Пропустивъ слугу, Шервудъ дрожащими руками надѣлъ сапоги, еще прислушался, выскользнулъ на крыльцо и стремглавъ бросился въ свой флигель. Не зажигая свѣчи, онъ быстро раздѣлся, легъ въ постель и старался заснуть. Сонъ отъ него бѣжалъ. — «Тайное общество! заговоръ противъ правительства!» — думалъ онъ, задыхаясь. Дрожа и не попадая зубомъ на зубъ, онъ разбиралъ свое невѣроятное открытіе. — «Такъ вотъ что», — мыслилъ онъ: «не походъ, не война…. вотъ цѣль этихъ собраній…. и это же? высшее офицерство, батальонные, полковые командиры. Недовольны, возмущены; строятъ тайные ковы. А я, затерянный въ этой глуши, безъ ихъ богатства и правъ, всѣми обходимый чужеземецъ…. И мнѣ терпѣть еще семь долгихъ, унизительныхъ лѣтъ?…»
Тяжелыя, несбыточныя мысли вертѣлись въ головѣ Шервуда. Онъ неподвижно глядѣлъ съ кровати въ окно. Мухи жужжали и бились въ тѣсной, душной комнатѣ. А за окномъ стояла тихая, звѣздная ночь. — «Бѣжать отъ этого ужаса!» — вдругъ подумалъ Шервудъ: «убить соблазнительный, дерзкій призракъ… А тамъ, вдали? тамъ вѣдь еще надѣются, ждутъ…. Можно отличиться, возвратить потерянное счастье. Нѣтъ выслуги выше; почести, богатство…. но вѣдь это предательство!»
Шервудъ вскочилъ, сталъ ощупью одѣваться. — «Тьфу, чертъ! да какъ же дрожатъ руки!» — мыслилъ онъ съ отвращеніемъ: «точно укралъ что-нибудь»…. — «Кончено, рѣшено!» — сказалъ онъ себѣ, выйдя на воздухъ и безсознательно вновь направляясь въ садъ: «о! подлая ловушка, выдача головой, за гостепріимство, пріютившаго меня человѣка…. И ужели я буду этимъ предателемъ, злодѣемъ, убійцей изъ-за угла?»
Долго Шервудъ бродилъ по темнымъ уступамъ и дорожкамъ сада, подходилъ къ рѣкѣ, ложился въ кусты, на полянахъ. Верхи деревъ посвѣтлѣли. Стали видны холмы и ближній лѣсъ за Тясминомъ. Чирикнула и съ куста на кустъ перелетѣла, разбуженная какимъ то шорохомъ, птичка. Спящій, съ пристройками и крыльцами, бѣлый домъ отчетливѣе вырѣзался, среди пирамидальныхъ тополей и развѣсистыхъ, старыхъ липъ.
«Сытые бѣсятся, что имъ! изъ моды, отъ жиру!» — злобно стиснувъ зубы, подумалъ Шервудъ. Онъ даже плюнулъ запекшимися губами. — «Чужое вѣдь, не мое»… — прибавилъ онъ, съ блѣдной усмѣшкой, вставая и возвращаясь домой: «отличія…. награды засыпятъ…. это вѣрно! ни колебанія, ни шагу назадъ!»
— Что, ваши ѣдутъ сегодня? — спросилъ онъ чьего-то кучера, ведшаго утромъ къ рѣкѣ лошадей.
— Ѣдемъ, будемъ въ ту субботу.
* * *Въ слѣдующую субботу, Шервудъ рѣшилъ получше и толкомъ все сдѣлать, смазать сапоги, выждать, когда все угомонится, вновь пробраться къ заманчивой двери, все терпѣливо выслушать, запомнить и записать въ особую тетрадь. — «Смѣльчаки! — на Аракчеева строятъ подкопы!» — разсуждалъ онъ, «въ лагерѣ подъ Лещиномъ собираются все рѣшить… волю крестьянамъ хотятъ объявить!»
