Началось с одного-двух взглядов, едва она вошла. И словно бы вместе со взглядами передавался некий слух: теперь чуть ли не все присутствующие, внимательнейшим образом осмотрев розовый жемчуг, еще и переглядывались, посылали друг другу взоры, исполненные значения, которого Лючия не понимала. Смотрели все: дамы, их кавалеры, слуги, сновавшие тут и там с подносами; тупо, наверняка не понимая даже, почему, смотрел высоченный швед в мундире со шпагою, оказавшийся неожиданно приехавшим гостем кого-то из присутствующих и взятый с собою из учтивости. Он не знал ни слова по-русски и только озирался бледными, навыкате глазами…
– Что там с вашим жемчугом? – спросил наконец даже князь Андрей, заметивший пристальное внимание общества, прежде всего дам, к шее и груди своей жены, а Лючия только плечами пожала, впервые в жизни испытывая желание сделаться незаметной или хоть снять с себя украшение. Но первое было невозможно, а второе – немыслимо, поскольку напоминало позорное бегство. Приходилось терпеть, хотя Лючии казалось, что кожа у нее испещрена синяками от этих неотвязных взоров.
– Откуда он у вас? – продолжал спрашивать князь Андрей. – Он не из фамильных драгоценностей Извольских.
– Давний подарок матушки, – пояснила Лючия – и с изумлением увидела, как разошлась хмурая тучка, омрачившая высокое чело ее возлюбленного супруга. А он что подумал – это подарок какого-нибудь поклонника? Он приревновал ее?!
От этой мысли Лючия пришла в такое отменное настроение, что встретила приближавшегося к ним графа Лямина самой ослепительной улыбкой, на какую была способна, он даже с ноги сбился, завороженный тем, что предназначалось, конечно, не ему.
– Что там с вашим жемчугом, Сашенька? – спросил он напрямик, пряча под приклеенной улыбкой явную тревогу. – Где вы его откопали? Я его не видал на вас прежде.
– И очень странно, – сухо ответила Лючия. – Это давний подарок матушки, и я была в нем на бале на прошлое Рождество.
Она не сомневалась, что может врать без опаски: не родился еще на свет мужчина, который сможет вспомнить, как была одета и чем украшена женщина больше года назад! Однако ошиблась. Граф Лямин нахмурился:
– Не морочьте мне голову, дитя мое. На прошлое Рождество бал давал я, вы были в той самой роскошной бирюзе, которую подарил князю Сергею персидский шах. Я это отлично помню, потому что его рассказ о знакомстве с этим мусульманом заставил всех хохотать до колик.
– Ну на позапрошлое, какая разница? – раздраженно буркнула Лючия. – Я вообще не пойму, кому какое…
– В самом деле, – согласился граф. – Простите, бога ради, Сашенька. Бабьё, знаете ли, и воина способно бабой сделать, как некогда говаривал наш великий государь Петр. Я, собственно, к тебе, Андрюша. Тебя, сколь мне известно, ищет шишмаревский дворецкий с поручением: прибыл один из твоих людей со срочной вестью.
– Что-то в имении? – вскинул брови князь Андрей. – Пожар? Что за суматоха, не знаете, Николай Иванович?
– Да нет, не пожар. Это… связано с твоими соседями… какая-то тяжба… – туманно ответил граф Лямин. – Впрочем, мне неизвестно доподлинно.
– Неужто Сухомлиновы насчет сведенного леса? – так и вспыхнул князь Андрей. – То-то я гляжу, Филиппа Сухомлинова здесь нет. Нашел время, старый дурак! Простите, граф. Прости, Сашенька. Я отлучусь на минутку и вернусь.
Он исчез в толпе, пробираясь к дверям. Граф сделал было движение последовать за ним, но словно спохватился, что невежливо оставить даму одну, – и остался.
