длилось недолго, и к тому времени, как барка пристала к мысу, за которым ждала длинная, узкая черная лодка, похожая на плавучий гроб, и этот катафалк, называемый гондолой, стремительно понес Чезаре и Александру (пан Казик был оставлен на барке, как ненужный груз) к просторной набережной, густые лиловые сумерки уже застлали и небо, и землю: потушили, вобрали в себя всю яркость вечера. От радужного свечения в небесах осталась лишь бледно-лиловая тень, но и этот последний отсвет таял с каждой минутой, а там, где только что играли краски заката, проглянули первые нежные звезды.
Ветер давно заснул, и все это зеркало недвижной воды вздрагивало там, где с факелом на носу скользила лодка какого-нибудь рыболова, разгоняя направо и налево медлительные круги с лениво опускающихся весел.
Мягко покачиваясь, тихо, словно крадучись, гондола скользнула к широкой пристани – и камни как бы расступились перед ней, открыв ошеломленному взору вход в широкую реку, называвшуюся Canal Grande – Большой канал… никто не сказал Александре этого наименования, она знала его сама.
Доподлинно никогда не быв в Венеции, она, чудилось, уже видела прежде эти улицы-каналы, экипажи-лодки, несколько обветшавшую роскошь старинных дворцов, черные кружева красавиц… и самая ночь чудилась такой же красавицей, набросившей свой zendaletto на лик загадочного города.
Александру везли по Большому каналу, и один за другим, словно в приветствии, чередовались очертания дворцов. А вот и громадная крытая арка, целая улица, переброшенная через канал, – мост Риальто. И это название почему-то было известно Александре!
В первую минуту она ощутила противоречивое, раздирающее чувство: это была неприязнь к Венеции, подобная неприязни живого к мертвому, – и в то же время она мгновенно попала под очарование этого плавучего города, подобного сновидению о каналах, гондолах, набережных, дворцах, соборах с бронзовыми конями…
Чезаре тоже притих, даже гондольеру не говорил ни слова, а тот, верно, и сам знал, куда держать путь. Совсем скоро пристали они к широким ступеням, уходящим в воду. И когда Александра шагнула на влажный мрамор, она невольно схватилась за сердце, замершее от волнения, от безотчетного, необъяснимого, почти пугающего восторга. Она ничего не видела вокруг – только факел бился в руке Чезаре, бросая отблески на величественные стены, играл в черном канале, да месяц вышел в небеса, стоял уже высоко, и серебристое сияние его мерцало на зачарованной воде. И это мерцание, и нервная игра факела, и влажное испарение, касавшееся ее лица, – все это одновременно и пугало, и восхищало ее. Сердце билось так, что Александра принуждена была зажать его рукой; чудилось, она стоит перед некими вратами, на пороге чего-то… гибели, счастья – бог весть, и сейчас снова, как на змеином островке, смерть и жизнь были равно велики и равно желанны. Она сама не знала, чего ей хочется: рухнуть в черную, непроглядную воду, слиться с ней безвозвратно – или упасть навзничь на мраморную террасу, глядеть в серебряное небо, всем существом своим ловить приближающиеся шаги…
Вдруг она поняла. Где-то в дальних далях этого огромного дворца кто-то метался по темным коридорам, нетерпеливо, в ожидании встречи с ней, мерил шагами время.
– Синьорина, – негромко окликнул Чезаре, и Александра встрепенулась, огляделась почти с ужасом: что за бред! Что за чушь лезет в голову!
Пытаясь вернуть душевное равновесие, зябко передернула плечами и сказала намеренно резко – так резко, что голос ее зазвенел, будто серебро, рассыпанное по мрамору:
– Не понимаю, почему вы называете Россию холодной северной страной. Это Венеция холодная и сырая! Я не мерзла так в России, как здесь! – И, плотнее укутав плечи в мех, храбро двинулась вслед за Чезаре, который показывал ей дорогу.
