— Значит, напомнила им о себе? Заставила поволноваться.
— Теперь их радости конца не будет.
— Или злобе, — засомневался Гульнов. Того гляди, притянут старую к ответу, затаскают по судам.
— А мы не скажем, — неожиданно для самого себя ответил Климов. — Возвратим украденное и шабаш! А где нашли, это уж наше дело. Может, мы эксперимент проводим…
— По профилактике квартирных краж?
— Вот именно. Секреты производства, одним словом.
А что, она действительно в масонов верит?
— О! — воскликнул Климов. — Целая теория. Оказывается, Пушкин…
— Александр Сергеевич?
— …был масоном.
— Не может быть. А где об этом говорится?
— Я не знаю. Тут свои бы мемуары одолеть.
Климов кивнул на груду папок.
— Вон их сколько.
Бумаг, действительно, скопилось многовато.
— А про Дантеса что она гутарит? — не унимался Андрей.
— Тоже масон. Даже в дворянском гербе Гончаровых были знаки темных сил.
— И что это за знаки?
— Пятиугольная звезда…
— Шести?
— Да, нет. Пяти. Еще какая-то хреновина и меч.
— Наверно, щит?
Климов задумался.
— Что-то другое. Это у нас эмблема со щитом, а там… ну, в общем, ерунда, Андрей.
Гульнов вздохнул.
— Дела…
Но Климов не видел причин для вздыханий. Пора спускаться с облаков на землю. Вот Звягинцевы до конца не прояснились… Особенно она. Утаивает что-то, но вот что?
— Я вот о чем подумал: а что как ограбление стоматолога тоже акция кого-то из родных? Смотри, сначала обворовывают его, причем замок открывался домашним ключом…
— Да, эксперты на этом настаивают.
— …а ровно через два дня, эта твоя пузырешница…
— Почему моя? — обиделся Гульнов. — Она…
— Ну, ладно, — поправил себя Климов. — Наша… проводит акт возмездия.
— Но почему не раньше и не позже?
— Да потому что старая сообразила: вина за ограбление падет не на нее, а на того, кто уже побывал у стоматолога. Согласен?
— Убедительно.
— И мы так думали сперва и продолжали бы считать, что коли почерк ограбления один, искать нужно кого-то одного. Ан нет! Из трех квартир одна уже отпала. Добровольное признание-
— Может быть, и стоматолога обчистил кто-то из своих?
— О чем я и толкую!
— Или знакомых, — обкусил на пальце заусеницу Андрей и сухо сплюнул.
— Вот-вот, или знакомых. — Климов оживился. — Чуешь? Там, где происходит скандал, вырастают уши. Я вот о чем: стоматолог обмолвился, что привык жить для себя и часто не ночует дома, пока супруга на специализации.
— Неравнодушен к женским чарам?
— Надо понимать. Попить-поесть к нему приходят, но спать он их не оставляет.
— Почему?
— Во-первых, он слишком рассудочен, а во-вторых, как утверждают опытные люди, женщину очень трудно залучить в спальню, но еще труднее оттуда выжить.
— А там, где происходит скандал…
— Усек?
— Еще бы!
— Там вырастают уши.
— И нашему повесе они не нужны.
— Ни на вот столько. Жена его имеет деньги, а главное, связи, без которых не прожить, не говоря уже о кооперативе.
— Так что ссориться ему с ней не резон, — уловил ход его мыслей Андрей, и Климов добавил: — А разводиться тем более.
— Сбил шабашку и в кусты!
— Он относится к тем, кто считает, что всю жизнь не проходишь с душой нараспашку. Это хорошо знают политики. А он политик.
— Бизнесмен.
— А такие допускают существование тайны лишь при одном условии, что она не станет достоянием гласности. Но мир тесен. Человек человека не оставит без внимания.
— И этим человеком, — глаза Андрея загорелись, — может быть соседка!
— Да, жена уехала…
— А ей доверила ключи!
— …и наказала: только муженек мой за порог, ты в дом. И все на карандаш.
— Что ел, с кем пил?
— Мало того, узнав о его ночных отлучках, жена стоматолога толкает Звягинцеву, соседки как-никак…
— А, может, и подруги…
— …на инсценировку кражи. Иначе он, подлец, придумает легенду и отвертится, а так все зафиксировано в милицейском протоколе: такого-то числа, между тем-то и тем-то часом ночи хозяина квартиры дома не было…
— А был он миленький-хорошенький у…
— …правильно, у нехорошей тети. Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не назвать.
— Вот почему он и в милицию не заявил.
— Само собой. А будь иная подоплека, он всех бы поднял на ноги, и прокурора в том числе. Он парень-хват.
Гульнову эта версия понравилась.
— А как мы сможем доказать?
— Надо подумать.