Въ ожиданіи этого дня, чтобъ не дать подозрѣній, Шервудъ притворился разсѣяннымъ, безпечнымъ; никого, какъ прежде, болѣе не разспрашивалъ и въ свободные часы ходилъ, съ ружьемъ дворецкаго, по окрестностямъ и приносилъ хозяйкамъ дичь. А чтобы продлить свое пребываніе въ Каменкѣ, онъ даже нарочно нѣсколько испортилъ уже конченный мельничный ходъ.
Вторая суббота пришла. Шервудъ узналъ еще болѣе. Въ свою тетрадь онъ занесъ имена и адрессы многихъ членовъ союза, ихъ тайныя намѣренія и цѣли, даже вскользь кѣмъ либо сказанныя, необдуманно-смѣлыя слова, въ родѣ ребяческой, безумной похвалы Мишеля, съ пѣной у рта: «убивать! рѣзать всѣхъ…. нечего щадить враговъ!»
Собраніе на этотъ разъ окончательно обсуждало вопросъ о нѣкоторыхъ мѣрахъ, въ томъ числѣ чье-то предложеніе — не откладывать свободы крестьянъ. Шервудъ жадно слушалъ.
— Отдѣльныя, единичныя попытки каждаго изъ насъ не приведутъ ни къ чему, сказалъ чей-то голосъ за дверью: вонъ, Якушкинъ давно написалъ общую и безусловную вольную своимъ. Онъ даже возилъ ее въ Петербургъ, министру. И что-же вышло? Послѣ всякихъ отсрочекъ и мытарствъ, ему удалось добиться свиданія съ Кочубеемъ. Удивленный министръ его выслушалъ и отвѣтилъ: разсмотримъ, обсудимъ. И обсуждаютъ до сихъ поръ, скоро пять лѣтъ….
— Моего предположенія, — произнесъ Пестель: о подаренныхъ мнѣ деревняхъ я ужъ никуда и не посылалъ.
— Да и не для чего! — отозвался Бестужевъ-Рюминъ: еще сочтутъ нарушителемъ общаго спокойствія…. вѣдь у насъ какъ!
— И будутъ правы! — сказалъ Поджіо: строго говоря, какъ члены тайнаго общества, даже для такихъ возвышенныхъ цѣлей, мы все-же заговорщики, преступники. Надо говорить правду…. Какъ ни перебирай, а всѣ наши работы, подтвержденныя даже собственнымъ, доблестнымъ починомъ, — однѣ слабыя попытки непрошеннаго меньшинства…. отвлеченные, философскіе тезисы…. отмѣна цензуры, шутка-ли? сокращеніе воинской службы.
— Что же предпринять? — спросилъ Яфимовичъ: діагнозъ сдѣланъ, гдѣ лекарства? и какъ узнать мнѣніе большинства, если наши стремленія и здѣсь называютъ идеальными, идущими не изъ опыта, а изъ головы?
— Я такъ не говорилъ, — возразилъ Поджіо.
— Нѣтъ, вы это сказали….
— Совѣтуютъ, — произнесъ Пестель: подать общее прошеніе отъ дворянъ.
— Съ сотнями, тысячами подписей! — вскрикнулъ Мишель: можно все въ тайнѣ, не узнаетъ никто!
— Но не всѣ подпишутся, — возразилъ Поджіо: многіе противъ дароваго освобожденія; изъ нашихъ даже — Волконскій, Нарышкинъ, Трубецкой, да и другіе, — Александръ Барятинскій, — стоятъ за выкупъ крестьянъ отъ казны.
— И вѣрно, если хотите, — произнесъ Яфимовичъ: даже Мордвиновъ, помните, совѣтовалъ платить, смотря по возрасту, отъ пятидесяти до двухъ-сотъ рублей за душу.
— Алтынники! — вскрикнулъ Мишель.
— Но съ ними могутъ согласиться, и рядомъ съ нашимъ прошеніемъ, пошлются другія, въ обратномъ смыслѣ. Да и какъ собирать подписи?
