Нет уж, нет! Она не подыграет князю. Ей уже гораздо теплее, а в имении сразу в горячую воду, снова одеваться – и к графу Лямину. Извольский узнает, что нельзя безнаказанно вертеть Лючией Фессалоне, даже если ей и взбрела блажь притвориться Александрой Казариновой. Она появится на балу, произведет там фурор своим прибытием – и князь поймет, что не столько он все это время лгал, сколько сам был обманут.
И снова мстительный пожар зажегся в ее крови, а сверху грели меха, так что к тому времени, как копыта коней застучали по мерзлой, плотно убитой земле, Лючия уже вполне согрелась и никакая горячая вода ей была не нужна.
Ее встретили, кричали, про ванну, баню, про постель, водку…
– Одеваться! – скомандовала она. – Быстро!
Столпившаяся дворня разлетелась с ее пути, как ворох сухих осенних листьев. Слуги знают: если господа говорят таким голосом, лучше не мешкать с исполнением, не попадаться под горячую руку! И только одна тонкая, невысокая фигурка бесстрашно преградила путь разъяренной барыне и твердым голосом произнесла:
– Извольте ванну брать, сударыня.
– Чт-то? – запнулась Лючия. – А ну, с дороги. Не то… не то продам с торгов, засеку до смерти!
Ульяна (разумеется, это была она!) сузила глаза:
– Не продадите. Я ведь вольная, сами знаете.
– Вольная?
Горячая волна ударила в голову. Ну конечно, князь не хотел, чтобы его сын рос крепостным. Мало ли какие превратности судьбы… Откупил Ульку, значит, у Шишмаревой-Лихачевой и дал ей волю. Ну, теперь им и правда нужно поскорее избавиться от бедной Александры! Нет, надо держаться от Ульки подальше. Еще подсыпет чего-нибудь, ведьма. Нет, не успеет! Лючия радостно усмехнулась. Не успеет! Зато она успеет сказать сопернице все, что о ней думает.
– Оч-чень хорошо! – засмеялась Лючия. – Ванна мне уже не нужна, и без того жарко. Пошли, поможешь мне одеваться.
И она полетела в свою гардеробную, вцепившись в руку Ульяны и волоча ее за собой.
– Господи! – в отчаянии воскликнула та. – Но ведь князь не велел!..
– Не велел? – остро глянула через плечо Лючия. – Это еще почему? Неужто боится, что мне станет известно про пари? Да я и так знаю!
– Откуда?! – выдохнула Ульяна – и осеклась, но Лючия уже поняла эту обмолвку и мрачно кивнула: в точности все так, как она предполагала, и Ульяна, конечно, посвящена во все дела своего знатного любовника.
– Вы не должны… – забормотала вдруг Ульяна. – Не думайте о нем плохо! Он бы и без того к вам присватался, только думал, что прежде перебеситься надобно… А тут черт попутал в этот спор ввязаться, ну и…
– Перебеситься? – расхохоталась Лючия. – Отличная задумка! И с кем же он хотел перебеситься? Не с тобой ли?
Ульяна с такой силой выдернула из ее руки свою ладонь, что Лючия даже оступилась и невольно обернулась.
– Да вы что, барыня, белены объелись?! – выкрикнула Ульяна дрожащим голосом. – Побойтесь бога! Вы же знаете, что я сестра ему!
***Лючия только и могла, что хлопнула глазами, – изумление отняло силы.
– Как – сестра? – переспросила, едва шевеля онемевшими губами.
– Да так! Будто не знаете, что батюшка князя мою мать любил и десять лет ее пытался откупить у госпожи Шишмаревой-Лихачевой, а когда я родилась… Да о чем говорить! – прервала себя Ульяна. – Вы ведь об этом не хуже моего знаете!
– Знаю? Откуда мне знать? – пробормотала Лючия.
