– Ты, пожалуйста, не расстраивайся, – осторожно сказал Ларри. – Уверен, с ним все в полном порядке. Не понимаю, как он вышел из дома, но ты же знаешь Джи Кея.
– Я не расстраиваюсь, я сержусь. Все это выглядит как совершенно ослепительное свинство. Как-то слишком, даже для Бринкина. Перебор. Еще эта гнусная бабочка…
– Какая бабочка?
– Последний фейерверк. А, ты не видел. Неважно.
– Послушай меня внимательно, Клара, – после некоторых колебаний произнес адвокат. – Джи Кей, конечно, меня придушит, если выяснит, что я тебе все разболтал, но мне кажется, ты должна знать.
– Какую еще пакость он затеял? Подготовил бумаги для развода? Придумал, как оставить меня без гроша?
– Вовсе нет. Скорее наоборот. В течение последних месяцев Джи Кей проделал ряд довольно странных, на мой взгляд, операций. Не буду углубляться в подробности, суть в том, что он аккуратно, не привлекая к себе внимания, избавлялся от своего бизнеса. Большую часть освободившихся средств он перевел на твои счета. Кое-что досталось Артуру, сегодня перед обедом я как раз вводил мальчика в курс дела. Кое-что он отложил для племянниц, в подарок к совершеннолетию. Но все это незначительные пустяки по сравнению с твоим нынешним состоянием. Ты удивлена? Я, честно говоря, тоже. Не знаю что и думать.
– Зато я прекрасно знаю, что думать, – внезапно осипшим голосом сказала Клара. – Понятия не имею, как он выбрался из дома и куда потом делся, но мы его больше не увидим, Ларри, помяни мое слово. Никогда.
– Уверен, ты ошибаешься, – возразил адвокат. Однако особой уверенности в его тоне не было.
– Давай-ка лучше выпьем, – вздохнула Клара. – За Джи Кея, чтобы ему пусто было. Очень благородно с его стороны: сперва осточертеть мне как следует и только потом исчезнуть. Настоящий рыцарь. Я его недооценивала.
– В любом случае, если завтра он не объявится, придется сообщить в полицию, – сказал Ларри, принимая из ее рук бокал. – А то хороши мы будем, человек пропал, а мы не чешемся…
– Да уж, придется, пожалуй. Хотя Джи Кей этого бы не одобрил.
* * *Вмешательство полиции, как и следовало ожидать, не принесло ничего, кроме дополнительных волнений. Следователь с первого взгляда невзлюбил откровенно равнодушную к судьбе мужа Клару, ее малахольного братца, смазливую ирландскую невестку, долговязого сына в недопустимо розовых джинсах и, в особенности, «мутную рыбу» адвоката. Он был совершенно уверен, что эта подозрительная компания, сговорившись, прикончила беднягу Бринкина, но не мог предъявить начальству ни мертвого тела, ни даже мало-мальски внятных мотивов предполагаемого преступления. Ситуацию спасла открытка с видом ночного Парижа, отправленная, впрочем, судя по штемпелю, из Рио-де-Жанейро, примерно через сутки после исчезновения мистера Бринкина. Надпись на открытке гласила: «Мне хорошо, чего и вам желаю». Экспертиза подтвердила, что почерк принадлежит пропавшему, после чего сконфуженный следователь с нескрываемым облегчением отправил дело на полку – до выяснения новых обстоятельств.
Вообще-то Ларри Кроу прекрасно знал, что именно в Рио у Бринкина полно деловых партнеров и просто приятелей; любой из них мог бы отправить заранее подписанную открытку в указанный день, но адвокат благоразумно оставил эту информацию при себе. Ситуация, когда человека, который хочет скрыться, ищут люди, отнюдь не жаждущие его отыскать, представлялась Ларри совершенно абсурдной. Он не желал в этом участвовать.
* * *Питейные заведения, известные как немаловажная часть современной городской культуры под обобщающим названием «бар на окраине», делятся на несколько категорий. Есть бары, в которые просто заходят, полагая их чем-то вроде продолжения собственной гостиной. Бывают бары, куда заглядывают специально за новыми впечатлениями и знакомствами. Некоторые бары посещают, чтобы почувствовать себя героями; их не следует путать с заведениями, куда отправляются нерешительные самоубийцы, в тайной надежде на быструю, легкую смерть. А есть бары, куда начинают ходить только окончательно махнув на себя рукой. Атмосфера там, как нетрудно догадаться, самая умиротворяющая.
