Охота на светлячков подействовала на меня престранным образом – это занятие развило во мне такое тупоумие и дурь, что на следующее утро я, не обратив внимания, что отдыхающие не купаются, а лежат на подстилках, с такой же запекшейся кожей, как куры-гриль в московских привокзальных палатках, зашла в море и лихо поплыла к горизонту, разгребая месиво разноцветных медуз. После героического заплыва я схватила в руки по медузе – одну, бледно-розовую, похожую на зонтик, вторую – бесцветную, в форме колокола, очень напоминавшую мне заспиртованную кистому из Пулькиной коллекции с щупальцами по краям, и выбежала на берег с вытянутыми руками, боясь, что, пока я доберусь до подстилки, переступая через тела «кур-гриль», они растают на солнце.
Влас лежал, распластавшись, на животе и, похоже, спал. Очень подходящий момент! Я аккуратно положила прозрачных желеобразных медуз ему на плечи – он вскочил от неожиданности, а когда увидел, какие дары моря я принесла для него, истошно закричал:
– Ты с ума сошла! Я их ненавижу, не переношу! Они ядовитые! Теперь у меня будут ожоги по всему телу!
Однако я никак не прореагировала на его возгласы (дурь, видимо, накрепко засела в моей голове – то ли это следствие охоты на светлячков, когда я позволила себе расслабиться и впасть в детство, то ли результат удара головой о столик при падении с верхней полки в плацкарте; но как бы то ни было – что в первом, что во втором случае виноват Влас). Он сбросил тающие морепродукты, а я, схватив «розовый зонтик», запульнула им Власу в грудь.
– Прекрати немедленно! Это глупо, в конце концов!
– А ловить светлячков в майонезные банки не глупо?
– Это опасно! Ты видишь, никто не купается, кроме тебя! Эти медузы ядовитые! – доказывал Влас, и я запустила в него уже порядком подрастаявшей «кистомной» медузой: – Да что с тобой? Ты почему слов не понимаешь?
– Успокойся. Никакие они не ядовитые. Запомни – ожоги вызывают сиреневые медузы с фиолетовой окантовкой по краю, – просветила я его и снова направилась к воде – я не люблю загорать: во-первых, потому что это вредно – так говорит Пулька, во-вторых, загар мне ужасно не идет, а в-третьих, на солнце я еще больше дурею, хотя больше уж, кажется, некуда.
– Я запрещаю тебе лезть туда! Сегодня не море, а какой-то суп со слизью! – окликнул меня Влас, но было уже поздно – я с поразительным энтузиазмом разгребала «слизь в супе».
На следующий день наши с Власом спины покраснели и покрылись волдырями.
– Это итог твоего купания с медузами! А это, – и он указал на свои плечи, – ожог от тех горгон, которых ты непонятно зачем вытащила из моря!
– Это итог твоего страстного желания загореть!
– А у тебя отчего волдыри? Ты ведь не вылезала из воды!
– Ну, москали! Чудные! Не могу! Так в воде ж еще больше обгораешь! – крикнула бабка Голобородько, проходя мимо нас с тазиком абрикосов.
– Понял?! – торжествующе воскликнула я. – Просто мы оба обгорели!
Вообще надо заметить, что две недели отдыха на море тянулись довольно скучно и однообразно. Утром мы сползали с горы и шли завтракать в прибрежное кафе, потом отправлялись на пляж – я торчала в воде, а Влас парился на солнце. Через три дня мы уже ничем не отличались от загоравших на своих подстилках «кур-гриль». Затем обедали в кафе и пережидали солнцепек в тенистом сквере, часов до пяти, потому что подниматься в конуру в такое пекло было равноценно самоубийству. В пять вечера – снова на море. В восемь – ужин в шашлычной «У лысого ежика», охота на светлячков и подъем в гору. Вот, собственно, и весь распорядок дня.