— Выбрать смѣлую когорту! — проговорилъ Мишель: я и другіе возьмемся, въ мѣсяцъ, въ полгода объѣздимъ полъ-Россіи и привеземъ сто тысячъ подписей.
— Увлечемъ, заставимъ и Аракчеева, — сказалъ Ентальцевъ: вѣдь онъ самъ предлагалъ особую коммиссію и пять милліоновъ въ годъ дворянству на выкупъ крѣпостныхъ.
— Но онъ стоялъ за двѣ десятины надѣла всякой душѣ, и его мысль отвергли. Онъ противъ общиннаго управленія деревень….
— Къ черту его! обойдемся и безъ него! — произнесъ кто-то.
— Нѣтъ, нельзя пренебрегать услугами и врага, — возразилъ Давыдовъ.
— Долой враговъ! — крикнулъ Поджіо: имъ будетъ особый разсчетъ.
— Кинжалъ! — произнесъ Мишель.
— Позвольте, — опять вмѣшался Яфимовичъ: не подготовимъ исподволь общаго мнѣнія, Кочубей введетъ ни то, ни сё…. полумѣры восемьсотъ пятаго года….
— На голоса!
— Что же рѣшать? — спросилъ Пестель:
— Все рѣшать…. нечего откладывать.
— Отложить, — сказалъ Ентальцевъ: надо списаться, узнать.
— А публикаціи въ газетахъ о продажѣ людей? — проговорилъ Давыдовъ: вѣдь это Африка, торгъ неграми!
— Отложить, не соберемъ подписей!
— Нечего откладывать, на голоса!
Обсуждались и другія мѣры, диктовались разныя бумаги.
«Какія открытія!» — разсуждалъ Шервудъ, пробираясь, въ эту вторую ночь, обратно во флигель:- «стремятся въ образованію простаго народа, къ уменьшенію сроковъ военной службы, къ устройству общиннаго управленія, отмѣнѣ цензуры и къ освобожденію крестьянъ»…. — «Прямо письмо къ государю!» — сказалъ онъ себѣ: «меня, разумѣется, вызовутъ, и я все объясню… — Но спросятъ, — гдѣ доказательства? и что, если эти люди отопрутся, спутаютъ, собьютъ? Все вѣдь такіе умники, тузы…. Завтра воскресенье — всѣ разъѣдутся. Не ѣхать-ли и мнѣ? Осталось только исправить шестерню и испытать ходъ колеса….»
Шервудъ то рѣшался исполнить задуманное, то падалъ духомъ и отступалъ. Рано утромъ онъ пошелъ на мельницу.
Погода стояла знойная. Пользуясь утренней прохладой, къ рѣкѣ на мельницу пришли купаться каменскіе гости. Степенный говоръ прерывался изрѣдка шутками. Слуга разостлалъ коверъ, положилъ мыло и простыни, поставилъ тазы съ водой и ушелъ. Шервудъ, припиливая стержень шестерни, сидѣлъ въ мельницѣ у окна. Ему было видно, какъ пришли гости, какъ они разсѣлись на коврѣ и по травѣ и стали раздѣваться. Кто-то пріятнымъ голосомъ запѣлъ французскую пѣсню. — «Марсельеза!» — съ дрожью подумалъ Шервудъ, услыша знакомый по Москвѣ напѣвъ. Онъ слѣдилъ за купающимися: все молодыя, стройныя и красивыя тѣла. Женственно-бѣлый, высокій, кудрявый и такъ горячившійся на засѣданіяхъ, Мишель съ размаха бросился въ рѣку, За нимъ медленно, щупая голыми ногами берегъ, сошелъ къ водѣ плечистый, смуглый тѣломъ и съ полосой загара вкругъ шеи, Пестель. Сергѣй Муравьевъ-Апостолъ, намыленный и весь въ бѣлой пѣнѣ, какъ въ пуху, сидѣлъ на обрывѣ берега; щуря противъ солнца усталые, добрые глаза. Его красивое, круглое лицо, съ прямымъ носомъ, улыбалось.