— И еще: куда она припрятала вещички? Куртку, шапку, видеокассеты…
— Мне кажется, что это плата за инсценировку. Ты заметил, что вещи исключительно мужские?
— Да, ни одной женской тряпки не забрали.
— Это-то и подозрительно.
— А что она с ключами сделала? — спросил Андрей. — Неужели выбросила как улику? Тогда мы не докажем. — Он заходил по кабинету и предложил сейчас же ехать к Звягинцевой. — Куй железо…
— Вряд ли, — засобирался Климов и сунул ворох бумаг в ящик стола. — На это она не пойдет. Одно дело воспользоваться ключом, другое дело им распорядиться. Выбрось она ключи, значит, соседке надо менять замки, а замки не абы какие, фирменные, в наших палестинах таких не найдешь. Что же ей, жене, когда она вернется из Москвы, двери выламывать? Или с работы увольняться, мебель сторожить? Вазы-статуэтки караулить?
— А запасные? Иностранные замки всегда с тремя ключами, а бывает, и с пятью.
— И дальше что? — подталкивая Андрея к выходу, в затылок ему сказал Климов. — Запасной на то и запасной, считай, что неприкосновенный. Я как вспомню китаяночку у них в шкафу…
Звягинцеву они «раскололи» без труда.
Когда та сообразила, что могла предстать перед судом за кражу, только откажись соседка от своих слов, она вернула ключи от задереевской квартиры и съездила к своей знакомой, привезла похищенные вещи. Куртку, шапку, видеокассеты.
Все это ей причиталось в виде платы за шпионско- подрывную деятельность.
Выполнив целый ряд необходимых в таких случаях формальностей, ей были возвращены картины, облигации и золотые серьги. Оказывается, автора картин она не называла из-за страха, что купленные по дешевке ценности у нее изымут. Тут она, конечно же, слукавила. Прошли те времена. А вот то, что на международном аукционе могли заплатить чистоганом, она знала и найти богатого купца явно мечтала. За две картины Легостаева могла свободно получить не менее восьмидесяти тысяч долларов. А это, брат ты мой, огромнейшее состояние.
Глава 7
После того, как найденные вещи были возвращены их владельцам, а дела по расследованию двух краж подшиты, пронумерованы и скреплены печатью, Климов решил заглянуть к Озадовскому, но до восемнадцати тридцати оставалось еще два часа сорок семь минут, и он предложил Андрею проехаться в сторону рыбного рынка, в район новостроек, где, по его мнению, почва была глинистая, вязкая, а сама глина желтая. Заодно неплохо было бы найти и поговорить с участковым, пусть присмотрится к своим подопечным.
День выдался солнечным, не по-осеннему теплым, и то обстоятельство, что чудная погода как нельзя лучше соответствовала их приподнятому настроению — что ни говори, а двух зайцев сегодня убили! — делало погожий ясный день еще более теплым и солнечным.
Всегда бы так.
И дни стояли ласковые, и работа спорилась.
Когда Андрей сел за руль, солнечный зайчик от его ручных часов скользнул по приборной доске, на миг ослепил Климова и вскоре заплясал у него на колене. Такой яркий, что видны были светящиеся стрелки. Как усы.
Климов по-мальчишески накрыл его рукой: ага! По тот уже исчез, как провалился, — Андрей переключил скорость.
— Через площадь?
— Давай по набережной. Потом свернем.
Трудно удержаться, чтобы не взглянуть на море в такой день.
Медленно прокатившись вдоль кромки берега и полюбовавшись величественной зыбью синих далей, они свернули на Передовую и вскоре оказались в новом квартале, где несколько домов-башен, поставленных «колодцем», горожане называли «домами на рынке». Старожилы уверяли, что когда-то здесь шумели рыбные ряды. Чего гут только не было! Креветки, крабы, золотистая кефаль… Но это, если верить старикам, а у тех всегда все в прошлом лучше: и снег теплей, и вода мокрей.
Четыре двенадцатиэтажки образовали тесный двор, в котором стайка малышей гонялась друг за другом на велосипедах, а ясельная мелкота сосредоточенно копалась в глинистом песке.
На первом этаже одного из домов располагался опорный пункт милиции.
Андрей коротко бибикнул, посигналил заболтавшейся на лавочке юной мамаше, и та подхватила выбежавшего на дорогу карапуза. С притворным гневом она шлепнула его под зад и тут же с ласковой свирепостью принялась целовать и тискать своего малыша.
Глядя на нее, Климов подумал, что матери чаще прижимают к себе детей из-за наглядной опасности, а отцы — страшась за их будущее.
Участкового они не застали, тот куда-то отлучился, надо было подождать, и Климов сел на освещенную солнцем скамью, приглашающе похлопав по ней и окликнув Андрея.
— Садись, не маячь.