– Как откуда? Да ведь когда князь увез меня, раненую, из Шишмаревки, я уж богу душу отдавала, и он заехал в Казариново, чтоб ваш домашний лекарь мне помощь оказал. Да вы же сами… – Ульяна задохнулась, и Лючия с оторопью увидела, что та едва сдерживает слезы. – Вы же сами врачевали мои раны и говорили, что ежели женщина другой женщине способна отрезать сосцы, ей за то мало на лбу выжечь раскаленным железом клеймо «Зверь».
Лючия уставилась на нее, чувствуя, как кровь отливает от лица. Ее опять зазнобило, да так, что зубы начали выбивать дробь, и она ничего не могла сказать, только глядела во все глаза на плачущую Ульяну, которая прижала к груди ладони, словно защищая свою израненную плоть, израненную душу. Но вот она вскинула голову, увидела помертвевшее лицо княгини – и ахнула:
– Боже милостивый! Да вы побелели-то как! Вас же так и бьет-колотит. Скорее, скорее согреться!
Теперь она бежала впереди, волоча за собой безвольное тело Лючии, которая едва переставляла ноги.
Чудилось, такого потрясения она не испытывала никогда в жизни. Даже читая посмертные откровения Бартоломео Фессалоне. Даже слушая приговор, вынесенный ей Лоренцо. Даже узнав о появлении в российском захолустье этого кошмарного Чезаре… Но мысли, повинуясь врожденному свойству этой неутомимой, стремительной натуры – на все мгновенно давать ответ, – плелись в связную, крепко сцепленную цепочку, начальным звеном коей было одно слово – ложь.
Нет, не ложь Ульяны.
Лгал Шишмарев.
Изначально зная о глубокой родственной нежности, осенявшей отношения князя Андрея и его единокровной сестры, обладавшей редкостной красотой, он при этом правильно оценил пылкую натуру Лючии, которая была слишком горда и сочла бы себя оскорбленной при единственном добром слове, сказанном князем своей крепостной. Ведь Шишмарев уверил ее, что Ульяна – крепостная. Она и была прежде такой. И, очевидно, тяжба разыгралась потому, что Наяда претендовала вернуть и бывшее свое достояние – Ульяну, и приобретенное – ее ребенка. Трудно выяснить, была ли хоть капля правды в словах Шишмарева, но ясно одно: и без всякой клятвы Андрей не отдал бы младенца на расправу Наяде! А у Ульяны лилось молоко из грудей, конечно… И Наяда, взбешенная, отрезала ей сосцы, когда не получила еще одного бесплатного раба! И, хоть Ульяна формально была уже вольная, ее брат предпочел отдать огромные деньги, только бы поскорее избавить ее от страданий, а не оставлять во власти безумно-жестокой барыни, пока суд да дело.
Отрезать сосцы, из которых течет молоко! А она-то, Лючия… она-то сказала: «Надо полагать, ваш ублюдок?» А князь ответил: «Да ведь вы, оказывается, дура, сударыня!»
Дура? Ну, это для нее еще комплимент! Лючия со стоном ужаса схватилась за голову и очнулась, когда струйки побежали по ее лицу.
Вот те на! Она уже сидит в огромной фарфоровой ванне, сделавшей бы честь мадам де Монпасье своим великолепием. И когда Ульяна успела запихать ее в горячую воду по самую шею?
Лючия поймала ковш, занесенный над ее головой:
– Нет, осторожно! Не испорти прическу. Я все-таки вернусь на бал.
Ульяна свела свои прекрасные брови, но сейчас Лючию не разозлила ни эта красота, ни выражение глаз, ни слишком смелый голос:
– Ах, нет! Князь же не велел!
– Я должна, – твердо сказала Лючия. – Там ведь будет Шишмарев… у него дурные замыслы!
И вдруг ее словно ударило:
– Но когда так… когда Шишмарева-Лихачева столь жестоко с тобой обошлась… почему князь дружен с ее племянником? Зачем вступил с ним в спор, который касается всей его судьбы? Неужели он не знает, что Шишмарев такой же, как его тетушка?