Несколько раз я ходила на почтамт звонить в Москву, но все как-то неудачно: от Мисс Бесконечности я толком ничего добиться не могла – хоть у нее было приподнятое настроение, разговаривать она не желала, Икки решала свои аптечные проблемы – кажется, «лед тронулся» по поводу масла какао, и теперь ребром встал вопрос по поводу коробочек для упаковки свечей, с Анжелкой мне переговорить так и не удалось – к телефону все время подходил ее отец и говорил, что она нездорова, Пульку я тоже ни разу не застала – то ли она была на операции, то ли у нее были дела поважнее. Женьке Овечкину я звонить не хотела за его подлое отношение к Икки.
Пару раз я посетила базар – цены там подняли в летний туристический сезон по самое «не балуй», что я чуть было однажды не воспользовалась одним безотказным маминым приемом, но вовремя остановилась – здесь этот номер не прошел бы.
А безотказный прием заключался в следующем. Дело в том, что моя мамаша раз семь умудрилась побывать в Баку, как в командировке (по долгу службы), так и на отдыхе, и выучила там несколько ходовых фраз. Теперь стоило ей только оказаться на рынке, как она выискивала среди торговцев представителя этой огненной нации (огненной, потому что «азерб» в переводе на русский, если не ошибаюсь, означает огонь), подлетала к нему и спрашивала:
– Ни джя саан? – (за точность воспроизведения фразы я не ручаюсь). Продавец радостно отвечал ей что-то, мамаша уже не понимала, что именно, и плавно переходила на русский язык. – А сам-то из Баку? – в основном ей везло, и негоциант оказывался действительно из Баку. – Как там сейчас-то? – с интересом и участием спрашивала она и тут же врала, что прожила там всю свою сознательную жизнь, а десять лет назад ей пришлось переехать в Москву. Потом спрашивала, где именно в городе на семи ветрах обитает торговец; сама же неизменно отвечала, что жила на улице 26 Бакинских комиссаров и, купив все, что надо и не надо за полцены, получив бесплатно к тому же в качестве презента лимон, гранат или головку чеснока, она, всплеснув руками, от души удивлялась: – Ну надо же, на рынок пойдешь – земляка встретишь! Как неожиданно и приятно! Слов нет! Чоох саол, дорогой! Чоох саол! – и в следующий раз, очутившись на рынке, она таким же чудесным образом встречала земляка.
Но здесь на базаре торговали украинцы, армяне, русские и адыгейцы. Я знала только один язык, на котором можно было пообщаться с земляками, – и хоть он великий и могучий, им тут никого не удивишь.
К концу первой недели нашего пребывания на море мы с Власом решили пройтись по так называемой пьяной дорожке, которую до сих пор благоразумно старались не замечать. «Пьяная дорожка» начиналась с середины спуска с горы и шла до конца пляжа: на каждом шагу стояли торговцы вином – красным, белым, крепленым и сухим.
Мы решили набраться мужества и пройти ее от начала до конца, не пропуская ни одного лотка, уставленного кувшинами вина. Ни разу я не спускалась к морю в таком приподнятом настроении и с такой легкостью! Правда, когда мы незаметно оказались на пляже, я уже мало чего соображала и едва могла что-либо выговорить, но, несмотря на это, мы решили не отчаиваться и не сворачивать с «пьяной дорожки», которая уходила далеко-далеко – туда, где был дикий пляж, отведенный для нудистов.
Когда мы наконец дотащились до нудистского пляжа, стало совсем темно. Я разделась догола и нетвердыми шагами побрела к воде. Помню, набрав пригоршню воды, я подбрасывала ее вверх – капли рассыпались, словно бриллианты, сверкая в лунном свете, а я визжала от восторга, как поросенок. Влас, решив, что я тону и меня надо немедленно спасать, тоже снял с себя все и поплыл ко мне. Еще помню, как он вытащил меня на берег… Все. Больше не помню ничего.