— А стоит его ждать? — имея в виду участкового, спросил Гульнов и, откинувшись на спинку скамьи, вытянул ноги. Несмотря на то, что двор был заасфальтирован, желтая глина уже успела налипнуть на туфли. Несколько траншей, возле которых возились трубоукладчики, еще не были засыпаны, и доски, переброшенные через узкие прокопы, утопали в разъеложенной десятками подошв дворовой грязи.
На вопрос Андрея Климов не ответил. А куда им торопиться? Его внимание привлек пацан, свалившийся с велосипеда. Он едва не загудел в канаву и теперь срывал досаду на дружке, которого до этого катал на раме.
Что он там ему доказывал, было не слышно, но в ухо бедный пассажир получил с ходу. Еще и пинка напоследок.
— Негодяй бессовестный! — подхватилась со своего места одна из старушек, карауливших в песочнице, и замахнулась на драчливого подростка хворостиной. Я тебе… — Хотя была еще довольно далеко.
Бессовестный негодяй что-то ответил, должно быть, слишком дерзко, потому что она сразу же остановилась и, воздев к всевидящему небу руки, оглянулась: дескать, слышали? Так глухонемые открывают рот, пытаясь уловить смысл сказанного.
Ее товарки возмущенно закачали головами. Хам какой! На пожилого человека… Ни стыда, ни совести.
Климов потер веко.
Старуха с хворостиной ринулась в атаку.
За ней следом снялась с места и заковыляла группа подкрепления, бесхитростно используя обходы и охваты.
Старые, хромые, а пути отхода пацану отрезали мгновенно.
Должно быть, оскорбленные до глубины души, они и впрямь возненавидели мальчишку. И это придало им еще больше ярости.
— Огрызок чертов! — подхватила своего увесистого карапуза юная мамаша и заспешила к месту бучи.
Туда же, от углового подъезда, находящегося в глубине двора, опираясь на суковатую палку, торопился дедок. Приземистый, кряжистый, с протяжно-зычным басом:
— Не замай!
Назревал скандал.
Климов решительно поднялся и зашагал к старухам, плотным кольцом обступившим парнишку.
Дедок, не поспевая, матерился на чем свет стоит, и Андрей бросился ему наперерез.
Пахло самосудом.
Злые чаще всего бывают отчаявшимися людьми, разуверившимися в своих силах и доверяющими лишь силе власти, подавляющей чужую волю. Иногда их ярость и жестокость кажутся со стороны ответной, спровоцированной, благородной реакцией, но это лишь со стороны. Болезнь безнаказанности выводит темные инстинкты из потаенных вместилищ человеческого «я».
Климов подоспел вовремя.
Одна старуха уже трепала «бессовестного негодяя» с таким остервенением, как будто есть еще негодяи совестливые.
— Прекратите! — Охладил он ее пыл и сам поразился суровой властности своего голоса.
Мальчишка тотчас вырвался из цепких рук.
— А вы, собственно, кто? — Взвинтилась юная мамаша с карапузом поперед себя. — Чего встреваете?
— Не в свое дело…
Бабки дружно зашумели, но примолкли, как только услышали негромкое гульновское:
— Мы из милиции.
— Ага.
— Ну, значит, вам и разбираться.
— Вовремя успели.
Запыхавшийся дед одной рукой пригреб к себе виновника скандала, а другой, опершись на внушительных размеров палку, нервно дернул в сторону горластой бабки:
— Не замай!
— Тоже мне, начальник! — шепеляво огрызнулась та, взглянув на Климова из-под платка. — Тут и другие есть.
Не глаза, а омуты с водяными-лешими.
Выслушав претензии старух — почаще забирать мальцов в колонию, чтоб знали страх, Климов заставил нарушителя покоя попросить прощения и, когда тот заробевшим голосом шепнул: «Я больше так не буду…» — обратился к удовлетворенно загомонившей общественности со своей просьбой. Не видел ли кто, не замечал ли в городе или же у них в микрорайоне парня в мохеровой кепке бурачного цвета, в черных вельветовых джинсах и куртке болотного цвета. Не зеленой, а именно болотной. Очень нужно его разыскать.
— Убивец? — испуганно воззрилась бабка в плюшевой тужурке и меленько перекрестилась. — Нет, не знам.
Отвечала она почему-то за всех.
Остальные промолчали.
Зато встрепенулся дедок. Он пригладил свои желтые прокуренные усы и многозначительно кхекнул. Он, видимо, еще не отошел от вспыхнувшей обиды на старух, трепавших его внука, и выступил вперед с таким видом, словно давно и бесповоротно решил: если его соблаговолят выслушать, он скажет, а просто так болтать не будет.
— Значит, так.
