— Еще какие родственники есть?
— Была, сестра.
— Это она воспитывала Игоря?
— Она.
— Вы младшая в семье?
— Нет, младшая Марина. Но в восемьдесят первом у нее нашли лейкоз, рак крови…
Легостаева снова ушла в свою боль. Подрагивающий подбородок и горестная складка губ подчеркивали ее давнее, страдальчески осознанное одиночество с его сквозяще-мрачной пустотой, какая ощущается в словах и жестах рано постаревших и действительно скорбящих вдов и матерей.
— Расскажите о сестре, только подробней. Любая мелочь может пригодиться.
— Я понимаю.
Пока она рассказывала о Марине, Климов делал у себя в блокноте необходимые пометки. Если он правильно понял, единственная сестра Елены Константиновны жила в Ставрополе, или, как теперь говорили, на родине перестройки. Они все когда-то жили там, но после разменялись. Две комнаты оставили Марине, чтобы она могла удачно выйти замуж, а сами, то есть мать с отцом, уехали в Тольятти. Но Марина так и не смогла создать семью. Жила она одна, с людьми сходилась трудно, и когда ей привезли на воспитание племянника, была чрезмерно рада.
— Сын призывался в армию из Ставрополя?
— Нет, мы просили, чтобы он приехал к нам в Спитак.
— У вашего второго мужа дети были?
— Он не говорил, а я не спрашивала.
— Почему?
Легостаева замялась.
— У них это не принято.
— Расспрашивать?
— Ну да.
Климов снисходительно взглянул на собеседницу. Каждый живет, как на роду написано. Внешне она была похожа на приятельницу его жены, только старше на свои двадцать пять лет. Такие же большие серые глаза, классический овал лица.
— Фотографии сына у вас сохранились?
Легостаева сглотнула.
— Только моя память.
Это его озадачило.
— Так-таки и ни одной? А школьные? Он комсомолец? В военкомате были? Семейные альбомы, наконец…
— Военкомат не уцелел. Наш дом… он тоже был разрушен полностью.
Подбородок ее задрожал.
— Все альбомы погибли.
— Ну что ж, будем искать.
Климов склонился над столом. Есть же еще такал в жизни мука: составлять казенные бумаги.
— Еще один вопрос: а где вы сами были в день землетрясения?
— Я? В Ленинграде.
— По туристической путевке?
— Нет, командировка. Я экономист.
— Сын в армию пошел охотно?
Легостаева задумалась. Немного помолчала, но потом решительно сказала:
— Да! Он рад был, что попал в десантные войска.
— А как вы оказались в нашем городе?
— Я здесь когда-то отдыхала. Мне понравилось. К тому же, в исполкоме мне пошли навстречу. Выделили комнату…
Оставалось выяснить, где, при каких обстоятельствах она встретила сына? Она утверждала, что видела его два дня назад, но кто не слышал, что память штука ненадежная, а воображение умеет искажать реальность. Кто опрашивал свидетелей, тот знает. Тем более, когда землетрясение снесло с лица земли не только дом, не только погребло родных и близких под завалами, но еще и уничтожило следы их жизни.
Потерять единственного сына — не всякая психика выдержит.
Обдумывая свои вопросы и предстоящий ход беседы, Климов поймал себя на мысли, что, может статься, Легостаева зависла над бездной своего сиротства, как в лунатическом сне, но вот коснулось ее слуха имя сына, мог же кто- то выкрикнуть его на улице, и, потрясенная этим внезапным окриком, она резко открыла глаза и… оступилась, сорвалась в провал обмана, зрительного наваждения, приняв случайного прохожего за сына. Вообще, на всем протяжении их разговора, речь Легостаевой могла показаться унизительно- просящей, когда бы не устойчивый, самозабвенно-яркий блеск в глазах: я видела его! Вы понимаете, я видела. Казалось, бедный мозг ее был ослеплен еще одним конкретным отчуждением, в данном случае, отчуждением Климова. Откровенно говоря, он засиделся, спина затекла. Несколько раз он порывался встать, но продолжал сидеть, периодически меняя позу.
Боялся показаться нетактичным.
Где-то в середине разговора в кабинет заглянул Гульнов, положил на стол список сотрудников психиатрической больницы, скрепленный с графиком дежурств, и показал глазами, что подождет конца беседы наверху, на третьем этаже.
— Итак, — отодвигая от себя бумаги, принесенные Андреем, сказал Климов, — давайте вспомним, где вы увидели сына? В какое время дня? Во что он был одет? Не торопясь.
Собственный опыт давно подсказал ему, что лучший способ забыть невероятный сон — это попытаться записать его в деталях. Куда что девается!