— Tiens, cher ami, — сказалъ Муравьевъ Пестелю: какъ загорѣла твоя шея…
— Tiens, cher ami, — сказалъ Муравьевъ Пестелю: какъ загорѣла твоя шея…
— Точно ожерелье! — проговорилъ, плеская себѣ водой на грудь и бока, Поджіо.
— Типунъ вамъ на языкъ, — добродушно усмѣхнулся всегда чопорно-сдержанный Пестель.
«Петля!» — пронеслось въ головѣ Шервуда. Онъ видѣлъ какъ, довольный теплой погодой и купаньемъ, Пестель съ удовольствіемъ потеръ себѣ полную, вспотѣвшую шею и ступилъ въ воду.
— Странно, — прибавилъ Пестель, собираясь погрузиться въ рѣку съ головой: я всегда думалъ одно, — какъ бы не утонуть…. не плаваю…
— Наше не тонетъ и не горитъ, — произнесъ Поджіо, оттолкнувшись отъ берега и плывя на спинѣ: мужество и стойкость, не правда — ли, нашъ девизъ?…
— А слышали о новомъ женскомъ подвигѣ! — отозвался Лихаревъ, стоя на мельничной шлюзѣ и оттуда собираясь внизъ головой броситься въ рѣку.
— Нѣтъ, не слыхали.
— Дѣвица Куракина, увлекшись въ Москвѣ католицизмомъ, въ доказательство преданности къ новой вѣрѣ, сожгла себѣ палецъ въ каминѣ….
— Мишель, это по твоей части! любовь…. женихъ! — крикнулъ, ныряя, веселый Поджіо. Всѣ засмѣялись.
— Какъ это у Шеридана о женщинахъ? — спросилъ Муравьева Давыдовъ: твой отецъ перевелъ его «Облака»….
— И…. «Школу злословія», — тонко прибавилъ, въ защиту друга, Муравьевъ.
— «Шутите, шутите!» думалъ у окна мельницы Шервудъ.
Въ рѣкѣ, въ это время, подошелъ только-что подъѣхавшій изъ другаго имѣнія, старшій Давыдовъ.
— Вотъ они, республиканцы! здравствуйте! — сказалъ онъ, дружески кланяясь и присаживаясь на берегу.
Часть купающихся уже одѣвалась.
— Что новаго? — спросилъ Поджіо.
— Это у васъ спрашивать, вы перестроители судебъ.
— Какое! мы военные!
— Хороши воины…. ну, да не вмѣшиваюсь, — пробурчалъ Александръ Львовичъ: а не умолчу, побьютъ васъ за прожекты ваши же Фильки да Ваньки.
— Что же, однако, новаго? — спросилъ брата младшій Давыдовъ: ты писалъ, что думаешь быть въ Кіевѣ?
— Ну, былъ…. скука, жара и отвратительно кормятъ.
— Не по кулинарной части…. былъ же у кого-нибудь?
— А вотъ что, — вспомнилъ Александръ Львовичъ: это касается васъ…. ожидаемые смотры на югѣ отмѣнены.
— Почему? какая причина? — заговорили слушатели.
— Государыня нездорова, ей предписано ѣхать въ Таганрогъ. Государь располагаетъ ее провожать.
— А правда-ли, — спросилъ Мишель: что столицу, изъ-за прошлогодняго наводненія въ Петербургѣ, думаютъ обратно перенести въ Москву?
— Давно бы пора, — замѣтилъ Лихаревъ.
— И это говорите вы? — обратился къ нему Александръ Львовичъ: да Москва глушь, спячка, орда! ни дышать, ни ѣсть, ни жить…. Охъ, вы, простите, Сенъ-Жюсты, да Демулены, — крехтя, прибавилъ онъ, вставая и идя за первыми одѣвшимися: вы дѣти, не практики…. Ну, хоть бы эти толки объ émancipation…. все это, говорю откровенно, вздоръ! Вы подзадориваете изъ моды другъ друга и преждевременными задираніями только мѣшаете жить остальнымъ. Служи я, да поставь меня начальство, съ полкомъ, противъ васъ, я бы вамъ показалъ….
