— Об этом Дьердь тоже просил напомнить?
Тэтлер кивнул. В зеленоватых глазах пряталась усмешка.
— Я много жил среди уродов и могу подтвердить одно: они на самом деле уроды. Мы выбиваемся из последних сил, поддерживая жизнь Языков, а они часами могут любоваться какой-нибудь рыжей белочкой, раскачивающейся на живой ветке. Они не хотят видеть, что чудесная белочка обсыпана напившимися ее крови клещами, что шерсть ее лезет неопрятными клочьями, а сам любитель сентиментальных зрелищ до крови расчесывает открытую язву у себя за ухом, и у него плохо гнется искалеченное ревматизмом колено. — Тэтлер улыбнулся: — Впрочем, и у них есть мечта.
— Это здорово, — искренне сказал Гай.
Тэтлер отвернулся. Может, не хотел, чтобы Гай видел его глаза.
— Да, мечта. Каждый урод мечтает об Экополисе. О том, как однажды ворвется в город с отрядом единомышленников. И уведет вашу сестру, мать, подругу, ему без разницы. И зарежет вашего друга. Урод ведь не ищет понимания. Зачем ему понимание? За ним семь миллиардов. Он просто сожжет обсерватории, Дома матерей, взорвет набережные и забросает каналы дрянью. Выкорчевав керби, разведет живые леса и привезет с Территорий вонючих белочек, чтобы они красиво скакали по веткам, оплетенным гнилыми лишайниками. Видите того благообразного старца? Когда-то он конструировал входные маяки. У него украли генкарту — случайно, при перевозке действующего архива одного из медицинских центров. По этой карте некий умный урод провел в Экополисе почти месяц. Он заразил кучу народа самыми дикими болезнями. Семь миллиардов. Слишком густой бульон.
— Неужели там некого полюбить?
— На Территориях?
— Ну да.
— Как странно вы говорите…
Кто-то тронул пилота за плечо.
Узкое лицо мгновенно налилось улыбкой.
Тэтлер исчез в толпе, зато в рукав Гая снова вцепилась новенькая. Правда, при ней теперь находился гаммельнский дудочник. Он обнимал новенькую за талию и часто облизывался. Наверное, хотел съесть проблему.
8.
…этот ваш герой — тоже урод.
— Счастлив, что вы это разглядели.
— Но зачем вы про них твердите? Чего ждете от них?
— Огня, который выжжет все Языки, — Отто Цаальхаген наслаждался. Рукав пышной рубашки изнутри наливался нежным огнем. — Массового террора. Пусть он, как ураган, пройдет по всем Территориям. Презрения к малодушным. Не думайте, что кто-то избежит наказания. Даже в Экополисе. Слабость будет жестоко наказана. Не забывайте, что отмену особых мер навязывают именно остальные. Они надеются, что мы испугаемся.
"Выявить Носителей невозможно…"
"Но Референдум нельзя оттягивать…"
"Мы всё начнем сначала, если потребуется…"
"Обрати внимание на этот кристалл…"
"Разделительные линии…"
— Вы меня пугаете, Отто.
— А вы и должны пугаться. Чудеса радуют только издали. Вам ведь не нравится стригущий лишай и гнойные язвы, разъедающие тело? Вас ведь не устраивает хромота, перемежающаяся лихорадка, скверное зрение, паралич? Вы же не хотите, чтобы ваша дочь или мать задыхались в приступах астмы? Вот видите. Не хотите. Почему же миритесь с тем, что происходит? Почему ничего не делаете для будущего? Или вам достаточно пресловутых пяти минут в какой-нибудь каморке с красивым тупым самцом? — Он мрачно взглянул на новенькую, и рукав его нежно расцвел. — Зачем вам будущее? Каморка и самец. Этого достаточно. Глядя на вас, я готов поверить, что в космос полетит совсем другое человечество.
— Можете предложить варианты?
"На Камышовом плато отрабатывают защиту…"
"Попробуйте доказать это уродам…"
"Все равно Станции следует расширять…"
"Старший брат болен…"
— Варианты? Какие варианты, если все мы погрязли в трусости? Мы боимся сказать вслух, что надо менять мораль. Мы не готовы отнять будущее силой. Нам, видите ли, жаль остальных, пусть они распространяют самые ужасные болезни. А они хуже крыс! Поскребите себя получше, и вы легко обнаружите в себе урода! Вот почему следует сменить калейдоскоп на оптику прицела.
— Но кто сделает такой выбор? — не выдержал Гай.
— Да вы же и сделаете.
— Я?
Но писателя уже втянули в пеструю колеблющуюся толпу.
9.
— Не сердитесь на него.
Гай кивнул. Он чувствовал разочарование.
