Еще не вполне понимая, что все это значит, к чему такой маневр и какал нелегкая понесла иноземца на крышу советской лечебницы, Климов тем не менее решил проследить, что будет дальше.
Стоя под деревом, он осмотрелся, наметил наиболее удобно расположенную ветку и, резко подпрыгнув, ухватился за нее двумя руками.
— Oп!
Повис, прислушался.
Все тихо.
Подтянувшись и упираясь в ствол ногами, быстро вскарабкался на ветку, вновь прижух.
Ничего, кроме шелеста необлетевших листьев и шороха дождя…
Можно лезть выше.
Думать о том, на кого он будет похож утром, уже не приходилось. Плащ намок, отяжелел, казалось, что в карманах хлюпает вода. Туфли размокли тоже, подошвы скользили.
Скрипнула ставня.
Может быть, и не она, но скрип похожий.
Климов замер.
Послышалось мужское чертыхание, затем, как будто ветер хлопнул незакрытой форткой, скрипнуло еще раз, и послышалось короткое ругательство: «…скорей!»
«Сейчас», — мысленно ответил тому, кто ругнулся, Климов и, стараясь не сверзиться вниз головой, крепко обхватывая сучковатый ствол ногами, полез вверх.
Когда он оказался на уровне последнего, третьего этажа, в одном из окон напротив него зажегся свет. Климов инстинктивно припал животом к стволу и на секунду зажмурился. Затем, вытягивая шею и приподымаясь на носках, заглянул в окно. Нижняя его треть была закрыта марлевой полоской, но и того, что открылось взгляду Климова, было достаточно, чтобы начать понимать гнусную суть происходящего в больничном боксе.
Сначала он увидел Задереева, прохаживавшегося от двери к окну, затем его фигура отодвинулась куда-то вбок, белело лишь пятно врачебного халата, и на его месте появился Червонец. Вскоре рядом с ним возникла туша иностранца.
Если Климов правильно сообразил, все они находились в небольшой палате, где с трудом помещались две койки. На одной из них лежала голая девчушка лет тринадцати с кукольно красивым лицом и не по возрасту развернутыми бедрами. Правая рука ее была перетянута оранжевым жгутом, и Шевкопляс вводила ей какое-то лекарство. Выдернув иглу, она распустила резиновый жгут и, повернувшись к борову, сделала книксен. Полы халата разошлись, и Климов увидел, что под ним ничего нет. Затем, опустив шприц в стерилизатор, проворно двигаясь по комнате, она ' вынула из тумбочки укладку чистого белья и стала застилать вторую койку. Заправляя край простыни, она так перегнулась к стене, что высоко и стыдно оголились ее бедра.
Червонец тотчас принялся расстегивать на брюках молнию, а жирный боров сел в ногах девчушки.
У Климова никогда не потели ладони, а тут он почувствовал, что они влажные. Не мокрые от сырости, какой пропитана древесная кора, а потные. Даже майка прилипла к лопаткам! Вот гады! Девочка-то, наверное, ненормальная…
Волна холодной ярости стянула, задубила кожу щек.
Кто узнает, что над девочкой в больнице надругались? Кто докажет, что насилие совершено умышленно, цинично, хладнокровно? За руку никто не схватит. Безнаказанность полнейшая. Кому она нужна, психически больная? Может, ей отсюда года три еще не выйти, а за это время…
«Ну, уж нет!» — задохнулся он от гнева и, не собираясь быть лишь зрителем, заторопился вниз.
Спрыгнув на землю, он, уже не прячась, добежал до лестницы и одним духом поднялся на чердак. Там он на ощупь отыскал пожарный люк и смутился в узком, тускло освещенном коридорчике.
Ни медсестры, ни нянечки… одна больничная каталка.
Климов тихо двинулся вперед.
Если он верно сориентировался, ночные визитеры находились в третьей палате. Так оно и оказалось. За ее дверью он услышал тяжелое прерывистое дыхание, перемежающееся безумными стонами.
Выбить дверь и захватить паскудников врасплох — вот все, что oн сейчас мог сделать. Мозг работал в одном направлении: не дать насильникам уйти, пресечь разгул их группового скотства…
Выхватив пистолет и уже не думая о том, что обстоятельства захвата могут осложниться, он выставил плечо вперед, отшиб дверь в сторону и кубарем влетел в палату.
— Ий-яах!
Клубок сплетенных тел стал распадаться, только губы Шевкопляс двигались так, точно она сосала леденец.