***Дворец был так просторен, что мог утомить и хорошего ходока. После того как Александра и Чезаре миновали бессчетное число парадных покоев, где стены были покрыты бесценными фресками старых мастеров или задрапированы цветными драгоценными тканями, каскадом падавшими с высоких потолков, они вошли в темные переходы, где пахло пылью и плесенью, где в воздухе реяло и шелестело что-то, чьи-то крылья или руки чуть не прикасались к лицу… Александра в ужасе вскрикнула. Чезаре кинул небрежно:
– Летучие мыши! – повел факелом, отгоняя крылатую нечисть – и пошел дальше, как будто его объяснение должно было успокоить Александру.
Да что летучие мыши! Все вокруг ужасало ее, самый воздух, которым она дышала, казался зараженным страхом! Дурацкий восторг, опьянивший на ступенях, развеялся, как дым, и все ее существо было полно ужасом перед грядущим. Судьба – это глубокое и скорбное озеро, у которого нет дна… это бесконечные черные коридоры, ведущие в никуда!
Но все на свете имеет конец, и казавшийся бесконечным путь тоже завершился… в полностью завешанной черными тканями комнате, чью тьму не в силах были рассеять даже смоляные факелы и свечи.
Высокая, статная фигура была неколебимо водружена на мраморных плитках пола, и еще прежде, чем Чезаре метнулся к этой фигуре, чтобы поцелуем припасть к руке, Александра поняла, что перед нею Лоренцо.
Если он и ждал ее прибытия с нетерпением, то догадаться об этом было невозможно: его смуглое, словно высеченное из темного камня, лицо было склонено к Чезаре, и тяжелый голос был в то же время мягок, как черный бархат плаща, скрывающего его от плеч до пят:
– Ты вернулся, брат! Счастлив приветствовать тебя. Мне не хватало тебя, клянусь.
– Вы слишком добры ко мне, синьор! – тихо проговорил, не разгибаясь, Чезаре, и голос его, к которому Александра уже немного привыкла, показался ей еще более гнусавым, чем обычно. Похоже, Чезаре с трудом сдерживал слезы радости от встречи с этой каменной глыбой, на которую Александра взирала с таким трепетом, что у нее ноги подгибались. Больше всего ее почему-то напугало, что перед нею оказался не старец премудрый, а еще довольно молодой человек: это она не столько видела, сколько чувствовала всем существом своим.
– И какова же страна Россия? – продолжал Лоренцо. – В самом ли деле там все завалено снегом по самые крыши?
– На мое счастье, началась весна, – все так же, не поднимаясь с колен, ответил Чезаре. – Синьорине не удалось спрятаться от меня в сугробах – они изрядно подтаяли.
– Как же тебе удалось изловить добычу?
– Ну, синьор, в России тоже любят деньги, – усмехнулся Чезаре так ядовито, что Александра, которая без того тряслась как осиновый лист, задрожала еще больше, на сей раз от возмущения: значит, кто-то продал ее, нажился на ее беде?!
– Ну а как она себя вела? – продолжал расспрашивать Лоренцо. – Не пыталась испробовать на тебе свои чары?
Молчание Чезаре изумило Лоренцо:
– Неужели ты…
– Нет, нет, синьор, да поразит меня святая Мадонна, если я лгу! – покачал головой Чезаре, вставая. – Я думаю, синьорине и мысль такая в голову не приходила. Она… она…
– О, да вот же она, Юпитер Милостивый! – воскликнул вдруг Лоренцо с таким изумлением, словно только что заметил Александру. Как будто он не сторожил каждое ее движение, хотя и делал вид, что не глядит в ее сторону, и говорил о ней, словно об отсутствующей!
Это возмутило Александру и придало ей силы с достоинством встретить взгляд темных, непроницаемых глаз. Она вспомнила мать. Княгиня Катерина с незнакомыми всегда держалась более чем сдержанно: она была горда и резка; во взгляде ее и манерах было что-то надменное, уничтожающее то уважение, которое она хотела бы приобрести. Но именно эта манера показалась сейчас Александре наиболее подходящей. Она и сама не знала, что во взгляде ее потемневших от волнения серо-голубых глаз появилось нечто царственное, поражающее с первого мгновения.