Бар «Дом койота», расположенный на окраине городка Нью-Хуанито, в семи милях от мексиканской границы, по всем признакам, принадлежал к последней категории. Столы и стулья были уже недостаточно хороши, чтобы их можно было предложить в качестве временной обстановки каким-нибудь несчастным погорельцам, но еще не настолько стары, чтобы заинтересовать археологов. Оконные стекла были выбиты так давно, что даже старожилы не могли припомнить, что послужило причиной катастрофы: смерч, перестрелка, или просто пылкая ссора влюбленных. Одноразовые картонные тарелки мыть, конечно, никто не порывался, с них просто стряхивали крошки и снова пускали в дело. Единственный целый, без единой трещины стакан был личной собственностью владельца заведения и хранился под замком на тот случай, если Жирному Джеку придет охота посетить самое безнадежное из своих предприятий. Последний раз это случилось лет пять назад; все остальное время в «Доме койота» безраздельно хозяйничал Белый Хакон. Мать его была шведкой, отец – не то вождем шошонов, не то прямым потомком последнего ацтекского жреца, не то просто бездомным мексиканским бродягой. Хакону нравились все версии, и он с удовольствием их чередовал, а иногда сообщал интересующимся одновременно. Интересующихся, впрочем, находилось немного – гораздо меньше, чем постоянных клиентов, для подсчета поголовья которых вполне можно было обойтись пальцами на руках.
От своих шведских предков Хакон унаследовал бледно-голубые глаза и когда-то рыжие, а теперь соломенно-желтые волосы; индейский вождь, мексиканский бродяга и ацтекский жрец наделили его темно-красной кожей и надменным профилем, уродливым, как иллюстрации к майанским кодексам. Возраст его был одной из немногих неразрешимых загадок, возбуждавших любопытство жителей Нью-Хуанито. Городские патриархи утверждали, будто его мать-шведка умерла от старости еще в ту пору, когда их бабки готовились к свадьбам, остальные делали вид, будто не верят в эту чушь, но про себя думали: всякое бывает, кто его разберет, этого белоглазого, пришел невесть откуда, поселился в хижине давным-давно умершей сумасшедшей старухи, такой же белоглазой, как он сам, и вот, с тех пор прошло уже тридцать с лишним лет, а Хакон все тот же, стоит за стойкой в «Доме койота», улыбается вроде приветливо, а все-таки лучше с ним не связываться, все это знают.
В тот день Белый Хакон, как всегда, нес вахту в «Доме койота». Дело шло к полудню, и посетителей в баре не было. В этом время суток их и быть не могло. Поэтому за прилавком Хакон стоял на голове и развлекался созерцанием изумрудных, алых и черных языков пламени, плясавших под его опущенными веками. Это зрелище никогда ему не надоедало.
Услышав скрип расшатанной половицы у входа, бармен неторопливо изменил положение в пространстве, с достоинством выпрямился, положил кулаки на стойку, подбородок – на кулаки и адресовал посетителю самую приветливую из своих фирменных улыбок – ту, от которой шарахались не только пьяные подростки, но и видавшие виды пожилые водители грузовиков.
Но посетитель только широко улыбнулся в ответ.
Человек, переступивший порог «Дома Койота», был, можно сказать, негативной копией мистера Бринкина. Солнце до черноты опалило его бледную кожу и выбелило каштановые волосы. Еще светлее была многодневная щетина, без пяти минут борода, которая, удивительным образом, делала своего владельца не старше, как это обычно случается с бородачами, а гораздо моложе.
– А, – сказал Белый Хакон. – Да это же Джингл-Ко. Где тебя носило?
– Я выполнил твое задание, Хакон, – объявил гость. – Все сделал и, как видишь, вернулся.
– Задание? – флегматично спросил бармен. – Какое задание? Я посылал тебя за консервированной фасолью? Или просил увести корову у Люси Лей? Или отправил сторожить камни в Долине Смерти, чтобы не расползались куда попало? Что-то я запамятовал. Давно дело было. Лет двадцать назад.
– Двадцать два года, – уточнил Джингл-Ко. – Ровно двадцать два, день в день. Помнишь, я сказал, что хочу у тебя учиться, а ты сказал, что это не такое простое решение, как может показаться, потому что тогда придется все бросить и идти до конца, а я сказал, не вопрос, было бы что бросать, а ты сказал, вот именно, для того, чтобы все бросить, надо хоть что-то иметь, а пока несерьезный разговор, а я сказал – ну и ладно, подумаешь, вот увидишь, заработаю кучу денег, построю дом, заведу семью, а потом все брошу и приду к тебе, а ты сказал, вот тогда и поговорим, а я…
– Все, хватит. Остановись. Ну и зануда ты, Джингл-Ко, – ухмыльнулся бармен, доставая из-под стойки грязный картонный стакан. – Хочешь колы?
– Все, хватит. Остановись. Ну и зануда ты, Джингл-Ко, – ухмыльнулся бармен, доставая из-под стойки грязный картонный стакан. – Хочешь колы?