На следующее утро я проснулась на скамейке под пластиковым навесом, прикрытая льняным пиджаком Власа, и увидела прямо перед носом его пятки – следовательно, мы проспали тут всю ночь «валетиком». Народу не было – значит, еще рано.
– Мы совершили грубейшую ошибку, – многозначительно сказал Влас, как только пробудился. – Нужно было идти по «пьяной дорожке» не вниз, а вверх по горе! Тогда мы наверняка бы дошли до дома и нам не пришлось ночевать черт-те где!
Помимо «пьяной дорожки» однообразие курортной жизни несколько всколыхнуло еще одно, на мой взгляд, незначительное событие. Но это только на мой взгляд. Влас придерживался совсем иной точки зрения.
Как-то, оставив меня на пляже, он пошел на базар за черешней. Я лежала, укутавшись в полотенце, боясь загореть еще больше, и чирикала второй том «дневника», где, по мнению Любочки, продолжала обливать грязью всех окружающих, и вдруг рядом присел молодой человек в серебристо-синих плавках.
– Девушка, хотите мороженого? – вкрадчиво спросил он и протянул мне эскимо. Было очень жарко, и я не могла отказаться.
– Спасибо, – поблагодарила я и как-то уж слишком нетерпеливо выхватила у него из рук мороженое.
– Меня зовут Вэл, – с апломбом сказал он, видимо, ожидая, что его необычное, дутое имя произведет на меня колоссальное впечатление. Казалось, он был сам от себя в таком диком восторге, что уже давно потерял голову от любви.
Нет, буду объективна. У Вэла действительно была превосходная фигура, которая стоила ему немалых усилий и денег, чистые, блестящие волосы, фирменные очки – словом, он, наверное, только и делал, что ухаживал и следил за своей внешностью круглый год, чтобы потом месяц рассекать по пляжу в серебристо-синих плавках. Почему-то вспомнилась та самая реклама, в которой «крендель» хватал себя за причинное место, а потом шел целовать девок и они падали штабелями. Мисс Бесконечность еще письмо написала то ли в Министерство культуры, то ли в «Останкино», чтобы сию похабную рекламу убрали с телеэкрана.
– Вэл? Валера, что ли? – я пыталась угадать его истинное имя, зная, что ему это неприятно.
– Почему Валера? Вэл, – настойчиво сказал он и сдул пылинку со своего плеча.
– Валериан? А может, Валтасар? – я выкрикивала имена наугад, издеваясь над ним.
– Да какой еще Валтасар?! – он откровенно разозлился и даже покраснел.
– Валя?!
– Ну, да. Мое полное имя Валентин, а тебя-то как зовут? – спросил он, хотя на «ты» мы еще не перешли.
– Маня, – гордо сказала я, а он отчего-то усмехнулся.
– Ты в какой гостинице остановилась?
– Вон, видишь, – и я указала на самую шикарную гостиницу в городишке, которая называлась «Прибрежная».
– Давай вечером встретимся в фойе, часов в одиннадцать, – не спросил, а уверенно сказал он, привыкший к тому, что ни одна женщина не могла перед ним устоять.
– Ага. В одиннадцать в фойе.
– До вечера, крошка, – промурлыкал он и поцеловал меня в щеку. Метрах в семи от нас стоял Влас с кульком черешни и с неподдельным интересом подслушивал и подглядывал, как я назначала липовое свидание и как этот альфонс чмокнул меня в щеку.
Влас стремительно подошел ко мне и швырнул кулек на камни:
– И после этого ты будешь утверждать, что ты меня любишь?! Ты, которая позволяет целовать себя первому встречному?! А может, он не первый встречный? Может, ты его знаешь? Отвечай! Ты спала с ним?!