Ульяна темно покраснела и стала еще красивее. Лючия только головой покачала… да, уродится же на свет такое творение божие! В Венеции под ее окнами гондолы устраивали бы настоящие морские сражения, самые прекрасные синьоры наперебой пели бы ей серенады. А здесь она ходит в платье из зеленой путанки, скромно потупляет глаза, бормочет едва слышно:
– Это все из-за меня… это я виновата. Никому не сказывала, но вам сейчас скажу. Я согрешила, да, но по любви. Он жениться обещал: мол, товар отнесу хозяину – и вернусь к тебе. Он коробейник был, мы слюбились. А через месяц слух прошел: напали на него лихие люди, зарезали, товар забрали. И осталась я брюхатая. Ну а господин Шишмарев, он ли сам, тетка ли его, когда Петрушечку моего синеглазенького увидели, слух пустили: мол, князь Извольский содеял грех с единокровною сестрою. Никто и не поверил, а слух шел. Вот Шишмарев и говорит: женись, мол, князь, на княжне Казариновой – тогда и я поверю, что Петрушка не твой сын, и сплетни уйдут.
– Но ведь князь не любил ее… меня то есть! – страстно выкрикнула Лючия. – И княжна… в смысле, я его тоже не любила, так? Зачем надо было именно их сводить? Нас…
– Так в этом и все дело, чтобы не по любви, – с жалостью вглядываясь в ее лицо, сказала Ульяна. – Госпожа Шишмарева-Лихачева прослышала, что вы сказали… мол, раскаленным железом жечь-клеймить… и решила отомстить. Я понимала, что вы на меня гневались, только как вы подумать могли на князя… – Она опустила голову, пряча слезы, вновь набежавшие на глаза.
Лючия похлопала ее по руке, успокаивая, и глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться сама.
Ну, Евстигней Шишмарев… ну, великий мастер предусматривать случайности! Хорошо знал он человеческую натуру, ничего не скажешь! Однако двух малостей не предусмотрел все-таки: бешеную гордость князя, который не желал допустить публичного позора молодой жены и, в свою очередь, нагромоздил гору случайностей, чтобы ей не попасть на бал, – и этого разговора Шишмарев тоже предугадать не смог. Ах, как полезно, оказывается, возвращаться с полдороги! Ну, Евстигней, ну, Стюха Шишмарев, держись. Если уж тихоня и мямля Александра Казаринова не побоялась сказать такое о твоей тетушке, то тебе и не снилось, что ты услышишь от неукротимой Лючии Фессалоне! Она внезапно вскочила в ванне, и Ульяна едва успела отпрянуть, чтобы ее не окатило с ног до головы.
– Одевать, Уленька! – попросила Лючия, мимолетно удивившись легкости, с какой спорхнуло с ее уст это ласковое имя. – Не перечь, Христа ради. Я должна, должна быть на этом бале! И вели оседлать мне коня порезвее, да с дамским седлом. А карета пусть следом тащится.
Ульяна пристально поглядела ей в глаза и со всех ног кинулась к двери. Сказала несколько слов лакею в коридоре – по лестнице загрохотали торопливые шаги. Ульяна же, окутав плечи княгини нагретой простыней, повела ее к шкафу – новые наряды выбирать.
***Едва Лючия вступила в просторную бальную залу, как поняла: что Россия, юная ученица, что Венеция, стареющая красавица, – обе с равным прилежанием внимают урокам Парижа. Она с удовольствием озирала толпу великолепно одетых людей и была поражена, что русские дамы в высокой степени обладают умением одеваться к лицу и сверх того умеют подчеркивать свою красоту. Лючия радостно подумала, что постарается не затеряться даже и на этом блестящем фоне. И, как говорят русские, все, что ни делается, делается к лучшему: даже и хорошо, что алое роскошное платье погибло, ведь все здесь были одеты очень ярко, преимущественно в модные красные тона, так что в том платье Лючия не выделялась бы из толпы. Наряды дам были очень богаты, равно как и золотые вещи их; бриллиантов сверкало изумительное множество! На дамах, одетых даже относительно скромно, было бриллиантов на десять-двенадцать тысяч рублей!