Из написанного для сборников «Русские инородные сказки»
От автора
Ниже читатель найдет несколько историй, в разные годы написанных для ФРАМовских сборников, выходивших под общим названием «Русские инородные сказки». Вернее, написанных просто так, а потом благополучно нашедших свое место среди рассказов других авторов ФРАМа. Такая уж сложилась традиция: публиковать в очередном сборнике инородных сказок хотя бы один мой текст.
Как, вероятно, всякая традиция, она родилась из вполне практических соображений, а поддерживалась и сохранялась по совсем иным причинам, которые следует, наверное, назвать метафизическими, да язык не поворачивается.
ЖД-до[12]
1– Вокзал, к пешеходному мосту, – говорю я таксисту, потому что знаю: мой поезд всегда останавливается на пятой платформе, выход только через пешеходный мост, лестница упирается прямо в пограничную будку[13], это же главное хобби двуногих бескрылых – проверять друг у дружки документы, поэтому государственных границ все больше, чуть ли не каждый день что-нибудь новенькое, это вообще удивительно, что из подъезда на улицу можно выйти просто так, ни единой бумажки никому не показав, счастье, натурально.
Но я не об этом, конечно. Я говорю таксисту: «Вокзал, пешеходный мост», а он отвечает: «Лучше я вас к центральному входу подвезу, так будет удобнее», и я от удивления соглашаюсь, не переспрашиваю ехидно, кому именно это будет удобнее, а говорю: «Ладно, поехали», и мы едем. От нечего делать разглядываю приборы: спидометр, тахометр, счетчик, отмеряющий число монет, с которыми мне предстоит расстаться, одной-двумя дело уж точно не обойдется – три, четыре, пять, и это далеко не конец пути.
Мы останавливаемся на перекрестке с главной дорогой, ждем, очень долго ждем, это противный перекресток, большой поток машин, а светофора нет, поэтому я всегда езжу по параллельной улице, на том перекрестке светофор есть и работает исправно, странно, что таксист не свернул пораньше, впрочем, его проблемы, он же за рулем, а мне какое дело. Мы все еще стоим, как распоследние болваны, поэтому я перевожу взгляд со счетчика на часы, я пока не опаздываю, но почему бы не поглядеть на часы, если уж они тут есть, а разглядывать спидометр мне надоело. Пятнадцать часов двадцать минут восемь секунд. Ладно, хорошо, время у меня действительно есть, можно не дергаться. Пятнадцать часов двадцать минут семь секунд. Пятнадцать часов двадцать минут шесть секунд. Сколько-сколько?! Нет, погодите, сколько там секунд? Пятнадцать часов двадцать минут одна секунда. Пятнадцать часов девятнадцать минут пятьдесят девять, нет, уже пятьдесят восемь секунд, так-то.
Часы в салоне машины идут назад.
– Это чтобы не опаздывать, – говорит таксист, перехватив мой взгляд.
Я киваю, дескать, понятно, а как же, чтобы не опаздывать, да. Ясное дело.
– Люди вечно опаздывают, вызывают такси слишком поздно, – добавляет он пару минут спустя.
Мы уже благополучно проскочили перекресток и приближаемся к вокзалу. Я не мигая смотрю на часы. Пятнадцать часов семнадцать минут тридцать секунд, так-то. Наконец достаю из кармана телефон, потому что надо все-таки свериться, интересно же. Пятнадцать часов шестнадцать минут на моем телефоне, совершенно замечательно, особенно если учесть, что такси было заказано на пятнадцать двадцать, это сколько же мы едем, ага, минус четыре минуты, ну-ну.
В пятнадцать четырнадцать он высаживает меня на вокзале, у центрального входа, как и договаривались. Что я тут делать-то буду целых полчаса, интересно?
И кстати, да, центральный вход действительно удобнее, потому что пятую платформу, оказывается, ремонтируют, так что пограничная будка временно переехала на вторую, выход из подземного перехода, а с пешеходного моста туда не попадешь, сомнительное было бы удовольствие с саквояжем и сумкой по лестницам скакать, это правда, хотя времени у меня, конечно, куча, сколько там? Пятнадцать часов двадцать минут, мои часы снова пошли вперед, слава тебе господи, значит, мне не придется сутки ждать вчерашнего поезда, вот и славно, пойду на перрон, порадую пограничников видом своего паспорта, а потом покурю, что ли, дождусь как-нибудь, дурное дело нехитрое.
2Ты звонишь мне, и я в некоторой растерянности, потому что, наверное, надо рассказать что-то интересное, а что интересного может случиться в поезде, который едет себе и едет через белорусские леса, практически без остановок, а если бы даже и с остановками, толку-то.