Часть купающихся ушла. Шервудъ опять услышалъ голоса. У шлюза замедлились Пестель и Муравьевъ.
— Да! я все думаю, — сказалъ Пестель: такая разноголосица…. ужъ не открыть-ли всего государю?…. Право, онъ одинъ въ силѣ…. Ему бы все наше передать….
«Такъ вотъ что!» — сказалъ съ дрожью себѣ Шервуды — «нѣтъ, опоздали…. я васъ предупрежу!»
Купанье кончилось. Рѣка опустѣла. — «Завтра сдамъ работу и уѣду!» рѣшилъ Шервудъ.
* * *Онъ обѣдалъ въ тотъ день въ своемъ флигелѣ, медленно доѣдая ломоть бараньей грудинки, принесенной изъ кухни дворецкаго, когда къ нему вошелъ офицеръ. То былъ Мишель.
— Извините, — сказалъ вошедшій: вы опытный механикъ, не можете-ли починить это?
Онъ подалъ Шервуду золотой, тѣльный крестикъ.
— У насъ, видите-ли, въ штабѣ нѣтъ мастеровъ…. жалкое мѣстечко…. а это для меня дорого…. отпаялось ушко….
Шервудъ отеръ влажныя, жирныя губы и поднялъ глаза на офицера.
— Крестъ, — проговорилъ онъ, въ раздумьи поворачивая поданную вещь.
— Да, память, благословеніе…. моей maman, — несмѣло пояснилъ офицеръ.
— Помилуйте, ваше благородіе, — злобно нахмурился Шервудъ: развѣ я золотыхъ дѣлъ мастеръ? у меня ни припая, ни инструментовъ для того….
— Но вы Самойлычу исправили кольцо, мамзель Адель серьги.
— У васъ…. матушка? — спросилъ Шервудъ.
— Да…. и я ее такъ люблю, — съ счастливой улыбкой и искренно произнесъ Мишель.
Шервудъ задумался. Въ его мысляхъ мелькнуло его открытіе и все, что онъ такъ ловко подслушалъ и записалъ, въ томъ числѣ и объ этомъ юношѣ, смѣло поджимавшемъ палецъ за пальцемъ, при счетѣ намѣчаемыхъ жертвъ. Ему вспомнилось и утреннее купанье у мельницы, статныя, спокойныя и красивыя тѣла, марсельеза и шутка о загорѣлой шеѣ. Онъ безсознательно продолжалъ разсматривать крестикъ. — Что ожидало стоявшаго передъ нимъ юношу и всѣхъ этихъ, повидимому, безпечныхъ и смѣлыхъ, сильныхъ духомъ и вѣрившихъ въ свою звѣзду? — «У него мать» — подумалъ Шервудъ: «а у меня невѣста…. да и онъ, кажется, женихъ…. отъ одного шага, слова….»
Злобный огонь сверкнулъ въ глазахъ Шервуда.
— Извините, ваше благородіе, — сказалъ онъ не-хотя, какъ-бы еще пережевывая недоѣденный, вкусный кусокъ: я не ювелиръ, но для васъ, какъ могу, смастерю…. принесу вечеромъ….
— О, я вамъ буду очень благодаренъ! — сказалъ Мишель: вы истинный джентльменъ…. по-русски, это гражданинъ…. Вашу руку, гражданинъ Шервудъ.
И онъ горячо пожалъ мозолистую руку Шервуда, счастливый всѣмъ, и утреннимъ вупаньемъ, и тѣмъ, какъ онъ смѣло «по робеепьеровски» говорилъ въ ту ночь на засѣданіи, до того смѣло, что Поджіо ему сказалъ: вы — Маратъ! — и тѣмъ наконецъ, что онъ скоро будетъ въ Райскомъ, гдѣ жила его невѣста, Зина, и гдѣ въ концѣ августа, въ день рожденія ея матери, былъ назначенъ балъ, съ охотой на волковъ и дикихъ козъ.
