Но хотя Вильсон и добивается принятия, пусть с ограничениями и поправками, новой Великой хартии вольностей для народов Европы и Америки — это не полная победа. Уже не таким свободным, не таким уверенным в себе, каким Вильсон приехал из Европы, он возвращается в нее, чтобы выполнить вторую часть своей задачи. Снова подходит пароход к гавани Бреста, но уже не смотрит Вильсон на берег таким дружелюбным, полным надежды взглядом, каким смотрел в прошлый раз. За эти несколько недель он постарел, испытал разочарование; он сильно устал, строже и собраннее его лицо, у рта уже намечается жесткое, даже ожесточенное выражение, время от времени подергивается левое веко — предупреждающая зарница развивающейся болезни. Сопровождающий президента врач постоянно напоминает ему о необходимости беречь себя. Новая, вероятно еще более суровая, более тяжелая битва предстоит ему. Он знает, что сформулировать принципы было несравненно легче, чем настоять на том, чтобы их приняли. Но он решил не жертвовать ни одним пунктом своей программы. Все — или ничего. Вечный мир — или никакого мира.
Никаких ликований при его прибытии в Брест, никаких ликований на улицах Парижа, газеты выжидающе сдержанны, люди настроены скептически. Вспоминаются мудрые слова Гёте: «Вдохновение — не товар, который можно засаливать впрок». Вместо того чтобы использовать время, пока оно благоприятствует Вильсону, ковать железо по своей воле, пока оно горячо и поддается ковке, он ничего не изменил в своей позиции по отношению к Европе. Однако за месяц его отсутствия положение стало иным.
С отъездом президента в Америку Ллойд Джордж взял у конференции отпуск, раненный выстрелом политического противника Клемансо две недели не мог работать, и, пока конференция оставалась без лидеров, второстепенные участники использовали это время, чтобы пробиться в комиссии, занимающиеся подготовкой мирного договора. Особенно энергично работали военные — те маршалы и генералы, которые в течение последних четырех лет находились в центре общественного внимания, слова, произвол, решения которых заставляли подчиняться им сотни тысяч людей. Эти люди ни в коем случае не желали скромно поступиться своим влиянием, отказаться от своей власти. Ковенант, посягающий на их военную мощь, на армию, поскольку требует «упразднить обязанность военной службы и все другие формы воинской повинности», угрожает их существованию. Следовательно, этот вздор, эти бредни о вечном мире, грозящие обратить в ничто смысл их профессии, безусловно следует из мирного договора изъять или же завести в какой–нибудь тупик. Вместо предложенного Вильсоном разоружения настойчиво требуют они вооружения, вместо решения проблем на основе наднациональных соображений — новых границ и национальных гарантий; благополучие страны нужно обеспечить не четырнадцатью высосанными из пальца пунктами, а лишь вооружением своей армии и разоружением армии противника. Промышленники, которые держат в состоянии готовности производство военного назначения, и торговые посредники, желающие заработать на репарациях, оказывают поддержку военным, все более колеблются дипломаты, которые под давлением оппозиционных партий своих стран хотят — каждый для своей страны — выторговать изрядный кусок территории. Серия искусных манипуляций на клавиатуре общественного мнения — и все европейские газеты, поддерживаемые американской прессой, на разных языках варьируют одну и ту же тему: своими нелепыми фантазиями Вильсон затягивает заключение мирного договора. Его утопии, сами по себе похвальные и, несомненно, исполненные духа идеализма, препятствуют консолидации Европы. Времени на моральные размышления и сверхнравственную оглядку на моральные аспекты темы терять более нельзя. Если мирный договор не будет заключен тотчас же, то в Европе начнется хаос.