– А ты после своей тирады будешь утверждать, что не ревнуешь меня?! Я уже говорила, что ревность – страшное, разрушительное чувство. А этого кренделя я первый раз вижу. Целовать я себя не позволяла, он без разрешения…
– Значит, ведешь себя так, что тебя без разрешения… – он замолк на минуту, но видно было, что внутри он кипел от злости. – Ты ведешь себя в точности как двадцать лет назад. Ты тогда еще чуть было не выскочила замуж за двоечника с Крайнего Севера! Никогда тебе этого не забуду!
Ужас! Он до сих пор припоминал мне историю о том, как в одиннадцать лет мне признался в любви двоечник с Крайнего Севера, когда мы, сидя у костра, поджаривали ячменные колоски и хлеб на палочках. Двоечник склонился над моим ухом и сказал довольно громко – так, что Влас услышал его слова:
– Маша, я тебя люблю. Давай поженимся.
А потом взял и поцеловал меня в щеку. Очень похожая ситуация, только ни в одиннадцать лет я не намеривалась выходить замуж за северянина, ни теперь я не собиралась идти в гостиницу «Прибрежная» на встречу с наглым пижоном Вэлом.
Ценой невероятных усилий мне все-таки удалось вернуть к концу дня прежнее расположение Власа. В ход было пущено все: и женская ласка, и грубая лесть, и охота за светлячками, и даже позиция № 6. Отношения наши, казалось, после этого неприятного инцидента даже укрепились и обрели… впрочем лучше, чем один из великих русских писателей, не скажешь: мы «были совершенно довольны друг другом». То и дело Влас приносил мне кусочек пирожного или конфетки и говорил трогательно и нежно: «Разинь, Машенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». Я, в свою очередь, не отставала и клала в ротик любимого то кусочек персика, то черешенку. Это доброжелательство между нашими любящими душами было поддержано самой природой – медузы таинственным образом исчезли, море было спокойно, даже волны не пенились у берега – полный штиль, как перед бурей. Так продолжалось до конца нашего пребывания на море.
Обратно мы решили лететь самолетом – так что уже вечером того же дня мы были в Москве.
* * *Мое предчувствие бури оказалось пророческим. За штилем и спокойствием нашего отдыха на море последовали черная полоса и буря не только в моей жизни, но и в жизни почти всех окружающих меня людей.
Но нет, нет! Все по порядку!
По приезде Влас на следующий день пошел на работу, а я первым делом отправилась навестить Мисс Бесконечность.
Еще не было девяти утра, а я находилась метрах в пятидесяти от бабушкиного дома. Миновав еще метров двадцать, я завернула за угол, и до моих ушей донесся странный звук забытого музыкального инструмента и чей-то скрипучий голос.
Подойдя ближе, я наконец разглядела Панкрата Захаровича, который стоял под бабушкиным балконом, ловко нажимая кнопки на гармошке, и надрывно, страстно пел: «Ми-илая, ты услышь меня, под окном сто-ою, я-а с гитарою…» Через минуту на балконе четвертого этажа появилась Мисс Бесконечность, кокетливо махнула ему носовым платком, облокотилась на перила и с нескрываемым интересом принялась слушать серенаду, которая пелась Панкраткой только для нее и в ее честь. Еще через три минуты на соседних балконах появился народ, и тут я услышала возгласы явного недовольства, перебивающие любовную песнь Панкрата Захаровича:
– Да что ж это такое! Каждый день одно и то же!
– С пяти часов никому спать не дает!
– А следующий сеанс у них в восемь тридцать!
– Думает, что больно хорошо поет!
– А я вообще ночью работаю! Мне спать надо, а он тут песни горланит!
– И это уже две недели продолжается! Что ж это такое!
Как я поняла из возгласов соседей, роман Мисс Бесконечности с зоотехником Панкраткой был в самом разгаре и старик ухаживал за своей зазнобой по всем правилам, которые утрачены ныне за неимением времени и падением нравов современной молодежи – а именно: с восходом солнца бабушкин слух ублажала душещипательно-призывающая песнь любви.