Вот и застал он их, хануриков, врасплох.
— Лежать, где были!
Иностранец, эта жирная скотина, еще секунду назад хрипевший от блаженства, ползал на коленках по полу в одном носке и собирал отвислым брюхом сор и пыль. Подтаскивал к себе свои вещички.
Задереев беззвучно икал и прикрывал рукой низ живота.
Червонец, как приткнулся к Шевкопляс, так и таращился на Климова. Глаза мутные, точно мыльной водой налитые.
Отвратное зрелище.
Бедлам.
Не давая никому опомниться, Климов повел пистолетом.
— В угол! На пол! Вещи — за порог!
Главное, не дать им разбежаться. Трое мужиков и баба — это много.
— Постреляю, как собак! Лежать, не двигаться.
Задереев, безголосый, как покойник с подвязанной челюстью, начал приседать, не отрывая рук от низа живота. Так, наверно,в малолетстве он садился на горшок. Взгляд ошеломленно-потерянный, испуганный. А рот зевающий. И это он, красавец бонвиван, любимец женщин…
Узкогрудый Червонец с выпирающими ребрами брезгливо оттолкнул свою партнершу и, когда она схватила его за руку, не отпуская от себя и прикрываясь им, как ширмой, он лающе ощерил зубы:
— Отстань, падла!
— На пол! — снова крикнул Климов и для вящей убедительности погладил кулаком по черепу застывшего на четвереньках борова. Тот сразу же приткнулся к стенке головой.
А девочка в постели что-то лепетала и размазывала кровь по бедрам.
Климов отвел взгляд. Немного не успел.
Он поддел ногой чей-то пиджак и зашвырнул его под койку. Только сейчас до него дошло, что стоматолог — педераст. Вот с него он допрос и начнет. Самое время для беседы.
Уже не сдерживая себя, Климов еще раз наддал по черепушке борову, пнул его туфель, выдернул из-под бесстыжей санитарки простыню, накинул на девчушку. Ее сиротливо била мелкая-мелкая дрожь. Фарфорово-блестя- щие белки безумных глаз скрывали боль и ужас надругательства.
Возникло несколько проблем: во-первых, как сообщить в управление, во-вторых, как вызвать прокурора, и в-третьих, как их повязать, всю эту гоп-компанию? Возможно, у кого-то есть оружие, запрятано в одежде.
Словно угадав, о чем он думает, на ноги вскочил Червонец:
— На, стреляй! Вяжи, лягаш! Слабо?
Пожалуй, только в эту секунду Климов по-настоящему понял, что действовать надо решительней. Иначе он влипнет в историю — не расхлебать. А этого он не хотел. Так, наверное, мужчина-гинеколог меньше всего желает видеть свою милую на акушерском кресле.
— Ий-я-ах!
Не дожидаясь, когда страсти разгорятся, он сбил Червонца с ног и придавил коленом меж лопаток.
— Тихо! Всем лежать, не двигаться, сказал. Жесткая категоричность его голоса вызвала смешок у Шевкопляс. Она перевернулась на спину и развела колени.
— А я и так… лежу.
И без того широкие ноздри ее еще больше раздались, кожа на скулах побелела, глаза сузились. Она уставилась на Климова в упор.
— Проходите, гостем будете, — цинично похлопав себя по лобку, съязвила Шевкопляс, и жилка на ее шее надулась, запульсировала. Потом глаза ее как будто притянули Климова к себе, и странные черные тени сделались властными, бездонными… пустыми.
Климов оглянулся.
Глава 22
Мелкий сыпучий дождь летел ему в лицо, и он отирал его тылом ладони, стоя на обочине дороги. Ему надо было засадить этих типов по разным камерам, не дать сговориться. У каждого своя тайна, которую он тщательно скрывает, но Климов не таким бродягам рога скручивал. Что он, тюха желторотый, что ли? Захват, бросок… Надо только знать, где их ловить, всех этих гадов…
Вдали туманно засияли фары, но машина не остановилась, а прошелестела мимо, затем слегка притормозила, и кто-то выпрыгнул из нее на ходу, сразу же отбежав в темноту придорожных деревьев. Чакнула дверца, и красный свет стоп-сигналов вскоре пропал из виду.