К сожалению, эти нападки имеют некоторые основания. Вильсон, рассчитавший свой план на сотни лет, отмеряет время другой мерой, чем это делают народы Европы. Четырех–пяти месяцев для решения поставленной перед собой задачи, которая должна реализовать мечту тысячелетий, ему мало. Но ведь сейчас на востоке Европы темными силами созданы военизированные формирования, которые захватывают целые территории, люди на больших участках земли не знают, кому эти участки принадлежат, кому принадлежать должны. Прошло четыре месяца с тех пор, как заключено перемирие, а мирная конференция не принимает немецкую и австрийскую делегации, население, живущее у не определенных договором границ, волнуется. Европа неспокойна, все говорит за то, что Венгрия — завтра, а Германия — послезавтра в отчаянии вверятся большевикам. Поэтому, утверждают дипломаты, настоятельно необходимо немедленно заключать договор, безразлично — правый или неправый, и прочь все, что стоит ему на дороге, а прежде всего — этот несчастный ковенант.
Едва ли не первый час пребывания Вильсона в Париже показывает ему, что все, построенное в течение трех месяцев, за месяц его отсутствия оказалось заминированным и грозит вот–вот обрушиться. Маршал Фош чуть ли не добился изъятия ковенанта из мирного договора, работа первых трех месяцев конференции кажется бессмысленно потерянной. Но когда речь идет о главном, Вильсон тверд и не отступает ни на шаг. На следующий же день по прибытии он официально извещает через газеты, что резолюция, принятая конференцией 25 января, действительна, что «этот ее раздел будет неотъемлемой частью мирного договора». Это заявление Вильсона — первый встречный удар по попытке построить мирный договор с Германией не на базе нового ковенанта, а на основе старых секретных соглашений между союзниками. Теперь президент Вильсон знает точно, что те самые силы, которые торжественно поклялись соблюдать принцип самоопределения народов, намереваются осуществить ранее задуманное: Франции передать Рейнскую область и Саар, Италии — Фиуме и Далмацию, Польше, Румынии и Чехословакии — их доли добычи. Если ему не удастся противостоять этому, мир будет заключен не на основе предложенных им и торжественно принятых конференцией гуманных принципов, а на основе позорных, осужденных им методов Наполеона, Талейрана и Меттерниха.
Четырнадцать дней длится ожесточенная борьба. Вильсон не хочет уступить Саар Франции, полагая, что таким образом, впервые следуя принципу самоопределения, он при дальнейшем обсуждении условий мирного договора исключает повторение подобных попыток нарушить этот важнейший принцип. И в самом деле, Италия, все требования которой противоречат принципу самоопределения, уже грозится покинуть конференцию. Французская пресса усиливает свой ураганный огонь по Вильсону, в Венгрии в борьбу за власть вступает большевизм, и, как утверждают союзники, большевизм вскоре затопит мир. Даже ближайшие советники Вильсона, полковник Хауз и Роберт Лансинг, все в большей степени сопротивляются президенту. Даже они, его старые друзья, советуют ему в связи с нарастающим в Европе хаосом как можно скорее заключить мирный договор, даже пожертвовав, буде в этом возникнет необходимость, парой идеалистических требований. Против Вильсона возникает единый фронт, а из Америки сообщают формируемое политическими врагами и соперниками президента общественное мнение, порицающее его позиции; в иные мгновения Вильсон чувствует, что его силам приходит конец. Однажды он даже признается своему другу, что одному против всех не устоять, и, если ему не удастся добиться своего, он готов покинуть конференцию.
Во время этой борьбы против всех на него нападает — изнутри — еще один, последний враг. Третьего апреля, как раз когда борьба между жестокой действительностью и еще не сформировавшимися идеалистическими идеями велась вокруг самого решающего пункта договора, Вильсон уже едва держится на ногах; приступ инфлюэнцы принудил шестидесятитрехлетнего человека лечь в постель. Но время требует от больного большего, чем способна дать его лихорадочная кровь, и нет ему отдыха; на пасмурном небе сверкают сигналы возможной катастрофы; 5 апреля к власти в Баварии пришли коммунисты, в Мюнхене объявлена советская республика, в любой момент полуголодная и окруженная большевистской Баварией и большевистской Венгрией Австрия может к ним присоединиться: с каждым часом сопротивления подписанию мирного договора растет ответственность этого одного человека за всё. Даже в постели больной не имеет покоя, его торопят, на него наседают. В соседней комнате совещаются Клемансо, Ллойд Джордж, полковник Хауз, все они полны решимости, во что бы то ни стало, любой ценой, форсировать заключение мирного договора. И эту цену должен заплатить Вильсон, жертвуя своими требованиями, он должен отказаться от своих идеалистических требований; его «длительный мир», его «окончательный мир» — и этого требуют теперь все — должен быть отброшен, поскольку стоит поперек дороги реальному, материальному, военному миру.