Видя заинтересованность Климова, он полез в пальто за сигаретой, вытащил ее из глубины нагрудного кармана, но прикуривать не стал. Должно быть, посчитал, что пускать дым в одиночку не шибко культурно. Он лишь понюхал ее и сказал, что есть резон подумать. Старики, они любят во всем искать смысл.
— Что они, фефелки тусклые, на свете видят? Задницы невесток да горшки внучат. Им уже один собес ночами снится…
Медленная, слегка скандированная речь окрашивалась глубоким гортанным смешком,
Климов не перебивал. Как ни странно, бабки тоже не перечили.
Дедок покхекивал, нюхал сигаретку, и тогда лицо его, особенно у глаз и вокруг рта, покрывалось складками морщин.
— А я вот, — хвастался дедок, и на Климова смотрели никотинно-желтые глаза, — могу по шляпе угадать характер. Например, все деловые любят шляпы с твердыми полями, а военные предпочитают козырьки. — При этом он многозначительно взглянул на Климова с Гульновым. — А художники, артисты, птахи вольные, носят береты, нечто этакое, несуразное и на особинку, хотя иной из них готов пройтись и в мягкой шляпе, по натуре, только где ее найдешь? Это и для дамочек проблема…
«Черт возьми, о чем мы с ним толкуем?» — мысленно подосадовал Климов и подумал, что болтать о всякой всячине, о пустяках могут одни лишь блаженные. О шляпах, о беретах… Но виду не подал. Хотя его и подмывало возразить, что не надо путать мягкий характер и мягкий берет, но опять же, болтать о всякой всячине могут одни лишь блаженные.
— А взять, к примеру, кепку, — толковал дедок и поднимал повыше подбородок, — кто ее приладил для себя? Рабочий человек. Где руки вытереть, а где воды черпнуть. Не без того. Опять же и под голову удобно. А всякий там мохер, верблюжью шерсть, шапчонки клоунские пялят на себя пижоны, вроде Витьки Пустовойта, что из пятого подъезда…
Бабки закивали: так и есть.
— К нему, — понюхал сигаретку дед, — такие ходят, из мохера. Могилками живут.
Климов не без иронии подумал: не хватает, чтобы дед начал травить байки про мертвецов и вурдалаков.
— На кладбище работают? — скорее для приличия, чем ради интереса, спросил Гульнов, и Климов глянул на часы. Участкового им, кажется, сегодня не дождаться. Надо ехать к Озадовскому.
Дед все-таки решился закурить и торопливо, видимо, боясь, что передумает, прижег сигарету.
— Все они там, — закашлявшись от жадно схваченного дыма, с сиплым клокотанием проговорил старик. — И этот ваш, в бурашной кепке… Севкой звать.
— В болотной куртке?
— В черных джинсах? — почти одновременно задали свои вопросы Климов и Андрей, и дед, мотая головой, не в силах справиться с удушьем, подтвердил, махнув рукой: он самый.
У Климова хватило выдержки смолчать, а вот Андрей вскипел:
— Так что же вы… ей-богу! В Тмутаракань через Париж!
Климов снова глянул на часы и, оставив Андрея выяснять, кто такой Витька Пустовойт и все его дружки, пошагал к остановке автобусов, решив, что за оставшиеся двадцать шесть минут до встречи с Озадовским успеет где-нибудь перекусить.
В какой-нибудь ближайшей блинной.
Глава 8
Как известно, человек привыкает ко всему, но к тому, что общепитовские точки закрываются на санитарный час, когда им вздумается, он привыкнуть не мог. Свойственная ему педантичность в этих случаях оказывала плохую услугу. Я вкалываю, значит, и другие не должны сачковать. Так думает человек, занятый делом, и глубоко ошибается, ибо, если следовать его рассуждениям, большая часть людей только тем и занимается, что увиливает от работы. Иными словами, так можно всех заподозрить в разгильдяйстве. А это вряд ли так. Ведь нельзя же всерьез считать, что чем лучше кто-то работает, тем ему меньше платят. Просто у каждого производства есть свои проблемы, свои трудности, вот и появляются замызганные трафаретки «САНИТАРНЫЙ ЧАС» или «ПРИЕМ ТОВАРОВ». Так что, не стоит идти на поводу у собственного раздражения, зачем? Зачем сурово дергать дверь и прижиматься носом к мутному стеклу, пытаясь заглянуть в тайное тайных, в тот незримый мир, где ждут санэпидемстанцию и яростно наводят марафет. Себе дороже. Дверь не откроется, и чувство голода не станет меньше. Зато гримаса саркастической усмешки невольно привлечет к вам хмурое внимание таких же необслуженных страдальцев и вам уже от них не отбояриться, не отвертеться. Стихийный митинг сделает из вас борца за справедливость и поведет по улице с бичующим призывом: «Хлеба, а не зрелищ!»