Взор Лоренцо и впрямь вспыхнул изумлением:
– Да ты только погляди, Чезаре! Каких ужимок набралась в России наша красавица!
Величавое равнодушие вмиг слетело с Александры, она едва рот не раскрыла от растерянности. Он изумился, да… но совсем не тем, чем следовало! Он должен был в испуге воскликнуть: «Кто это?! Кого ты привез, Чезаре?» Он должен был рассыпаться в извинениях. Он должен был рухнуть перед ней на колени… да что угодно, что угодно он должен был сделать, только не говорить этим своим надменно-насмешливо-ласкающим голосом, от которого у Александры против воли дрожь пробежала по спине, как будто ее касались мягким бархатом:
– Прошли те времена, когда проститутки отличались от светских дам одеждой! Теперь они шьют платья по той же парижской моде, носят те же туфли, так же причесываются, принимают те же позы. Раньше вы были естественней и нравились мне куда больше, синьорина Лючия!
Да он спятил!
– Вы что, ослепли? – вырвалось у нее. – Какая Лючия? Где вы ее видите?
– Вот здесь, – сказал Лоренцо, простирая руку вперед движением столь легким, что Александра не успела испугаться, и в то же время столь стремительным, что она не успела отстраниться. – Вот здесь, mia bella [35]. В моих объятиях. – И он прижал ее к себе, сковал руками, заглушил поцелуем испуганный крик.
***Александра всегда думала, что лишится чувств, когда настанет время ее первого поцелуя. Во-первых, это было прилично, а во-вторых, страх…
Какой там страх! Какое там – лишиться чувств! Совсем наоборот: внезапно все чувства ее словно бы проснулись – и рванулись, приникли, прильнули к сердцу и к губам, которыми овладели жадные, нетерпеливые губы Лоренцо. Он впился в ее рот, вобрал в себя, грубо ворвался в нее языком, нетерпеливо толкаясь в ее язык, лаская нёбо и быстро, коротко вздыхая в лад ее прерывистому дыханию.
Ох, это было божественно, почти невыносимо!
Особенно когда встречались кончики их языков и сначала вдруг отдергивались друг от друга, а затем прижимались и медленно терлись в нежной, влажной ласке – все быстрее, все сильнее, зажигая огнем тела.
– О как я мечтал целовать тебя, – прошептал Лоренцо, на миг разомкнув свои неистовые губы. – Как я хотел тебя… ни одной женщины я не хотел так, как тебя! Ты заслуживаешь смерти, да… но пусть это будет смерть в моих объятиях.
Его ладонь легла на горло Александры, и дрожь пронзила ее тело – но не от страха, а от возбуждения. Приступ мгновенного удушья, когда Лоренцо нажал на ямку меж ключиц, тут же прошел, и длинные, прохладные пальцы, мимолетно погладив ее затылок, скользнули на лихорадочно бьющуюся жилку между ухом и подбородком – и пережали ее.
В глазах у нее потемнело, кровь застучала в ушах. Но Лоренцо прижимал ее к себе так крепко, целовал так настойчиво! Может быть, он прав? Может быть, это лучшее из всего, что могло случиться: умереть в его объятиях? Значит, она родилась для того, чтобы умереть в его объятиях?..
– Синьор! – Голос Чезаре вспугнул томительно-сладостное течение мыслей, развеял блаженство, в котором Александра тонула, словно в темном, сладостно-ядовитом меду. – Синьор, вы убьете ее!
– Да, – выдохнул Лоренцо в губы Александре, которые уже онемели и почти не отвечали ему. – Да, она теперь моя…
– Синьор! – Голос Чезаре был полон тревоги. – Синьор, вспомните о письмах! Вы должны получить от нее свои бумаги!
– Да, – шептал Лоренцо, не прерывая поцелуя, – да… да…
Казалось, он не понимает этих слов, как не понимала их Александра.
Бумаги? Какие бумаги? Что такое бумаги в сравнении с поцелуем, от которого она умирает?