Лючия с удовольствием обнаружила, что не отстала от них: Ульяна надела ей колье, которое, чудилось, прикрыло ее прелестную грудь сверкающей броней, оставив, впрочем, на виду две соблазнительные, розоватые, словно бы светящиеся изнутри округлости, двумя тонами нежнее бледно-розового платья, столь богато расшитого серебром, что оно, чудилось, мелодично позванивает при ходьбе. Этот невинный цвет, как выяснилось, умопомрачительно идет Лючии, а самое главное – чудесно выделяется своей утонченной нежностью на общем фоне вызывающей роскоши.
Лючия уже подметила один-два изумленно-оторопелых взгляда, брошенных на ее наряд, и почти против воли на ее уста взошла дразнящая, счастливая улыбка. Санта Мадонна, как давно она была лишена всего этого! Теперь неуверенность и лихорадка страха, непрестанно терзавшие ее в стремительном и мучительном пути, когда ее подгоняли два ужасных опасения – не опоздать к роковому мгновению и не разорвать платье, совершенно не приспособленное для верховой езды (как и сама Лючия, впрочем), – сменились приятной горячкою бального возбуждения, ну а от судорог в ногах осталась лишь легкая ломота, которая, конечно, вовсе разойдется, когда начнутся танцы.
Впрочем, чудесная духовая музыка играла да играла себе, но пока никто не танцевал. Лючия прислушалась. Казалось, будто звучало несколько больших церковных органов. Лючия снова улыбнулась: русская роговая музыка нравилась ей безмерно! Такой оркестр был и в Извольском, но только меньше. Здесь же, конечно, играло не менее полусотни музыкантов, и у каждого музыканта, знала Лючия, был свой рог, у каждого рога свой особый тон, и только один-единственный звук мог извлечь играющий, а поэтому каждый должен был считать, когда ему играть, а когда сделать паузу. Слаженность игры была ошеломляющая, невозможно было понять, как все эти отдельные звуки могли сливаться в одно чудесное целое и откуда бралась такая выразительность. Пела как бы очаровательная исполинская свирель.
Лючия встрепенулась. Говор и смех праздной толпы звучал в ее ушах, как слабый шум отдаленного моря. Она всю жизнь жила у моря и умела даже в самый безоблачный день предощущать грядущую бурю. И теперь знакомое волнение, зародившееся на дне души, подсказало ей, что еще не время разнеживаться и веселиться: на горизонте появились чуть заметные белые перья облаков. Они пока невинны на вид, но пройдет совсем немного времени – и затянут все небо, принесут с собой шквальный ветер…
Роль этих самых перистых облачков в зале играли двое лакеев. Против обыкновения, они были одеты не в раззолоченные или рассеребрянные ливреи, а наряжены неграми: в черное бархатное платье, так плотно пригнанное к телу, что лакеи казались нагими. На них были только перья в головах и вокруг бедер, по образу африканцев или индейцев, и Лючия едва не расхохоталась, вообразив, сколько петухов и индюков рассталось со своим роскошным оперением ради двух сих арапов! Ну а арапы между тем исполнили свою обязанность и сообщили о новой гостье, поэтому Лючия, хоть и собралась внутренне для этого события, не могла не содрогнуться, услышав пронзительные крики, перекрывшие даже громкую музыку:
– Прибыла княгиня Извольская!
Это был острый момент. Чудилось, вся зала враз обернулась к ней, словно некое стоглавое существо, затаив дыхание, не веря глазам… Лючия вздрогнула, на миг растеряв весь свой апломб. Что здесь происходило в ее отсутствие? Что успело произойти? Что увидит она в глазах Андрея? Где он?
Пока она не видела мужа, однако к ней спешил высокий статный, необыкновенно красивый, хоть и в почтенных летах, мужчина, и на лице его Лючия с облегчением прочла самое искреннее радушие.
Стало быть, она поспела вовремя!