Но усталый, обессиленный болезнью, раздраженный нападками прессы, обвиняющей его в том, что он затягивает заключение мирного договора, покинутый своими советниками, осаждаемый представителями государств — участников конференции, Вильсон все еще не сдается. Он чувствует, что не должен отрекаться от своих слов, что он лишь тогда действительно добьется заключения этого мирного договора, когда приведет его в соответствие с договором невоенным, работающим на будущее, когда добьется самого важного, единственно спасающего Европу «мирового порядка». Едва поднявшись с постели, Вильсон наносит решающий удар. Седьмого апреля он отправляет в Вашингтон, в Navy Department (морское министерство), телеграмму: «What is the earliest possible date U. S. S. George Washington can sail for Brest France, and what is probable earliest date of arrival Brest. President desires movements this vessel expedited* («Какова ближайшая дата отплытия «Джорджа Вашингтона» в Брест, Франция, и возможно ранняя дата прибытия? Президент желает скорейшего прибытия судна»). В этот же день мир узнает, что президент вызвал свой корабль в Европу.
Это сообщение подобно удару грома, и смысл его сразу же все понимают. Всему миру известно: президент отказывается подписать мирный договор, в котором будет искажен хоть один пункт принципов ковенанта, и скорее покинет конференцию, чем отступится от своего решения. Наступил исторический момент, который на десятилетия, на столетия определит судьбу Европы, судьбу всего мира. Если Вильсон не подпишет договор — рухнет мировой порядок, начнется хаос, возможно инициированный теми, кто породил новую звезду. Европа возбуждена, Европа волнуется: не возьмут ли другие участники мирной конференции эту ответственность на себя? Примет ли он сам эту ответственность на себя? Решающая минута.
Решающая минута. Кажется, что Вудро Вильсон еще твердо стоит на своем. Никаких компромиссов, никакой уступчивости, не должно быть ни¬какого «hard реасе» — жесткого договора, подавляющего мир, должен быть только «just реасе», справедливый мирный договор. Нельзя давать фран¬цузам Саар, итальянцам — Фиуме, не должно быть никакого расчленения Турции, никакого «bartering of peoples (обмена народов). Право должно быть превыше силы, идеал — превыше реальности, будущее — важнее современности! Fiat justitia, pereat mundu (Да свершится правосудие, хотя бы погиб мир).
В эти короткие мгновения Вильсон становится великим человеком, его взгляд на мир обретает глубину и мудрость. Если бы Вильсону хватило сил устоять в борьбе, его имя было бы увековечено, последователи завершили бы начатое им. Но ему достает сил держаться лишь это героическое мгновение. За этим часом, за этим мигом следует неделя, и со всех сторон на Вильсона наседают газетчики: французская, английская, итальянская пресса обвиняет его, поборника мира, миротворца в том, что своим теоретически–теологическим упрямством он разрушает реальный мирный договор. Даже Германия, которая так надеялась на Вильсона, сбитая с толку образованием Баварской советской республики, отворачивается от него. И его соотечественники, полковник Хауз и Лансинг, заклинают президента отказаться от своего намерения. Тот самый государственный Секретарь США Темелти, который всего несколько дней назад ободряюще телеграфировал из Вашингтона: «Only a bold stroke by the President will save Europe and perhaps the world («Лишь смелый удар президента спасет Европу, а возможно, и мир»), сейчас, когда Вильсон нанес этот «bold stroke», этот смелый удар, растерянный и перепуганный Темелти посылает президенту каблограмму из того же города: «…Withdrawal most unwise and fraught with most dangerous possibilities here and abroad… President should… place the responsibility for a break of the Conference where it properly belongs… A withdrawal at this time would be a desertion» («…Возвращение крайне неразумно и может повлечь за собой множество неприятностей и здесь, и за границей… Президенту следовало бы… ответственность за срыв конференции адресовать тем, кто в этом повинен… Возвращение в это время было бы дезертирством»).