* * *Гости изъ Каменки вечеромъ разъѣхались. Утромъ слѣдующаго дня уѣхалъ и Шервудъ, щедро награжденный за исправленіе мельницы.
Полковникъ Гревсъ, получа благодарность Давыдова за Шервуда, далъ послѣднему порученіе къ своему брату, въ Вознесенскъ, откуда ловкій на всѣ руки техникъ былъ приглашенъ, для осмотра овечьихъ заводовъ и стадъ, къ сосѣднему помѣщику Булгари. Шервудъ взглянулъ въ свой списокъ: Булгари былъ туда занесенъ въ числѣ членовъ союза.
Изъ Вознесенска Шервуду, въ концѣ іюля, было предложено съѣздить по дѣлу въ Харьковскую губернію, въ ахтырское помѣстье родныхъ жены Гревса. Въ Ахтыркѣ онъ, по порученію Булгари, отыскалъ офицера Вадковскаго. Взглянувъ въ свой списокъ, онъ убѣдился, что и Вадковскій также былъ членомъ тайнаго общества. Онъ его нашелъ у кого-то на крестинахъ.
Булгари, въ свиданіяхъ съ Шервудомъ, не проговорился ни въ чемъ. Намёки на Каменку, на общее дѣло и на общихъ будто бы товарищей даже заставили осторожнаго Булгари, въ письмѣ къ Вадковскому, черезъ Шервуда, прибавить оговорку: «Берегись этого человѣка, — подозрителенъ; выдаетъ себя за нашего члена, но, кѣмъ и гдѣ принятъ, не знаю.» Шервудъ въ дорогѣ вскрылъ это письмо, прочелъ его и опять ловко подпечаталъ.
Подвижной и нервный, какъ женщина, Федоръ Федоровичъ Вадковскій воспитывался въ пансіонѣ при московскомъ университетѣ, служилъ въ кавалергардахъ и теперь былъ сосланъ, за какую-то вольную пѣсню, въ нѣжинскій полкъ, стоявшій въ Ахтыркѣ. Прочтя письмо, привезенное Шервудомъ, онъ сдѣлалъ доставителю нѣсколько быстрыхъ, веселыхъ вопросовъ, предложилъ за-просто позавтракать къ себѣ и, разговорившись за угощеніемъ, улыбнулся.
«Экіе трусы! подумалъ онъ:- тѣни своей боятся…. А это такой милый, дѣльный человѣкъ….»
— Оставимъ другъ друга обманывать, — сказалъ онъ вдругъ, протянувъ гостю отъ всего сердца руку: вижу, мы союзники. Будемъ братьями общаго дѣла.
Вадковскій и Шервудъ чокнулись рюмками.
— Что новаго въ Каменкѣ? — спросилъ Вадковскій: что предпринимаютъ дорогіе товарищи и вашъ новый, смѣлый Вашингтонъ?
— Вашингтонъ? — проговорилъ гость: ошибаетесь. Пестель мѣтитъ въ Кромвели, въ Наполеоны.
— Ой-ли?
Гость засыпалъ анекдотами. Чего онъ только по этой части не зналъ, а еще болѣе не придумалъ. Чувствительный, смѣшливый и простодушный Вадковскій, встрѣтивъ, въ богомольной и скучной, ахтырской глуши, собрата по общему дѣлу, былъ внѣ себя отъ радости. Выпили шампанскаго. Говорили долго, нѣсколько часовъ, и еще выпили. Съ анекдотовъ перешли къ важной сторонѣ дѣла. Перебирали послѣднія тревожныя вѣсти, общее недовольство, слухи о предстоящихъ перемѣнахъ въ худшему.
— И все Аракчеевъ! все онъ! — твердилъ, охмѣлѣвъ, въ искреннемъ негодованіи, быстроглазый, миловидный и съ чернымъ, распомаженнымъ и завитымъ въ колечко хохолкомъ, Вадковскій.