Климов понял, что теперь его вмешательство необходимо. Если уж на то пошло, он никогда не любил острых ощущений, но в данной ситуации граненая бутылка «Лонг-Джона» и хорошенькая девочка… Зеркала, позолота, лепнина… Тот, кто считает женщину совершенством, ничтожный человек. Но все это оставалось бы тайной, если бы не он… А поскольку теперь все стало на свои места, он может сказать: «Глупые, глупые мужчины! Любовь никогда нельзя купить за деньги. Именно поэтому женщины так легко продают свое тело. Вот почему дамские духи напоминают винный перегар».
Мельком оглядев выкрашенные под мрамор стены железнодорожного вокзала и высокий потолок с аляповатой росписью, Климов подошел к почтовому киоску, но «Правды» уже не было, и он купил мороженое, которое туг же отдал мальчишке, просиявшему от счастья. Затем походил по залу ожидания, где драпировка отделяла холл от коридора, и, глядя в окно, подумал, что звезды в лужах на асфальте сверкают так же, как десяток пуговиц на сюртуке швейцара. Конечно, зал ожидания был неплохим наблюдательным пунктом, здесь можно долго оставаться незамеченным, но его актерского таланта хватило ровно на две минуты, и, миновав приемный пункт пошива обуви, где продавались куртки из дубленой кожи, он вышел на улицу, прогулялся по перрону, потолкался у аптечного киоска и, не дождавшись поезда, поехал на работу, благо новенький «Москвич» приятеля вмещал в себя шесть человек.
Подгоняемый необходимостью явиться на работу вовремя, он, одним махом взлетев на свой этаж и не застав в кабинете Гульнова, вызвал Валентину Шевкопляс. Его мозг теперь работал в новом направлении, словно навстречу стремительно приближалось такси Петра Свиридовича. По радио передавали старую блатиую песенку, и Климов не заметил, как начал постукивать пальцами левой руки по столу, беззвучно повторяя про себя слова припева.
«А перед ним красивая японка…»
Отворилась дверь и вошла Шевкопляс. Она медленно прошествовала мимо и еще медленнее, чем прошла, опустилась, погрузилась в кресло, одновременно приподняв край платья. Получилось это у нее так грациозно, что он даже позавидовал богатому набору всяких штучек-дрючек, которые обычно женщина пускает в ход, чтобы добиться благосклонности и покорить мужчину. Он все еще не мог отделаться от ощущения чего-то недосказанного в разговоре с Червонцем, но, будучи человеком долга, свято верил, что стремящийся к правде прав и в заблуждении, было бы стремление к истине выстраданным, как у Легостаевой, а не показным, как у гостиничного швейцара. Предоставляя Легостаевой полную свободу убеждений, принимая во внимание все то, что казалось ему разумным, он не пытался наскоро перечеркнуть те доводы, в которых сомневался. Он словно оставлял их до поры, когда, возможно, взгляд его на многие детали следствия станет иным. Чтобы идти вперед, надо уметь возвращаться. Терпение и умение прощать выводят нас на нужную дорогу. В этом Климов убеждался, и не раз. Жаль вот, прокурор всегда настаивает на строжайшем соблюдении буквы закона.
Следя за своими размышлениями, он совсем упустил начальную фразу Шевкопляс, и это заставило его как бы другими глазами взглянуть на нее. Одно дело видеть ее дома, а другое — вот так: тет-а-тет… Он еще подумал о том, как быть с инициативой, смелостью, готовностью взять на себя ответственность за тот или иной поступок, когда дверь приоткрылась и в нее заглянула Шевкопляс. Казалось, ее голос спугнул важную мысль, как птицу с ветки, и он не удивился ощущению полета. Что-то в санитарке Шевкопляс сегодня было несказанное. Природа боится излишества, но здесь она не поскупилась на земную красоту.
Уходя из-под груза раздумий, Климов забыто почувствовал, что у него начинает зябнуть затылок, как в ту далекую чарующую осень, когда он впервые увидел близкие глаза Оксаны, и тихий, благостно-невыносимый приступ жертвенной любви надолго прохватил его своим морозящим ознобом. Внутреннее зрение еще раз прокрутило Климову, как отворилась дверь и в кабинете появилась Шевкопляс. Она что-то сказала и еще медленнее, чем прошла, приподняла край платья. Надо думать, чтобы не помять. Поролоновая подушка кресла, обтянутого красной кожей, с шипением пробитого мяча осела под ее роскошным телом, и Климов на мгновение во всей красе увидел ее ноги… Сейчас она беспомощно-тоскливо, со значением, водила пальцем руки по подлокотнику кресла, и фиолетово-блестящий, золотистый лак ее ногтей маняще сковывал и взгляд, и жесты Климова, и ощутимей начинал зябнуть затылок, и что-то было в этой женщине от тех видений, какими полнятся однажды сокровенно-чувственные сны… И он раздавленным каким-то голосом спросил: «Что вы хотели?» Так откровенно хамски и спросил: что вы хотели? А сам парализованно молил, чтоб охватившее его очарование не исчезало.