Растерянный, отчаявшийся из–за единодушных нападок, ошеломленный, потерявший уверенность в себе, Вильсон осматривается вокруг. Возле него никого нет, против него все — и в зале конференции, и в его собственном штабе, голоса же невидимых миллионов и миллионов людей, издали заклинающих его устоять, остаться верным своим принципам, — эти голоса он не слышит. Президент не предугадывает, что осуществи он свою угрозу, то увековечил бы свое имя на все времена безупречной верностью идее будущего, оставил бы после себя вновь и вновь обновляющийся постулат справедливости. Он не чувствовал, какая творческая сила исходила от этого «Нет», которое он объявил алчности, ненависти, недомыслию. Он чувствует лишь, что одинок и слишком слаб, чтобы принять на себя конечную ответственность. И вот — роковым образом — Вильсон постепенно уступает, ослабляет свою непреклонность. Полковник Хауз помогает ему выпутаться из создавшегося положения, делаются уступки, восемь дней идет торг о границах. Наконец, 15 апреля — траурный день Истории — Вильсон, с тяжелым сердцем и поступаясь велением совести, соглашается, правда, с заметно уменьшенными требованиями Клемансо: Саар отдается Франции, но не навсегда, а всего лишь на пятнадцать лет. До той поры бескомпромиссный человек пошел на первый компромисс, и, как по мановению волшебной палочки, на следующее же утро тон парижской прессы меняется. Газеты, только вчера оскорблявшие его, называя «противником мирного договора», «разрушителем Европы», стали славить Вильсона как мудрейшего государственного мужа всего света. Но эти восхваления жгут ему душу как упрек. Вильсон знает — вероятно, он действительно спас сиюминутный мир, установил мир на час, но длительный мир на земле, умиротворение всех народов, единственный спасительный для земли мир — все это упущено, потеряно. Абсурд одержал верх над разумом, страсти — над здравым смыслом, вся земля вновь брошена в атаку на вечный идеал, и он, вождь и знаменосец этого идеала, проиграл решающую битву, битву против самого себя.
Правильно или неправильно вел себя Вильсон в этот судьбоносный час? Кто может ответить на этот вопрос? Во всяком случае, в этот исторический и неповторимый день было принято решение, рассчитываться за плоды которого мы будем десятилетия и столетия, рассчитываться нашей кровью, нашим отчаянием, нашей бессильной растерянностью. С этого дня Вильсон утратил огромную моральную силу, которой обладал до сих пор, его престиж испарился. Тот, кто уступает однажды, будет уступать и далее. Один компромисс понуждает идти на новые компромиссы.
Нечестность ведет к нечестности, насилие порождает насилие. Мир на вечные времена, пригрезившийся Вильсону как некая целостность, остается незавершенным плодом воображения, поскольку сформулирована эта идея не в духе будущего, не в духе гуманизма, а лишь на основе холодного разума: так вот, жалким образом, была упущена, по всей вероятности, самая судьбоносная в истории человечества возможность, и это чувствует мир — оглушенный, запутавшийся, разочарованный, вновь лишенный Бога.
Возвращающийся на родину Вильсон, которого еще недавно приветствовали как человека, несущего миру исцеление, отныне более не целитель — это всего лишь усталый, больной, отмеченный близостью к смерти человек. Ликование толп не сопровождает его, флаги не реют в его честь. Когда пароход отчаливает, побежденный Вильсон отворачивается от берега. Он отказывается смотреть на нашу несчастную землю, которая тысячи лет грезила о мире и единении и никогда не обретала их. И снова вдали, в тумане исчезает и сновидение гуманистического мира.