Почему-то ему казалось, что встреча с Отто Цаальхагеном должна была оказаться не такой. И слова о выборе должен был произнести не гаммельнский дудочник. Слишком серьезная тема, чтобы болтать так безответственно. То, что выбор нельзя откладывать, это ясно, это ни у кого не вызывает сомнения, но выбор (каким бы он ни оказался) будет все же делаться не здесь и, наверное, не нами.
Он издали рассматривал скалившуюся с подиума собаку.
Скотчем, скотчем ее! Чтобы не смела рычать! Выбор будут делать решительные люди.
Он молча смотрел на новенькую.
Точеный профиль, нежные, вздернутые уголки губ.
Рукав ее тонкой блузки вдруг ожил, как волна, полная цветущего планктона.
В этом зале все держится на рефлексиях, подумал он. Каморка и самец. Может, гаммельнский дудочник в чем-то прав. Каморка и самец. Он ведь о ней ничего не знает. Туффинг прост и удобен. Пять минут — и она получит все, чего хочет ее молодое, здоровое тело. И это будет красиво, чисто, гигиенично. Не в пыли, не в грязи, не в свальном грехе, как у уродов. Не на берегу грязной лужи под кислотным дождем, отворачивая лицо от кашляющей партнерши, а в уютном уединенном уголке, украшенном декоративной каллиграфией.
"Новые Дома матерей…"
"А если на Нижних набережных?…"
"Но образцы не вывезены со Станций…"
"Зато мы опять начнем строить…"
— Мне пора.
— Гай…
— Да.
— Когда вы вернетесь?
— Дней десять. Мы рассчитываем на такой срок.
— У вас есть какие-то любимые места в Экополисе?
— Я не очень хорошо знаю город. Но у меня флип. Он останется моим и после возвращения. Бухту я изучил. Пробовали водить скоростную посудину?
— Даже выигрывали гонки в Аназии, — улыбнулась она.
— За рифами, там, где торчит труба затонувшего фрегата… — Он не спускал глаз с ее пылающего рукава. — Фрегат виден издалека… Но там скальный мыс, из-за него вырывается сильное течение… Если войти не под тем углом…
— Хотите, я там вас встречу? Улыбка приподняла нежные уголки губ.
Возбуждение торопило новенькую, щеки горели. Каморка и самец. Ну да. Пять минут. А потом вернуться в зал.
— Я не знаю точной даты возвращения.
— Я получаю информацию из Центра, — засмеялась она. — Думаю, что за несколько часов до того, как ваш бокко приземлится в Экополисе, я буду знать, что вы вернулись. И кинусь прямо к флипу.
Она так и сказала — кинусь.
Гай кивнул. Напряжение полегоньку спадало.
— Я опоздал на церемонию представления, — признался он. — И мне не у кого было спросить ваше имя…
Она засмеялась:
— Гайя.
Часть II. ГЕРОЙ ТЕРРИТОРИЙ
1.
Лес просыпался, стонал.
Кричала кукушка, надрывно, будто потеряв связь времен.
Ничто не могло ее успокоить. На многих тропах, которые, прихотливо извиваясь, вели к далеким Языкам, поднимали головы уроды. Одни внимательно прислушивались, снова ступали через переплетения ветвей, отводили от исцарапанных лиц влажные ветки и лианы; другие разводили огонь, чтобы успеть поесть до восхода солнца. Шли много дней. Иногда возникало обратное движение. Кто-то возвращался или просто менял направление, начинал паниковать. Но значения это не имело: как бы ты ни шел, все равно выходил к лесу или пустыне.
Влажные буреломы.
Песчаные барашки, как рябь на воде.
В оборванной толпе, которая наконец пробилась к выжженной пустыне, шел Алди — человек ниоткуда. Примерно год назад, никто точнее не помнил, люди Болота нашли его в болоте, неподалеку от обломков сбитого бокко. Живых там больше никого не оказалось. Кое-как подлечив в сельской клинике, Алди вывели на дорогу. Все, с чем он отправился к Языку — непереводимое имя и безобразные рубцы на лице. Ну, еще черный хрящ обгоревшего уха, хромота, мутные глаза. Алди никогда не наклонялся над глубокими колодцами, воду поднимал, сурово отвернув лицо в сторону, не любил слепых. Никто не пытался узнать, кто он и откуда. Ну сбили летающую машину бокко, наверное, кто-то из удачливых лесных братьев, пилот сгорел, а искалеченного зачем расспрашивать? Правды не скажет, будет врать. А надавить — все равно не определишь, говорит он правду или нет? Это если об одном и том же в течение дня, а то двух-трех, а лучше целой недели непрерывно спрашивать многих и многих, тогда можно получить некое размытое подобие правды. Но и она никому не нужна, потому что зоны Порядка начинаются только вблизи Языков.