Платье обнажало ее полную выше колена ногу, и со стыдом подумалось, что ей, наверное, известны его мысли. По чисто женской, видимо, привычке, Шевкопляс осмотрелась и беззастенчиво-вольготно заложила нога на ногу. Лучистая улыбка, слегка приподнятая бровь…
— Юрий Васильевич…
— Да, — поспешно ответил Климов и даже подвигал пальцами, точно показывал, что еще способен что-то понимать и делать.
Шевкопляс поняла это его движение, как поторапливающий жест.
— Извините, что так сразу…
Перед тем, как что-нибудь сказать, она медленно и сосредоточенно облизывала губы, как будто подчеркивала красоту их линий или пробовала на вкус помаду.
— Я хочу…
У него совсем озяб затылок, словно он сидел возле сквозящего окна, но порывистый ветер, обрывавший листья с тополей, давно утих, и он подумал, что так еще заботливая мать щадяще дует на макушку своего зареванного сорванца, прижигая йодом ранку.
Не в силах оторвать свой взгляд от Шевкопляс, он все отчетливее сознавал, что целиком находится в ее власти.
— Я вас слушаю.
Та смело подалась вперед.
— Мне тридцать лет. В четверг я праздную свой день рожденья. Я очень вас прошу прийти.
Вопросительное молчание, исходившее от ее подавшегося вперед тела и замерших на горле пальцев, натолкнуло на мысль, что вот таких, наверно, и встречали в жизни, чтобы не забыть. И храпел в оглоблях коренник, попутно унося земное счастье…
— Слышите меня?
Заклинающе-зовущий ее взгляд так проникающе вошел в его сознание, точно и она увидела одновременно с ним того же самого коренника в оглоблях, и Климова обсыпало снежком, а пристяжные выгибали шеи, и волчьими огнями за спиной метнулась ночь… Ненастная, глухая, бесприютная. И куталось в медвежью шубу с намерзающим на ворсе инеем загадочное существо, которое, казалось, и создано лишь для любви и обожания. И целовались ее губы и глаза… Из-за таких теряли голову, шли на обман, подлог, на разорение семьи, а то и жизнь свою кончали наугад: кто каторгу избрав, а кто свинец…
Климов даже привстал, чтобы сказать слова сердечной благодарности: конечно же, он обязательно придет, но какая-то преградная и праведная сила казняще вышибла его из мчащихся саней.
Он попытался выбраться из топкого сугроба и не смог. Снег был сыпучим, провальным. Он набивался в уши, таял и стекал за шиворот. Когда не стало сил, Климов разлепил глаза.
Холодное серое небо так низко нависало над лицом, что он в испуге затаил дыхание. Вернее, он хотел вздохнуть поглубже, но что-то сдавливало грудь и не давало шевельнуться. Глубокий снег напоминал трясину. И тут до его слуха донесся храп коней. Oн обрадовался, вскинул руку, чтобы его заметили и подобрали, но силы в руке не было. Он подумал, что сломал ее, и застонал. Силясь быть замеченным с дороги, поднял голову и…
…ничего не понял.
Какие-то голые стены, очертания кроватей, чей-то стриженый затылок… Слева раздавался мощный храп. Тяжелый, горловой, с поперхиванием и сдавленным присвистом.
Климов дернулся и понял, что привязан.
Ни встать, ни сесть, ни просто повернуться на бок.
Что же это может быть? Где он находится и что с ним происходит? Ступни его ног замерзли, и он стал растирать их одна о другую. Пальцы рук покалывало, шея затекла, и он откинулся на комковатую подушку. Теперь он видел, что над ним не серое ночное небо, а побеленный известкой потолок. Сумеречный свет неспешно проявлял на нем потеки, трещины, свисающие нити паутины…
Что-то несуразное.
Он снова поднял голову, оперся кое-как на локти, поднапрягся, чтобы удержаться в этом положении, и стал изучать свое узилище.