Лючия задумчиво глянула на него. Лямин был как-то непривычно сдержан сегодня, словно бы насторожен. И от нее не укрылось, как запинался он, словно бы подбирал слова, пытаясь скрыть истину. Однако князь Андрей так и так уже узнал настоящую причину приезда нарочного. Значит, граф не хотел открывать это именно ей, Лючии!
– Вы наверняка знаете, что там произошло на самом деле, – выпалила она, в упор глядя на графа и не сомневаясь, что шпага, приставленная к горлу, лучше других средств обозначает превосходство над противником. Еще в Венеции Лючия занималась с отличным учителем фехтования, и немало уроков боя пригодилось ей потом в обиходной жизни.
Граф отвел взгляд, потом опять поглядел на Лючию открыто:
– Врать не научен. Знаю, что скрывать!
– Что-то… плохое? – осторожно спросила Лючия. – Скажите мне!
– Ничего такого особенного, – ласково, успокаивающе ответил граф. – Случилось то, чему следовало быть только в сентябре. Они просто вернулись раньше. – И вдруг лицо его приняло сердитое, недоумевающее выражение: – А этой чучеле чего здесь нужно?
Лючия обернулась – и с невольной брезгливостью сморщила нос при виде приближающейся женщины, одетой крикливо, нелепо, шутовски. Та приблизилась одним корявым, нелепым прыжком, и по зале раскатился визгливый голос:
– Красавица, барыня, княгинюшка-матушка, дозволь ручку поцеловать!
Это была карлица, шутиха. Во многих помещичьих домах, по примеру царскому (что прошлые императрицы, Анны Иоанновна да Леопольдовна, что нынешняя, Елизавета Петровна, были неравнодушны к человеческому уродству и откровенно им забавлялись), водились горбуны и горбуньи, страшные, злые и озлобленные на всех людей, с которыми безнаказанно сводили счеты за недогляд Творца, породившего их уродцами. На самые изощренные шутки карликов и шутов обижаться считалось дурным тоном, полагалось только снисходительно смеяться, однако Лючию вдруг озноб пробрал, стоило ей вообразить, что может сейчас брякнуть карлица, принадлежавшая приснопамятной Наяде, а теперь Стюхе Шишмареву.
– Дозволь ручку поцеловать! – блажила меж тем карлица, хватаясь за руку Лючии с цепкостью хорошего выжлеца [51]. И в самом деле обслюнявила ей всю руку, но когда губы поползли от локтя выше, Лючия, брезгливо передернувшись, отпрянула, ощущая только одно желание: вытереться как можно скорее. Почему-то она заметила такую же брезгливость на вытянутом шведском лице, и ей стало еще противнее прикосновение карлицы.
– Не обижай, не обижай, золотая, серебряная! – плаксиво запричитала та. – Дай нарадоваться бедненькой Егоровне на твою красоту несказанную! – И, подскочив, карлица быстро поцеловала Лючию в плечо, точно клюнула, а потом, с безумным воплем:– Ах, сколь хороша грудь лебяжьебелая! – цапнула зубами… за одну из розовых жемчужин.
Первым чувством Лючии было облегчение от того, что горбунья промахнулась: ей-богу, легче было умереть на месте, чем перенести прикосновение к своей груди этих жалких кривых зубов. Но тут же от этого облегчения не осталось и следа, потому что Егоровна, брезгливо сплюнув, скорчила невообразимую гримасу, еще пуще изуродовавшую ее и без того уродливую физиономию, и завопила на весь зал:
– Жемчуг поддельный! Поддельный жемчуг-то!
И Лючия словно бы расслышала пронесшийся по залу всеобщий вздох удовлетворения и наконец-то поняла: весь вечер бальное общество всячески смаковало пущенный кем-то пренеприятный слух, и надеялось, и все-таки не верило, что княгиня Извольская, будто продажная женщина, может носить поддельные драгоценности. А теперь оно получило этому желанное подтверждение. Даже лупоглазый швед растянул в улыбке свои тонкие злые губы!