На Алди обращали внимание.
Искалеченный, а выше многих. Сутулится, но, скорее, от неправильно сросшихся переломов. Лицо безобразно обожжено, как страшной татуировкой разрисовано рубцами и шрамами. Гнев не искажает его, серая кожа на висках морщится. На Территориях стараются не мешать друг другу, но к Алди тянулись. Когда он отдыхал, спутники садились поближе, ждали, когда поднимет голову. Первыми разговор не начинали, но молчание Алди тоже не считалось обязательным. Услышав, что до Языка уже недалеко — не более семисот миль по прямой, он мог с надеждой кивнуть. Узнав, что на самом деле со вчерашнего дня расстояние до Языков увеличилось почти на сотню миль, мог разочарованно покачать головой. Восемьсот миль по палящему зною, среди песков, в которых давным-давно пересохли все неглубокие колодцы, а ночью температура падает до минус пяти, а драная одежда не греет, а дров нет, а оба проводника умерли (зато у вдовы Эрреш появился младенец), — почему не покачать головой?
Один погиб, другой появился.
Так везде говорят на Территориях.
Военная машина бокко, в которой чуть не сгорел Алди, вряд ли принадлежала зоне Порядка. Ждали, что Алди расскажет. Но когда он очнулся и заговорил, ясности это не принесло. Говорил странное. Будто бы за штурвалом бокко сидел не кто-то, а сам Тэтлер, великий Герой Территорий, а летели они с ним якобы в Ацеру из Есен-Гу.
Такое мог утверждать только больной человек. Герой Территорий погиб еще несколько лет назад где-то на юге, об этом все знают, а люди Есен-Гу не летают на старых бокко, густо отравляющих воздух. Такими пользуются только на Территориях. К тому же только на Территориях наблюдаются устойчивые аберрации памяти, калечащие сознание: в истинную реальность заразившегося человека бесцеремонно вторгаются бесконечные ряды убедительных, но ложных, никогда с ним не происходивших событий.
Алди жалели. Голый черный хрящ обгоревшего уха вызывал симпатию.
Если Алди не спал, к костру присаживались. Одни боялись, что без внимания Алди сбежит, другие боялись, что без внимания он заболеет. С вниманием слушали про слепящий жар, про трещащий белый огонь, от которого кипела земля, сваривались заживо деревья. Понимали, что человек может ползти, не чувствуя рук и ног, такое случается, но кожа на таком человеке в один миг обгорает, лопается, слезает клочьями. Никак нельзя выжить, а Алди выжил. Утверждает, что выполз к слизням. Такие живут в болотах и на берегах мелких солоноватых озер. Слизни плоские и величиной с ладонь, и если ползут по обожженному телу, боль уходит. Главное, чтобы тело замокло, чтобы оно обильно сочилось гноем, лимфой, кровью. Это здорового человека слизни могут обжечь едкой кислотой, прожигают дыру в панцире двухсотлетней черепахи, пережившей не один кислотный дождь, но с умирающих всегда течет, а слизни любят возиться в сукровице и гное.
2.
На обожженного наткнулись люди Болот.
Озерцо, на берегу которого валялся Алди, стояло в низких берегах, казалось мелким. Слизни уже обработали сожженную кожу, неизвестный мог даже подниматься. Было ясно, что хромота останется при нем навсегда, но ожоги зарубцевались. Неизвестный ничего не мог объяснить, только все время хотел есть и не приносил никакой пользы. Тогда его продали Носильщикам воды, подрабатывающим на восточном краю пустыни.
"Почему голый? — дивились Носильщики. — Плохо работает?"
"Да нет. Совсем не работает".
"Тогда зачем такой?"
"Часто говорит про культуру".
"Про культуру? — дивились Носильщики. — Это то, что растет в чашках Петри?"
"Наверное".
"А может он носить воду?"
"Если его обильно кормить".
"А кто он? Откуда? Куда идет? — Носильщиков всегда отличало глубокое любопытство. — Если говорит про культуру, будет ли отвечать на другие вопросы?"
"Дети вырастут — разберутся".
Первые пять вечеров Носильщики обильно кормили Алди.
Они сажали его у костра, давали подсушенные корни и такие, что можно грызть, не обмывая в огне. Перебирали траву, высушенную на ветре или в избе на самом легком духу, чтобы не зарумянилась. Фильтровали воду, кипятили, калили камни. Убитых сурков вспарывали, удаляли ядовитую печень, омертвелые обрывки. Отжимали водоросли, чистили, выдирали. Задавали много вопросов.
"Почему звезды падают с небес?"
"Почему сухой песок поскрипывает под ногами?"
"Почему вода, если ее много, не уходит вся сквозь землю, а подолгу стоит плоскими озерами, течет, как река?"