Наверное, он посмотрел на нее так, как смотрят на больных, убогих и беспамятных, потому что Легостаева ответила с тем вдумчивым спокойствием, которое нередко оттеняет горечь и обиду.
— Вы думаете, это наваждение? Галлюцинация?
Климов сделал вид, что перечитывает протокол.
— Я слушаю, Елена Константиновна.
Легостаева потеребила сумочку и, словно собираясь вновь пережить то, что ею уже было пережито, прижала руку к сердцу.
Скрытый укор всегда больнее ранит.
Уловив этот жест, Климов подумал, что многие матери похожи. От вечного беспокойства за судьбу своих детей у них появляется эта привычка: держать руку у сердца, лишь только речь заходит об их чадах. А любовь к порядку в доме, оглядка на общественное мнение — ничто иное, как подспудное желание покоя, которого их дети зачастую не имели по родительскому недомыслию, как это было в семье Легостаевой. Но приходит время, когда жизнь вне семьи, без детей становится невыносимой. Она тогда скучна, обременительна, кошмарна. Все вмире зыбко без домашнего уклада. И как же холодеют в доме стены, когда в нем нет детей!
Климов невольно набралномер своего домашнего телефона и, услышав ломающийся голосок младшего: «Пап, это ты? У меня полный порядок!», облегченно положил трубку. Все правильно: уголовный розыск — это самые смелые и волевые мужчины, но власть над собой, над своим сердцем дается ох как трудно.
— Итак, Елена Константиновна…
— Когда и где?
Она раскрыла сумочку, сунула в нее нервозно скомканный платок и тут же вытащила, должно быть, вспомнив, что он мокрый, а у нее там заявление и документы.
— Два дня назад. Возле театра.
— Днем?
— В одиннадцать часов.
Климов записал: седьмого октября, в одиннадцать ноль- ноль.
— Как был одет?
— Мне показалось, бедно. Как-то по-плебейски… Джинсы, куртка… А ведь ему двадцать семь лет. Первого мая исполнилось.
— Джинсы синие?
— Нет, черные. Вельветовые. Снизу забрызганы грязью.
— Куртка?
— Самая обычная: отечественная.
— Цвет?
— Зеленый. Что меня и поразило. Гнусного какого-то отлива, гнило-болотного. А у него всегда был вкус хороший, даже малышом капризничал, если не то одену. Он, знаете, в отца. Аристократ.
Она тоскливо посмотрела вверх, на потолок, и судорожно захватила носом воздух. Наверно, побоялась, что опять расплачется.
— Он был чудесным, его отец. А я, — она мотнула головой, стряхнула с ресниц слезы, — мразь.
Климов промолчал. Когда внутри человека звучит трагическая нота, сочувствием ему не поможешь, да он и не нуждается в нем. Помогают слабым, а не сломанным. И опять же, не каждый способен оценить себя, не говоря уже о том, что редкая женщина может сказать о себе правду.
— Знаете, самая отвратительная привычка, это привычка жить. Я ненавидела себя, хотела броситься под электричку, но… когда я встретила его…
— Во что он был обут? — отвлек ее от горестных откровений Климов и следом задал еще один вопрос: — На голове что-нибудь было?
Оглушенная собственным признанием, Легостаева ответила не сразу. Похоже, она припоминала, как был одет ее сын, не столько для Климова, сколько для себя.
— На голове… на голове мохеровая кепка. Темно-бурачная… отвратная. А туфли… трудно разобрать, все в глине.
— В глине?
— Да. Пока я шла за ним, я не могла взять в толк, где он работает? На стройке, что ли?
— Глина желтая, красная?
— Желтая.
Климов записал и подчеркнул цвет глины: желтый.
— А теперь, как вы его узнали? Сына? Отчего решили вдруг, что это он? Ведь он пропал в Афганистане, пропал много лет назад, не так ли?
— Да.
— Тогда я не могу понять..: а вы… не обознались?
— Нет.
— Все это странно. Встретиться случайно с матерью, тотчас уйти… Откуда он мог появиться в нашем городе?
— Не знаю, — с тягостным недоумением заговорила Легостаева. — Мне никто не верит. Но разве сердце матери обманет? Я же видела его глаза! Они меня узнали. Понимаете? Узнали! Поэтому он так и заспешил, заторопился прочь, что наша встреча с ним произошла.
Климов не без иронии подумал, что в дебрях женской логики водятся и не такие химеры. После дневной «запарки» с разъездами по городу, после дотошных опросов «свидетелей», не являвшихся, по сути дела, таковыми, он погружался в мир, где властвовало лишь воображение, которое, когда его в избытке, делает любого человека чуточку ущербным.
— Успокойтесь, пожалуйста.