Да нет, ну что за чепуха! Невозможно венецианке не отличить подделки от истины, тусклую игрушку от настоящей драгоценности с ей одной свойственным отливом, покрытой естественным слоем прозрачнейшего перламутра, сквозь который свет, проникая свободно до самого сердца жемчужины, играет всеми цветами радуги. Поддельный жемчуг – все равно что больной жемчуг: тусклый, матовый, утративший прозрачность и блеск. А эти розовые жемчуга щедро источают мягкое свечение, и только слепой этого не увидит! Или тот, кто не желает увидеть…
Ей бы подумать: почему всех вдруг так заинтересовали ее жемчуга? Только ли из-за баснословной красоты? Или чей-то недобрый язык пустил пакостный слух? А ежели так, то чей язык, зачем?.. И почему всем так хочется убедиться в справедливости своего подозрения, доставлявшего им немало удовольствия?..
Но первым движением ее была горделивая защита. И не успел Лямин прийти в себя от безмерно-наглой выходки Егоровны, как Лючия распрямилась и, выпятив свою очаровательную грудь, еще пуще выставив на общее обозрение пресловутые жемчуга, отчеканила:
– Княгиня Извольская не носит поддельных драгоценностей!
Она не успела оценить мгновение смущенной тишины, наставшее тотчас за ее словами: чей-то голос прервал ее торжество.
– Более того… – с тягучей насмешливостью произнес этот голос, и Лючия впервые за вечер увидела Шишмарева, который, с важностью истинного вельможи, шествовал меж расступающимися гостями, а на лице его играла такая победительная улыбка, что у Лючии вдруг ослабели колени. – Более того! Евстигней Шишмарев никогда не дарил своим любовницам фальшивых каменьев! Так что ты врешь, Егоровна, и перестань клеветать на нас с княгинею!
– Что?.. – слабо выдохнула Лючия, и голос ее пресекся, словно испугавшись того, как громко, оглушительно-громко он прозвучал в мертвой тишине, воцарившейся вдруг в зале.
Лючия смотрела только на Шишмарева, но видела, чудилось, все эти враз оцепенелые фигуры, все эти лица, искаженные одинаковым выражением брезгливого недоумения. Не возмущение владело гостями, а изумление, недоверие… и глаза Шишмарева сверкали торжеством, ибо он один, единовластно был сейчас распорядителем душ и дум своих гостей, в его силах было обратить это изумление в презрительное возмущение и бурным, неостановимым потоком направить его на тонкую женскую фигуру, одиноко застывшую посреди залы.
Лючия и не заметила, как очутилась одна: гости все враз от нее отпрянули – может быть, даже невольно, даже не поверив чудовищному обвинению, но подчинившись безотчетному чувству отторжения, возникшему при этих позорных словах.
Только швед замешкался от любопытства и теперь стоял чуть позади Лючии, как остатки арьергарда, да граф Лямин остался рядом с нею плечом к плечу, и лишь по биению синей жилки на его бледной щеке можно было понять, что неколебимое спокойствие его облика обманчиво и хрупко.
– Как вы осмелились, сударь? – спросил он негромко, и его голос тоже показался слишком резок и оглушителен. – Вы, верно, не в своем уме?..
– Отчего же, – хмыкнул Шишмарев. – Я не поглупел от восхищения добросердечием этой красавицы!
Снова раздался общий вздох – намек в словах Шишмарева был оскорбительно явен. Да что, впрочем, в намеках, когда уже главное слово сказано!
– Вы ответите за это! – негромко проговорил Лямин. – Я вас вызываю. Будем драться, и чем скорее…
– Да бросьте вы! – отмахнулся от него Шишмарев. – За что драться-то? За честь прекрасной дамы? Это дело не ваше, а ее несчастного супруга. А где он? Где князь Извольский? – Он огляделся с шутовским, преувеличенным вниманием. – А-у-у, князь Андрей! Нет его, нет! Он скрылся, отбыл спешно, когда запахло скандалом с этим пресловутым жемчугом, который сия тщеславная особа непременно пожелала выставить на всеобщее обозрение. Ну что ж, бесспорно, хороши жемчуга, но ведь я всегда дарю жемчуга своим любовницам!