Последний вопрос вызывал бешеный интерес.
Прольешь чашку, вода мгновенно впитается в землю. Прольешь две — тоже впитается. Прольешь много-много чашек, и это все тоже впитается. А огромное озеро стоит посреди песков и ничего с ним не происходит. Можно тыкать палкой — везде под водой песок, без обмана.
"Вот почему вода не впитывается?"
Алди молчал, но иногда поворачивал голову с черным хрящом обгоревшего уха.
Не знаешь, закрой лицо широким рукавом. Не можешь объяснить, не поднимай мутных глаз, закрой их рукавом. А этот Алди глупый — и взгляд поднимал, и рукавом не закрывал лицо.
"Почему человек не горит?" — спрашивал Гатт, Носильщик.
"Как это не горит? — дружно вскрикивали другие. Прикрыв лица широкими рукавами, указывали на Алди. — На ухо смотри, как хорошо горит!"
"Все равно осталось больше, чем сгорело!"
Бородатые Носильщики смеялись. И женщины в черных платках, низко опущенных на узкие глаза, тоже смеялись.
"Можно ли родить от такого человека, как Алди?"
Этого никто не знал, женщины смущенно прикрывали лица рукавами.
"А в Экополисе не так. Женщины Экополиса могут рожать даже от зверя".
Пламя костра начинало метаться.
"Какой зверь? Где водится?"
Все смотрели на Алди. Потом поясняли глупому: "В Экополисе ученые давно добились странного. Совмещают зверя и женщину. Спускают Языки на Территории, а самое вкусное оставляют себе". И делились наблюдениями: "Если человека из Экополиса сильно обжечь и повалять в холодном гнилом болоте, и чтобы слизни по нему ползали, и чтобы грязная вода попала в желудок, он не выживет. То, что у них называют здоровьем, только видимость".
"Дети вырастут — разберутся".
Алди тоже поднимал мутные глаза: "Мир велик".
Это казалось странным. Носильщики оглядывались, но ничего такого не видели. Пески, редкие колючие кустики. Никому нельзя верить, особенно человеку с черным хрящом вместо уха. Мир не столь уж велик: тянется до линии совсем близкого горизонта. А что там дальше, того не видно.
"В мире многое происходит".
И это казалось странным. Носильщики непременно придвигались к Алди.
"Разве вы этого не чувствуете?" — спрашивал он. Колебались.
Если, правда, сильно прислушаться, то что-то такое чувствовали.
"Идрис, это ты опять отравил воздух?"
"Нет, я ничего такого не делал".
"А почему в шатре опять передохли все кошки?"
"Не знаю. Может, мор".
Но, поговорив так, Носильщики опять переставали чувствовать, что в мире что-то происходит. А Гатт отрывал песчаную пиявку, присосавшуюся к ноге, и совал ее в огонь. Вкусно пахло печеной кровью, все смотрели с завистью. Надкусив, Гатт протягивал остатки Алди:
"Ты кем был раньше?"
"Может, биоэтиком", — было видно, что непонятное слово и самому Алди ничего не говорит.
Молодому Фэю, сидящему рядом, слово тоже казалось непонятным. И другим Носильщикам. Поэтому ни Гатт, ни пожилые женщины не бросались в спор. Сами не знали. Алди не знает, и они не знают. Отворачивались, поглядывали на смутные клубы пыли — это, пользуясь короткой прохладой, уходил в пустыню какой-то народ, постоянно кочующий от Языка к Языку. Выглянули звезды.
"Если всё оценивать по высшему уровню явлений, — умно сказал Гатт, доедая поджаренную на огне пиявку, — то люди Экополиса сильно отличаются от нас".
"Чем?" — спросил молодой Фэй.
"Мы кочуем по миру, многое видим, многое знаем, а они тупые, как червяки, изрыли темную гору, живут внутри земли, боятся появляться на Территориях".
"Мы можем забросать Экополис дымовыми горшками, — добавил хитрый Фэй. И подтвердил: — Люди Экополиса жалкие, как черви. Они извиваются от слабости, у них искусственная пища".
"Нет, не совсем так, — не соглашался Алди и все радовались: вот он вступил в разговор. — Они похожи на вас, только во много раз здоровее. — Даже при небольшом умственном напряжении лицо Алди превращалось в серую маску. — Ты, Фэй, боишься песков, страдаешь от насекомых, а люди Экополиса не боятся и не страдают. Им не нужно сдирать с ног пиявку, чтобы поесть вкусно. Съев пиявку, насосавшуюся их собственной крови, они могут заболеть. Но всегда выздоровеют. Они это умеют. У них много чистой воды, они умеют поднимать в небо звезды. Вот вы веками обходите Большую гору, теряете время на бесплодный труд, а они сквозь такую гору просто пробивают туннель".