Граф Лямин (это явно был хозяин) склонился к ее руке:
– Какое счастье видеть вас, милая, милая Сашенька! Надеюсь, вы позволите вас по-прежнему так называть? Ах, проказница! Я всегда уверял князя Сергея Николаевича, что его дочь еще даст ему дрозда!
Лючия не вполне была уверена в значении сей идиомы, однако граф расхохотался – и она не могла не улыбнуться в ответ.
– А я-то надеялся ежели не на роль жениха, то хоть посаженного отца! – ласково журил граф Лямин, с прелестной фамильярностью похлопывая Лючию по ладони, которую так и не позаботился выпустить, – оставили вы меня, моя нежная красавица, с сердцем, разбитым вдребезги… как, впрочем, и десяток-другой прочих ваших безнадежных воздыхателей. Одно и утешает, что не один я получил отставку!
Слава те, господи, уровень отношений с этим веселым человеком, хотя и имевшим вид седого воина, утомленного непогодами, но, похоже, не переставшим ходить по via amorosa [38], вмиг сделался понятен Лючии. Он чем-то напомнил ей приснопамятного Бартоломео Фессалоне, однако это воспоминание отнюдь не огорчило, не рассердило ее, а напротив, наполнило доверием к князю. Ей не составило никакого труда поддержать беззаботную, кокетливую болтовню с ним, как-то незаметно перешедшую в общий разговор, ибо со всех концов залы к ним устремились люди, и все, чудилось, знали княжну Александру Казаринову, которая сделалась теперь княгиней Извольской, все, чудилось, любили ее, ибо наперебой изъявляли ей свои ласки. Лючию словно бы закружил разноцветный, душистый вихрь объятий, поцелуев, рукопожатий, комплиментов…
Она мимолетно вспомнила загадочную, натянутую атмосферу «Ridotto», или казино Моро, или любого другого злачного места в Венеции: приклеенные улыбки, одинаковые белые маски-баутты, ледяные взоры, коварство под маской лести… Здесь же на нее смотрели с любовью, желали счастья от души. Искренность чувств – вот что сделалось для нее ошеломляющим открытием!
Казалось, ее тайный брак с князем Андреем был именно тем событием, коего давно и с нетерпением ожидали все присутствующие, а потому даже те многочисленные юноши, коих сердца, по словам графа Лямина, были этим браком разбиты, горячо желали ей счастья и клялись, что непременно покончили бы с собой или пристрелили счастливого соперника, когда б им не оказался такой достойный и прекрасный человек, как князь Извольский. И вдруг странное, внезапное чувство легонько куснуло Лючию в самое сердце. Это была досада… зависть к сестре, которую она смахнула с шахматной доски своей жизни, будто незначительную пешку, а она, оказывается, была здесь королевой… И права Ульяна: Извольский все равно женился бы на Александре! Даже и без большой любви, но нашел бы с нею чаемое всеми счастье, жил бы спокойно, ровно, без неприятных, потрясающих сюрпризов, вроде тех, которые ему постоянно преподносит Александра-двойник, поддельная Александра, Александра-кукла… Лючия!
Блаженного возбуждения как ни бывало. Вышколенная Фессалоне, она продолжала смеяться и болтать, однако сердце падало при виде того, как приближался ее муж. Лючии стало трудно дышать… но не от страха. Он принадлежал другой, он думал, что женился на другой, Лючия для него – только призрак настоящей Александры…
Она едва не всхлипнула, так он был красив! Синий шелковый камзол был в точности такого оттенка, как его необыкновенные, холодноватые глаза. Эти черты, эти губы… у Лючии руки озябли, и она стиснула их нервным жестом. Рокот толпы вдруг отхлынул, словно штиль внезапно воцарился на море. Ничего не существовало – только этот человек, который медленно приближался к ней.
Что это? Было с ней такое когда-нибудь? Какое название дать этому томительному, всепоглощающему чувству? Долго-долго смотришь – и не рассуждаешь, не понимаешь ничего, чувствуешь только, что какие-то блаженные волны затопляют душу, что жизнь кажется бесконечно-прекрасной, – и все это при взгляде на человека, который идет к ней… на своего мужа!