Но ты звонишь, вместо того чтобы написать SMS, лень тебе писать, я понимаю, но мне-то теперь как выкручиваться? Надо что-то рассказывать, но если я примусь описывать заоконные пейзажи, весьма однообразные, это будет, мягко говоря, не в моем стиле, и ты подумаешь, что у меня что-нибудь не так, станешь, чего доброго, отравлять кровь беспокойством, а у меня все так, поезд едет, и ничего не происходит, то есть вообще ни-че-го.
Но надо рассказывать что-нибудь, срочно, и тогда я говорю, ни с того ни с сего: «Прикинь, тут в соседнем купе оперная певица едет, она только что распевалась, вот только сейчас замолчала, круто, да?» Ты улыбаешься – я вот просто ухом своим левым, к которому трубка прижата, чувствую, как ты улыбаешься, уху от этого немного щекотно, и я тоже улыбаюсь, и мы еще десять минут транжирим деньги, у «Omnitel» дорогой роуминг, кажется, дороже, чем у русских операторов, ну или не дороже, а почти такой же дорогой, но все равно запредельный какой-то, но нам плевать, мы обсуждаем мою несуществующую оперную певицу, которая – надо же! – распевается вот прямо в поезде, молодец, не стесняется, и ты спрашиваешь: «Она толстая?» Мне почему-то становится немного обидно: как так толстая? С какой стати толстая? И ничего она не толстая! Мало ли что оперная певица, подумаешь, дурацкий какой стереотип. Нет, что ты, говорю, наоборот, худая, но не миниатюрная, а жилистая, с мощной шеей, сильная, это сразу видно. И при всем при том красавица, высокая, загорелая, копна смоляных кудрей, нет-нет, совсем не молодая, но прекрасная, Кармен да и только, а голос – ну подумай, какой у нее может быть голос при такой-то фактуре, конечно, контральто, да, полный восторг, нет, ну я, конечно, не разбираюсь, может, и ничего особенного, но слушать приятно, больше того, вот ты можешь представить себе, она поет свои гаммы, а у меня мурашки по спине, такая классная тетка, с ума сойти, прикинь.
Потом мы все-таки прощаемся, потому что роуминг. Мы, конечно, от таких расходов по миру не пойдем, но все-таки счетчик тикает, да и поговорили мы уже, ты теперь знаешь все про мою оперную певицу, и я теперь о ней знаю куда больше, чем десять минут назад, я ее уже почти люблю, она у меня здорово получилась, поэтому, когда в соседнем купе низкий женский голос осторожно, словно бы впервые в жизни заведет «до-ре-ми-фа-соль», я и бровью не поведу, только вздохну удовлетворенно: вот и молодец, так и надо, девочка моя, хорошая моя, пой, звучи, дыши, живи, умничка.
Она выходит из поезда в Полоцке, высокая, худая, загорелая до черноты, с копной смоляных кудрей, лет сорока, да не сказать чтобы молодая, но прекрасная, а как же, фирма веников не вяжет. Она нелепо одета: невесомый, как паутинка, сарафан открывает взору ноги в плотных разноцветных колготках, что за дикое сочетание! Но это моя вина, я об одежде ни словом, ни намеком, как будто в первый раз, стыдно, ох как же стыдно-то, хорошо, хоть что-то на ней надето, а ведь могла бы и голышом из купе выскочить, но она как-то с грехом пополам справилась, молодец.
И вот она в этих своих кошмарных цветных колготках ступает по перрону как царица, сразу видно, что привыкла выходить на сцену, грудь вперед, подбородок вверх, плечи расправлены, каблучки сабо цок-цок, влачит за собой ярко-красный чемодан на колесиках.
Я, кстати, понятия не имею, что она теперь будет делать в этом чертовом Полоцке, но это меня уже не касается, тебя – тем более, и вообще никого.
3Как там за бортом, спрашиваю, не жарко, не холодно? Я, конечно, и так узнаю минут через десять, потому что мы уже почти приехали, но у хрупкой веснушчатой проводницы на лице написано желание поболтать, я ей нравлюсь, и сейчас мне придется за это отдуваться, вечно так.
Плюс девятнадцать, бодро докладывает проводница. Только что по радио сказали, добавляет она. Моя любимая температура воздуха, говорю. Плюс девятнадцать – это просто идеально, лучше и придумать невозможно.
Мы старались! Проводница улыбается до ушей, как будто она собственными руками подкидывала уголь в небесную топку или, напротив, прикладывала лед к мостовым; я же не знаю, каковы были первоначальные условия, и я говорю в тон ей: спасибо, – ну не молчать же, в самом деле, тем более что я ей, кажется, действительно очень нравлюсь.