Странно, почему-то Лючия подумала сперва о том, как испугались сейчас те дамы, которые явились на этот бал в дорогих жемчугах: а вдруг кто-то усомнится и в их добродетельности! – и только потом она ощутила слово «любовница» как новый жгучий удар, только потом до нее дошло, что Шишмарев опозорил не только ее, но и ее мужа, обвинив его в трусости.
«О Мадонна, что скажет Андрей, когда узнает об этом скандале!» – подумала она и с изумлением ощутила, как что-то горячее, едкое подступило к глазам.
Слезы! Боже милостивый! Это слезы! Да ведь она не плакала уже… дай бог памяти… нет, Лючия и не вспомнит, когда плакала в последний раз!
Ну, это уж слишком. Слишком! Пора Шишмареву получить заслуженную награду за дело своих рук, потому что нет никакого сомнения: и ночное явление стервозницы Феньки в Извольском, и это розовое «матушки вашей княгини Катерины, подаренье», и срочное дело, отозвавшее князя Андрея с бала, – все такие же «случайности», мастерски подстроенные Шишмаревым, как и прежние его интриги против Александры Казариновой и князя Андрея. Лючия чуть не взвыла от ярости: омерзительный Стюха оказался дьявольски проницателен и чутко разгадал ее тщеславную природу: ему оставалось только подсунуть ей этот растреклятый жемчуг – а остальное она сделала сама, когда надела ожерелье. Да и какая женщина устояла бы?
Мысль, что она поступила как все, клюнула на приманку Шишмарева подобно любой глупышке, оказалась последней каплей, переполнившей чашу оцепенения.
– Вы оболгали меня, теперь клевещете на моего супруга! – сказала она негромко, но затаившая дыхание толпа ловила каждое ее слово. – Коли он не может вызвать вас немедленно, то я сделаю это. Вызываю вас на поединок, подлец и ничтожество!
– А-ах! – громко сказал кто-то вдали, и снова воцарилась тишина.
– Не тратьте пороху, моя красавица! – небрежно усмехнулся Шишмарев. – Чтобы я дрался с бабою, да еще со своей бабою? Впрочем, милые бранятся – только тешатся!
Он снова засмеялся, но подавился смешком: острие шпаги уткнулось ему в грудь и заставило умолкнуть – острие шпаги, которая только что моталась в ножнах неповоротливого шведа, а теперь… теперь мгновенно оказалась в руке княгини Извольской.
***О, какое это было наслаждение: почувствовать снова гибкую тяжесть послушной стали! Лючия едва подавила восторженный визг, такой вдруг ощутила себя сильной, такой всевластной! Швед, лишившийся оружия и с выражением недоверчивой ярости на своем нетесанном лице двинувшийся было к ней, был остановлен одним острым взглядом. Такой же взгляд, не предвещавший ничего хорошего, был брошен и на Лямина, который тут же отшатнулся, пролепетав:
– Сашенька…
Вот вам и Сашенька! А что, надо было зарыдать и рухнуть в обморок? Ваша ненаглядная Сашенька Казаринова так бы и поступила, да и любая из этих русских дамочек уже валялась бы без чувств. Они ведь только и знали: приличия, приличия, им не приходилось брать уроки у лучшего учителя фехтования в Венеции и удостоиться его щедрых похвал; им не приходилось быть героиней публичных сцен, как Лючии Фессалоне. А ей не привыкать стать! Вспомнить хотя бы некую оргию в казино Моро, или как она однажды вскочила на карточный стол и принялась на нем плясать, смешав карты и спасшись от невыносимого проигрыша… или ту совсем недавнюю жуткую сцену в театре у святого Моисея, когда черномазая истеричка Пьеретта Гольдини ворвалась в ложу, где они с Лоренцо смотрели оперу, и выволокла Лючию чуть ли не за волосы в коридор…
Лючия мимолетно нахмурилась. Когда это было? Было ли такое наяву, или все привиделось, или это один из тех кошмаров, которые мучают ее последнее время: кошмаров об ущелье со змеями, бури на море, мрачном дворце Лоренцо, каком-то письме, брошенном в камин…
Она тряхнула головой, отгоняя наваждение, и шпага со свистом вспорола воздух у груди Шишмарева, заодно вспоров и его коричневый шелковый камзол.