Казнясь и проклиная свою самую мужественную профессию, которая имела мало преимуществ, но зачастую делала его как бы сообщником беды, Климов налил в стакан воды и протянул его Елене Константиновне.
— Выпейте и не волнуйтесь. Я вам верю.
В такие минуты он ловил себя на том, что, привыкая к множеству людей, с которыми его сводила вечная необходимость что-то выяснять, отыскивать и спрашивать, к чередованию лиц, привычек, жестов, он начинал воспринимать свою работу, как некую игру, если не символов, то преходящих образов, почти бесплотных теней, устойчиво теснящихся в его мозгу, чему он всячески пытался воспротивиться. Истина всегда конкретна, и без четкости ощущения нет точности мысли.
Легостаева взяла стакан, но, подержав его у рта, поставила на стол.
— Спасибо. Я пойду.
— Нет, нет! — удержал ее за руку Климов. — Давайте ваше заявление. Я постараюсь сделать все, что в моих силах.
— Вы его найдете?
Климов подколол заявление к составленному протоколу и ничего не ответил. Отыскать человека в густо населенном городе, даже при самых благоприятных условиях, куда как сложно, не говоря уже о том, чтобы найти его на территории области или страны. Где гарантии, что тот, кого Легостаева сочла своим сыном, не транзитный пассажир и не залетный бомж?
— Будем искать, — достал новую папку из сейфа Климов и, как бы невзначай, спросил: — А синяк у вас откуда, на виске?
— Заметили?
Она потрогала ушибленное место.
— Профессия такая.
— Ничего серьезного. Ударилась, когда пыталась сесть в троллейбус. Вслед за сыном.
Голос прозвучал довольно твердо.
— Сели?
— Да.
— И что?
— Он выскочил на следующей остановке. Через водительскую дверь.
— А вы?
— Я не успела.
— Номер троллейбуса помните?
— Нет. В глазах круги поплыли, так расстроилась…
— Ну что ж, будем искать.
Климов записал на бумажке номер своего телефона и встал из-за стола.
— Вот вам мои координаты. Звоните, если что. Быть может, вы его еще раз встретите.
С неожиданной для ее подавленного состояния легкостью Легостаева одернула на себе плащ и протянула руку:
— До свидания. Надеюсь…
— Всего доброго.
Глава 3
— Кто это? — полюбопытствовал Гульнов, когда за Легостаевой закрылась дверь, вернее, это он прикрыл, дождавшись окончания беседы в коридоре.
— Да так, — прогнулся в спине Климов, — одна из тех несчастных матерей, чьи сыновья ушли и не вернулись.
— Откуда?
— Из Афганистана.
— А-а… — понимающе протянул Андрей, и Климову пришлось пересказать суть дела.
— Мистика! — загорячился Андрей.
— Не веришь?
— Нет!
Синие его глаза смотрели непреклонно.
Выбравшись из-за стола, Климов прошелся по кабинету, остановился у окна. Пора бы и домой, рабочий день кончался. Он посмотрел на улицу и, как бы размышляя вслух, сказал:
— Конечно, факт сам по себе дурак. Все зависит от того, кто и как его оценит.
Обернувшись и заметив тень недоумения в глазах Андрея, пояснил:
— Я говорю о мистике. И вот в связи с чем. Лет пять назад, да ты садись, исчез один мужик. Сообщила нам его жена, мы ее знали, поскольку не однажды возвращали в дом «ее защиту и опору». Вся прелесть в том, что драгоценнейший супруг имел обыкновение под этим делом, — Климов щелкнул себя согнутым пальцем по горлу, — цепляться на товарняки и ехать на край света. Память детства.
— Послевоенное сиротство?
— Безотцовщина! Мать скурвилась, попал в детдом, а там ведь хуже, чем на воле…
— Ясно: хуже.
— Ну, так вот. Мы всякий раз искали, находили, возвращали. Дважды принудительно лечили в ЛТП. И вот он исчез снова.
— В очередной раз.
— Само собой. Стали искать. Ни тпру, ни ну! Как заколодило. Был человек и нет. Учитывая, что бичей и так шатается без счета, розыск вынуждены были прекратить. И что ты думаешь? — сунув руки в карманы, Климов развел локти, так что хрустнуло между лопаток, и несколько раз резко мотнул головой взад-вперед. — Два года спустя безутешной жене на башку вспрыгнула кошка. И не чужая, не приблудная — своя.
— Как это вспрыгнула?
— А так, когда хозяйка нежилась в постели.
— Ну и что?
— А то, что стала драть ее когтями, грызть черепушку.
— Почему?
— Ну… я сообщаю факт.
— И все это, наверное, ночью?
— Разумеется.
— С ума сойти!