– Панкрат Захарович, здравствуйте, – пыталась перекричать я его, но это было не так-то просто. Он уже начал следующую песню – о том, как его сгубили очи черные, очи жгучие. Мисс Бесконечность, завернувшись в белую простыню, отплясывала кадриль, соседи всерьез подумывали вызвать милицию. – Панкрат Захарыч! – заорала я ему прямо в ухо.
– Что, на!?
– Здравствуйте, я внучка Веры Петровны – Маша! Вы меня помните? – Гармонь издала задушевный последний звук, и песня оборвалась на полуслове.
– Веруни-то, на?
– Да. Пойдемте домой, – и я увлекла его в подъезд к всеобщей радости соседей.
Панкрат Захарович прямой наводкой пошел за мной к Мисс Бесконечности, отчего у меня сложилось впечатление, что возлюбленные не расстаются и обитают большей частью в квартире у Зожоров.
– Машенька! Деточка! Не утонула все-таки! – воскликнула бабушка, но непонятно было, рада ли она этому факту или удивлена им. – А у нас с Панкратом Захарычем для тебя новость. Знакомься.
– Мы уже знакомы, – заметила я.
– Нет! – заупрямилась она. – Это теперь твой дедушка! Мы с Панкратушкой решили пожениться.
– Да, вот, на, – растерянно подтвердил он.
– Да, да, теперь называй его дедушкой!
«Очередной бред!» – подумала я и предложила бабушке помыться.
– Нет, что она за ерунду говорит! – обратилась она к «дедушке». – Это когда это меня кто мыл?! – возмущенно закричала она. – И потом, почему ты старших не слушаешь?! Я говорю, мы с Панкрат Захарычем заявку в загс подали, а она мне «мыться»!
– Какую еще заявку?! Кто подал? Каким образом? – я все не понимала того, что пыталась мне втолковать старушка.
– Обыкновенную заявку. Нас Иннокентий в загс отвез! Поймал такси и отвез! Через месяц – свадьба! Так-то! – выпалила она и поджала губы. Судя по всему, Мисс Бесконечность распирало от гордости и от того, что ей наконец удалось меня ошарашить.
– Я пойду куплю тебе что-нибудь поесть, – сказала я и вылетела на улицу. Сейчас я не могла находиться рядом с влюбленными, я не знала, что предпринять, в моем мозгу крутились и перебивали друг друга самые разнообразные мысли: от идеи поехать немедленно в деревню к маме и рассказать ей все как есть до намерения пойти к Иннокентию и хорошенько отколошматить его за подобные проделки.
Не помню, что именно я купила в продовольственном магазине – слишком уж я была взволнованна, – но вышла оттуда с двумя тяжеленными сумками. Пока шла обратно, эти сумки будто вразумили меня, и я подумала: «Какое я имею право вмешиваться в личную жизнь двух взрослых влюбленных людей?! Пусть побудут счастливыми на старости лет. Жалко, что ли?!»
И тут я представила, что если б Уильям Шекспир решил написать не трагедию «Ромео и Джульетта», а комедию и отобразил бы жизнь героев до глубокой старости, то история любви Мисс Бесконечности с зоотехником Панкратом Захаровичем могла послужить достойным ее завершением.
– А я говорю, что нет ничего невозможного! – услышала я с порога бабушкин голос. – Сейчас можно нанять суррогатную мать и она выносит нам ребенка, я по телевизору слышала!
– Да? Вот коров-то я сам искусственно осеменял, а насчет людей не знаю, на, – сомневаясь, протянул Панкрат Захарович. – Вообще-то для крепкой семьи нужен ребенок, на. А где мы найдем эту мать-то, на?
– Может, моя Машка согласится, – задумалась Мисс Бесконечность. Тут я не выдержала и взорвалась:
– Я сейчас соглашусь! Вот позвоню твоему любимому Жорику, он тебе такую свадьбу устроит – только держись! Невестушка!