Шишмарев коротко, истерически взвизгнул, и Лючия, увидев, как глаза его с надеждою устремились куда-то за ее спину, громко предупредила, не оборачиваясь:
– Только троньте меня – и негодяй умрет!
Глаза Шишмарева погасли, сзади послышалась какая-то суета, и Лючия поняла, что опасность миновала. Нет уж, теперь, когда этот злодей в ее руках, она его так просто не выпустит! И, не понижая голоса, произнесла, с наслаждением ощутив, как часто, часто трепещет горло Шишмарева, к которому перелетело острие шпаги:
– Сознавайся, что все налгал, – не то погибнешь!
Шишмарев слабо шевельнул пересохшими губами, но не звука не сорвалось с них.
Вжиг-вжиг! – шпага с молниеносной быстротой искромсала его рубашку, и клочки белого шелка полетели в стороны, как прошлогодний снег, а острие вновь уткнулось в судорожно сглатывающее горло.
– Говори, ну! Еще минута – и ты мертвец!
Еще минута – и у нее не хватит сил, не хватит жестокости видеть это мертвенное, дряблое лицо. Наслаждение исчезло, как и пришло, и только стыд, жгучий стыд владел сейчас Лючией. Она словно бы увидела себя со стороны: стоит боком на полусогнутых коленях, левая рука откинута и воздета над головой, пальцы хищно скрючены, а правая рука кажется неестественно длинной, сильной, стальной, смертоносной… если он промолчит, Лючия сейчас бросит шпагу и… и… обморок, кажется, близок обморок. Нельзя, чтобы Шишмарев понял, что она на грани обморока!
– Говори! – истерически взвизгнув, Лючия хлопнула его шпагою по щеке наотмашь, и алая кровавая полоса пролегла по лицу Шишмарева.
– Клянусь! – истошно закричал он. – Княгиня невинна! Я солгал! Богом клянусь! Черт попутал! Простите! Простите!..
Он бы, может, кричал и еще что-то, от страха вовсе потеряв власть над собою, да силы и у него иссякли. С изумлением Лючия вдруг обнаружила, что лезвие ее шпаги пронзает пустоту, а потом, медленно опустив глаза, узрела мертвенно-бледного Шишмарева, кучкой согнувшегося на полу.
Все-таки без обморока нынче не обошлось, но рухнула в него не Лючия!
Бодрость мгновенно вернулась к ней, только хотелось поскорее, поскорее уйти отсюда, воротиться домой, увидеть Андрея и оказаться в его объятиях…
Она со всех ног поспешила к выходу, но что-то мешало ей, какая-то тяжесть. Лючия почти с испугом взглянула на шпагу, едва подавив желание отшвырнуть ее. Нет, это благородное оружие, и оно только что спасло ее.
Резко повернувшись, Лючия отсалютовала перед владельцем шпаги так размашисто, что швед даже отшатнулся, а потом, подбросив оружие и перехватив в воздухе, протянула шпагу рукоятью вперед и сказала, глядя в остановившиеся глаза шведа:
– Я от скуки желтею в его присутствии, с меня волосы бы опадать начали, как листья с дерева, а он – любовница, любовница! Спятил, не иначе!