— И я о том. Тихо-мирно почивает человек, и вдруг такой кошмар! Понятно, что ее душераздирающие вопли разбудили весь квартал. А кошка — та просто зашлась от злобы и остервенения.
— Картинка…
— Жуть. Едва оборонили бедную от взбеленившегося зверя.
— А что дальше?
Гульнов с заинтересованным недоверием подался вперед, и его пальцы плотно обхватили подлокотники кресла. Предчувствие чего-то необычного сделало его нетерпеливым.
Не вынимая рук из карманов, Климов посмотрел на носки своих туфель и подумал, что, если где и много желтой глины, так это в районе новостроек, на месте бывшего рыбного рынка. Надо будет начать поиск Легостаева оттуда.
— Понимаешь, — вернулся он к описываемому событию, — после ночного ужаса та бабочка маненько тронулась, пошатнулась умишком. Начала нести какой-то вздор про мужа: дескать, тот вылазит по ночам из-под земли» Ее лечили, кстати, занимался ею сам профессор Озадовский, но она кричала про сарай, который душит ее Колю. Соседи что-то заподозрили, пришли ко мне. Когда проверили, все подтвердилось.
— Что?
— На глубине одного метра, под сараем, нашли разложившийся труп ее мужа. Вот тебе и мистика.
Андрей пораженно молчал. Брови чуть вскинуты: это же надо!
— Ладно, — махнул рукой Климов, — вернемся к нашим кражам.
Гульнов пружинисто поднялся, но глаза еще были отсутствующими. Он явно находился под гипнозом услышанного. На Климова в свое время эта история тоже произвела впечатление.
— Начнем с первой. Что мы по ней имеем?
Андрей стал загибать на руке пальцы:
— Значит, так. Второго октября или в ночь со второго на третье обворовали Звягинцевых.
— Соседей стоматолога?
— Ну, да. Правда, брать у них особо нечего, люди живут на зарплату, но все же… Похитили золотые серьги, десять облигаций по пятьдесят рублей каждая, и две небольшие картины.
— Размеры известны?
— Трудно сказать. Хозяева не знают.
— Хотя бы приблизительно.
Андрей развел перед собою руки и попытался показать величину картин.
— Одна примерно вот такая…
— Тридцать на сорок, — предположил Климов.
— А другая, — Андрей рывками развел руки на ширину плеч и выпрямил ладони, — может, чуть побольше.
— Ясно. Где-то девяносто пять на шестьдесят. Работы чьи?
— А бог их знает! Звягинцевы говорят, что приобрели эти картины двадцать лет назад, когда женились. И то лишь потому, что какой-то алкаш просил за них всего-то навсего червонец.
Климов усмехнулся.
— Если невежда платит за картину деньги, она должна быть или гениальной или пошлой. Что там, на картинах этих было изображено? Целующиеся голубки?
— Звягинцева говорит, что цветовые пятна.
— Уже веселее. Будем думать, что украдены шедевры.
Уловив в его голосе иронию, Гульнов сказал:
— А что? Плохую лошадь вор не уведет.
— Да, это верно. Есенин прав.
— Еще бы! Гениальный человек.
— Никто не спорит.
— Спорят, спорят! — запротестовал Андрей. — В газетах пишут, что его убили…
— Правильней сказать, предполагают.
— Теперь должны расследовать.
— Будем надеяться.
— Эх! покопался бы я в этом деле, — погрозил кому-то кулаком Андрей и как-то весь взъерошился. — Такого поэта… Помните, Юрий Васильевич?
— Что?
— Какую-то хреновину в сем мире…
— Большевики нарочно завели?
— Здорово, правда?
— Ну, мы отвлеклись. Давай о деле.
— Такого поэта…
— Кто Звягинцев по специальности?
— Оператор вычислительных машин.
— А кто она?
— Работает в аптеке.
— Круг друзей, знакомых?
— У Звягинцева, в основном, филателисты, а у его жены… трудно сказать. Со временем узнаю.
Климов постучал пальцами по подоконнику.
— А тебе не кажется, что человек, собирающий марки, должен понимать, по крайней мере, любить живопись? Филателисты — народ дотошный. Основательный.
— Я как-то не подумал. А действительно…
— Вот и копни. Лишним не будет. Кстати, — Климов подошел к столу, полистал протоколы, нашел нужный лист. В этом же доме, только в другом подъезде, живет бабка Звягинцева, Яшкина Мария Николаевна. Ты наводил о ней справки?
— Узнавал.
— И что о ней соседи говорят? Чем занимается?
Самому ему она показалась странной, запуганной и нелюдимой. Хотя, чего он от нее хотел? Бабке девятый десяток. Пережила две революции, три жуткие войны, всех дочерей, похоронила мужа… Такие всегда имеют странности, причуды… словом, малость не в себе.