– Синьор! – Чьи-то руки оторвали от нее Лоренцо… оторвали сладостную смерть. – Опомнитесь! Во имя вашего отца, умоляю!.. Бумаги! Вам нужны бумаги! Вы слышите меня, синьор?
– Слышу. Слышу, – пробормотал Лоренцо, полуобернувшись к исступленно кричащему Чезаре. – Да. Да. Я забылся, прости. Бумаги. Да, да. Все в порядке, Чезаре. Теперь ты можешь идти.
– Нет, синьор, нет! – заикнулся было тот, но Лоренцо так рявкнул:
– Во-он! – что тяжелый раскат отразился от высокого потолка, подхватил Чезаре, понес его по дальним залам и коридорам, а Лоренцо вновь склонился к Александре: – Да, письма. Ты отдашь мне письма. Но сначала ты отдашь мне себя.
Что-то холодно сверкнуло в его руке, Александра ощутила мгновенный укол в грудь, а потом Лоренцо сделал резкое движение – и все ее платье, вся одежда до самого корсета распались на ней, как надвое расколотая ореховая скорлупа. А затем Лоренцо сорвал с нее остатки платья и толкнул так, что Александра упала – но не на пол, а на широкое и мягкое ложе, столь же черное, как затаившаяся в углах тьма. Дыхание у нее от неожиданности перехватило, и она только и могла, что молча глядеть, как он сбросил с плеч свой тяжелый плащ и остался… совершенно нагим.
Святые угодники! Обнаженный мужчина стоял перед ней!.. Одного осознания этого было бы достаточно, чтобы девушке умереть от стыда и ужаса, однако в ужас Александру повергла мысль, что она без всякого стыда разглядывает его тело.
В мыслях у нее никогда не было, что мужчины и женщины раздеваются для чего-нибудь другого, чем для мытья, купания или переодевания. Зная, что люди предаются плотской любви, Александра думала, что для этого обнажаются лишь тайные части тела, ну а все остальное остается благопристойно прикрытым. И вот Лоренцо раздел ее, разделся сам… зачем? Что он сделает с ней сейчас?!
Запоздалый ужас вырвался задушенным криком, но тут же Лоренцо упал на нее сверху и приник к ее губам. Александра рванулась только один раз – пока у нее еще оставалось соображение, что она снова утратит власть над собою, если Лоренцо поцелует ее, – а затем это произошло, и власть она утратила.
Нет, этого мало – она растворилась в медленной, мучительной ласке, стиравшей из ее памяти прошлое, изгнавшей мысли о настоящем, страх перед будущим, заставившей ее душу жить жизнью тела, а тело – наполниться нестерпимой чувственностью, причем особую остроту этой чувственности придавало то, что Александра ощущала себя не безвольным сгустком желания – она почти с болью воспринимала каждую ласку Лоренцо и не могла удержаться, чтобы не ласкать его. Перед ее накрепко зажмуренными глазами все еще стоял его образ: неправильные, но чрезвычайно величественные черты были живы и выразительны; он высокого роста и превосходно сложен, строен до сухости. В его движениях элегантная небрежность и свобода в сочетании с почти звериной мягкостью и стремительностью. Его кожа в тот миг краткого, изумленного созерцания показалась ей гладкой, как золотой атлас… да, тело его было безупречно гладким, и только ноги от бедер были покрыты чуть жестковатым волосом, который Александра с наслаждением ощущала своими ногами.
Он соскользнул с нее и лег на бок рядом, не прерывая поцелуя. Сразу озябнув и ощутив себя покинутой, Александра со слабым стоном потянулась за ним, но он крепко прижал к ее груди широкую твердую ладонь, вынуждая не шевелиться, а потом медленно повел руку вниз, причем все его длинные, напряженные пальцы ласкали, поцарапывали, гладили, мяли, пощипывали ее покорно ждущее тело, пока не налегли на ее нетерпеливо дышащее, защищенное сплетеньем мягких, шелковистых волос лоно.